Неповесть. Часть двадцать пятая

Лакуна

Тем летом мы с мамой и действительно отправились в Москву. Дед наградил меня этой поездкой за отличную учёбу в третьем классе. И наградил путешествием на пароходе. Вот случилось огромное приключение!

Пассажирская пристань была на правом берегу, она находилась далеко, в конце ул. Ленина, за вокзалом, ниже его, и поэтому мы туда ехали на такси, с шиком.

Белый дебаркадер с огромной золотой надписью «Уфа» представлял собой причаленную к берегу двухэтажную баржу с высоким флагштоком, на котором развевался флаг Бельского речного пароходства.

С крытой палубой по периметру, и сквозным проходом с турникетом на трапе в центре, где всегда стоял вахтенный в парадной форме и проверял билеты.

Поздно осенью дебаркадер отправляли в Затон до ледостава и вновь ставили на место весной, после ледохода. Навигация по Белой открывалась в начале мая и заканчивалась в октябре.

Кассы находились на берегу, справа в здании речного вокзала, который стоял чуть выше по берегу от дебаркадера, а над ним на его флагштоке развевался флаг БАССР. Билеты были картонные, как на поезда пригородного сообщения, но были вложены в красочный буклет с цветными фотографиями разных речных судов и логотипом Бельского речного пароходства.

Пароход наш был двухпалубный красавец, ослепительно-белого цвета, с красной ватерлинией и с золотым названием на носу, и под капитанским мостиком, и на корме под флагом на борту, рядом с клюзом и чёрным якорем на толстенной цепи (название утонуло в Лете). К пристани пароход был привязан четырьмя толстыми канатами, пропущенными через большие кнехты, похожие на старинные орудия, эти кнехты представляли собой массивные стальные рогатки. Канаты эти матросы называли «концы» и при отплытии «отдавали» их, а на самом деле втягивали их вместе с трапом на судно. Весь борт дебаркадера со стороны реки был увешан резиновыми покрышками от большого грузовика (это предохраняло пристань от поломок при неловком причаливании), точно так же и все буксиры на реке были увешаны теми же покрышками.

Перед отправлением на дебаркадере трижды звонили в рынду, и пароход отвечал оглушительными гудками. Гудок начинался с появления на пароходном свистке, начищенном до церковного блеска, плотной струи белого пара. Потом раздавался утробно-низкий – минотаврический рёв, от которого воздух сгущался до того, что очертания предметов расплывались и дрожали... Взрослые, опасаясь за мои барабанные перепонки, советовали при гудке держать рот открытым, чтоб не оглохнуть. С открытым ртом звук давил меньше, но зато вид новоиспечённого плавунца был преуморителен – ушастый пацан с широко открытым ртом (рот тоже был не маленький).

Тогда было принято давать по три звонка и по три гудка через интервал (как в театре, и в самом деле было что-то театральное в отплытии, на берегу духовой оркестр играл «Прощание Славянки»). Пассажиры махали платочками и ручками. Традиция эта сохранилась и сейчас, хотя сейчас роль оркестра выполняют радиоколонки.

Так случилось это волшебное лето. Мне подарили все эти дебаркадеры, пристани, приречные рынки, запахи, краски, разряженных пассажиров, встречные суда, людей на берегах, одетых не так как у нас в городе, плеск волны за бортом, многочисленные лодки с рыбаками и гуляющую по набережным толпу, и прелестную лёгкую качку. Вот ещё запомнились докеры-биндюжники в портах, не все они были огромных размеров, но перетаскивали на себе большинство грузов. На них были надеты сзади специальные «ступенечки», на которые ставился груз (мешки, ящики, бочки и т. п.), «ступенечка» не позволяла грузу съезжать по спине. Таскали они эти грузы по наклонным трапам в трюмы пришвартованных пароходов и барж, выгружая их с подвод на берегу, реже грузы приезжали на автомашинах. Ещё к портам проходили и железнодорожные линии, где грузы перегружали из вагонов на корабль и обратно. Портовых «аистов» – подъёмных кранов тогда было совсем немного, я видел их только в Горьком и Москве.

И лишь однажды, в этом путешествии, я увидел (в Горьком) ленточный конвейер с чёрной, грязной, резиновой лентой, на которой стояли те же мешки, ящики и бочки (но на конвейер грузили всё те же докеры-биндюжники). Такой был и на грузовой пристани в Уфе, но он почти всегда стоял поломанный. Вся эта орава грязных и разношёрстно и плохо одетых людей, но неизменно с деревянной ступенькой на спине управлялась и переговаривалась криками, в которых почти отсутствовали печатные выражения.

Наша каюта была «Люкс» на первой главной палубе, мы с мамой жили в ней вдвоём, наша палуба была главной, по ней можно было гулять, а вдоль стояли лёгкие, плетённые из тростника, кресла, на перилах со стороны реки висели спасательные круги двух цветов: белого и красного, с написанным на них названием судна. Ниже была палуба II класса, та была поскромнее, а ещё ниже, в трюме, ютились пассажиры III класса – там каюты были многоместными, по шесть и более пассажиров. Трапы для сообщения между палубами находились по правой и левой сторонам колёс (пароход был колёсный).

Была на нашем пароходе ещё прелестная верхняя палуба, уставленная лежаками для загорающих, куда можно было попасть по крутому трапу, там же находились и спасательные шлюпки, закрытые брезентом и закреплённые шлюп талями к поворотным стрелам, которыми эти шлюпки опускали на воду в случае аварии. Там же находилась и мачта с флагом, которую опускали, когда пароход проходил под мостом. А главное, на верхней палубе, конечно, была капитанская рубка с вынесенными вправо и влево мостиками (это знаменитый «Капитанский мостик» для высших существ в корабельной иерархии) и ходовыми топовыми огнями: красным и зелёным, и ещё рубка радиста позади мостика.

Непривычно празднично выглядела надраенная палуба, как мужественно выглядели матросы и элегантные офицеры команды, и как усердно нарядные дамы постоянно старались завязать беседу с ними по любому мыслимому поводу.

Какой вызывал восторг у меня хотя бы обычай: с заходом солнца опускать флаг за кормой, или начищенная до неимоверного блеска рында, или перемигивание со встречными судами по ночам и переговоры, с ними же, флажками днём и через большой жестяной рупор (в те годы радио служило лишь для связи).

Романтично плыли запахи тогда по реке, пахло простором, креозотом, смолой, дёгтем, свежей водой, рыбой... и дамскими духами.

Вдоль нашего пути на воде качались бакены, белые и красные, ночью они светились. Их зажигали таинственные бакенщики, приплывавшие на лодках после заката (тогда на них укрепляли керосиновые лампы, а теперь электрические, которые сами зажигаются при изменении освещённости) а романтическая профессия бакенщика тоже исчезла.

Был даже какой-то героический рассказ о бакенщике на Днепре, он спас в бурю целый пароход. Теперь же теплоходы тонут от головотяпства капитанов и владельцев, впрочем, не только у нас.

По берегам на пригорках и горах стояли причудливые маяки, с подвешенными на них замысловатыми фигурами разного цвета (больше всего было чёрных) и формы и другие, невиданные досель, сооружения.

Тогда вода в реках была очень чистой, и я частенько пил её, набрав прямо в кепку.

В реках водилось множество рыб, раков и других существ, которых я перевидал за путешествие великое множество. Матросы, свободные от вахты, рыбачили прямо с борта и всегда успешно, но пассажирам сие развлечение было строжайше воспрещено. Некоторые матросы дарили мне часть своего улова, который я утаскивал в камбуз и кок готовил нам с мамой ушицу или жарил пару рыбок. Питались мы в ресторане на второй палубе, где обычно заказывали себе еду на следующий день. Кормили нас очень вкусно, но я вечно был голоден, наверно от переизбытка свежего воздуха и постоянной беготни по палубам.

До Москвы мы прошли пять рек (Белая, Кама, Волга, Ока и Москва-река) и ещё шлюзы на канале им. Москвы.

Шлюзы канала им. Москвы были деревянные, старые, замшелые и осклизлые, и пахло в них затхлой сыростью, как в заброшенном колодце, почему-то. Пароход наш обычно ждал очереди, чтобы зайти в шлюз, потому что вперёд пропускали суда, следующие по течению. И вот ворота медленно раскрывались, из них выходило судно навстречу нам, а наш пароход пропускал его по правому борту, и вахтенный помощник перекликался с коллегой через узкую полосу воды между судами. Вся эта процедура сопровождалась гудками и иногда и матросы переговаривались с командой встречного судна. Наше судно медленно входило в шлюз, иногда вместе с ним в шлюз заходило ещё плавсредство поменьше. Ворота неспешно закрывались, и мы оказывались на дне огромного тёмного замшелого бревенчатого колодца. Сразу же становилось прохладно. Но вот вода начинала прибывать, и мы медленно поднимались к солнцу и теплу, пока наполнение шлюза не заканчивалось, тогда открывались верхние ворота и наш красавец выходил на открытую воду, навстречу ожидающим своей очереди, следовавшим по течению.

Пароход тогда добирался до столицы шестнадцать суток через Казань, Горький, Рязань. Одно только кружение по Оке у Рязани занимало почти сутки. Всё время ты находишься рядом с городом, но впереди опять поворот и плывёшь обратно.

Ах, какие тогда стояли дни и ночи (я частенько просыпался ночью и выбирался на палубу любоваться рекой и звёздами). Меня даже пускали на капитанский мостик, где было множество невиданных приборов, даже компас был не такой как на суше, а капитан вел переговоры с экипажем по специальным сигнальным трубам с воронками на концах. Почти всегда меня угощали крепчайшим капитанским чаем. Вахта капитана приходилась на ночь, как самое сложное время. В рубке было темно, чтобы сразу можно было заметить светящийся объект. Река ночью бесподобна.

Мне однажды разрешили даже повернуть штурвал, и спуститься в машинное отделение, где грандиозные механизмы привели меня в восторг (шатуны были во много раз больше чем у паровозов). А как там было шумно, а какими колоритными выглядели настоящие кочегары, которые общались между собой оглушительным криком (не то, что наши домашние из котельной под домом). Все механизмы были густо смазаны, а штоки поршней сверкали как новенький чайник.

Волшебные картины технического прогресса.

Лакуна

А как кормили в то время! На пароходе меню было разнообразным и изобиловало вкусными блюдами. А ещё были и многочисленные пристани по пути, куда мы причаливали и где пароход отдыхал и грузился по несколько часов.

Мама часто покупала разные местные лакомства на пристанях, везде, где наш пароход стоял помногу часов подряд. Мы иногда гуляли по припортовым окрестностям. А в Горьком (теперь Нижнем Новгороде) мама купила замечательную солёную селёдку и свежевыпеченный ржаной хлеб и я (такая кроха тогда) стрескал всю рыбину и всю необыкновенно вкусную ржаную и ещё горячую буханку (а тогда буханки были по килограмму), хорошо ещё, что мы отчалили вскорости.

Никогда больше я не ел ничего вкуснее этой сельди (и вкус её помню).

Продолжение следует…