Неповесть. Часть двадцать четвертая

Лакуна

Зимой 1954 меня отправили учиться в санаторную лесную школу под Уфой в «сосенках». Сосны под Уфой не растут, там широколиственные леса, а это были искусственные посадки сеялкой по линейке. Летом там вырастали маслята, которые любят хвойную подстилку. Позже я туда вывозил приятелей по грибы, от конечной остановки автобуса в Старой Уфе приходилось добираться туда пешком больше часа по живописной и пыльной лесной дороге под пение многочисленных лесных птиц, а иногда мы встречали сусликов, барсуков и ёжиков.

Сейчас там проходит широкий проспект Менделеева и всё застроено многоэтажками, там же и мастерская Сергея Краснова находится на тринадцатом этаже, а «сосенок» и след простыл.

Располагалось это заведение в двух отдельно стоящих зданиях – двухэтажном спальном корпусе и отдельно в здании столовой с летней застеклённой верандой. Само тоже двухэтажное школьное здание было в трёх километрах от жилых помещений и столовой, и мы каждое утро, невзирая на морозы, ходили учиться мимо законсервированных и заколоченных на зиму пионерлагерей как «Филиппки».

Помню, что по утрам понедельников в мороз, в чернильницах чернила были замёрзшие, так как по понедельникам истопник испытывал сильную головную боль и приходил поздно для розжига печей, и тогда только примерно к третьему уроку теплело (тогда мы писали ручками-вставочками со стальными перьями, обмакивая их в чернильницы). Было хорошо слышно как в коридоре директриса отчитывает истопника, на что он невнятно огрызается: «а ты сама поди встань в шесть утра с похмела, посмотрю я на тебя, ишь фря какая…». Ругань продолжалась, однако это мало ускоряло пришествие тепла.

В таких случаях приходилось начинать учебный день с рисования карандашами и хорового пения. Иногда, когда было потеплее, нас отправляли в лес на лыжах.

Своеобразие деревенского обучения.

Лакуна

Я рос худой, общительный и обаятельный, но невероятно прожорливый и с огромными ушами и поэтому в детстве меня всегда все окружающие жалели и любили, хотя и постоянно посмеивались. Повара лесной школы подкармливали постоянно, часто приходили к нам в спальню в «тихий час» и тихонько уводили меня в столовую, добывать мозг из косточек и обгладывать голяшки из супа. По вечерам мне непременно совали пирожок или какую-нибудь ватрушку. Остальные дети мне завидовали и недолюбливали, но я был уверен, что дружба со взрослыми поварами много ценнее.

Там же мной был установлен рекорд в поедании пельменей – я слопал тогда девять порций и чуть не лопнул (вот как я люблю хорошие пельмени). Блинов я тоже всегда поедал целую гору. Но почему-то оставался невероятно тощим.

Зато мне везло на добрых людей.

Лакуна

Той зимой я впервые стал интересоваться девочками, как существами иными, до этого я просто дружил с некоторыми, не обращая внимания на их половые отличия, это был ещё не сексуальный, а скорее познавательный интерес, и ещё мне постоянно хотелось превратиться в девчонку хоть ненадолго, чтобы разузнать их секреты и способ – как они думают.

Я слышал, что в некоторых затолерантившихся странах предлагают уже на гормональном уровне регулировать половые признаки до совершеннолетия и только тогда назначать пол каждой особи по её просьбе (вот ведь какой вредный для здоровья бред).

Поскольку я умел уже тогда сочинять разные сказки, страшилки и «были», меня частенько приглашали в девичью палату после отбоя, а девчонки прятали меня под кровать во время обходов воспитательницы, чтобы послушать мои побасенки. Мне доверяли всякие тайны (в которых я ничего не понимал), делились мечтами. Мне такое внимание, несомненно, льстило, но, ни на шаг не приближало к разгадке женской души.

Девчонки тогда постоянно секретничали, сплетничали и хихикали.

Лакуна

Однажды мне приятели постарше коварно посоветовали: если сильно замёрзнешь – написай в штаны и согреешься, я, дурак, поверил и однажды на одиночной лыжной прогулке в сильный мороз чуть не замёрз насмерть, воспользовавшись таким советом, хорошо, что не очень далеко ушёл.

Я и в этом заведении предпочитал развлекаться по-своему, и тогда, когда приспичит. По приходу с этой достопамятной прогулочки мне еле оттёрли нос и щёки плюс ещё и стыд от вонявших мочой, колом стоящих, замёрзших штанов и носков, а валенки продолжали вонять и после, так что пришлось их выбросить, а носки, которые пришлось снять, чтобы растереть ещё и ноги, а позже тоже выбросить, потому что запах не прекратился и после стирки.

Тем не менее, я много раз сбегал с самоподготовки для различных исследований ближайших окрестностей.

Прекрасен лес зимой в солнечный день или утром, покрытый инеем и ажурными тенями на свежевыпавшем снегу со следами неведомых мне существ (собак и кошек в основном, но и белочки попадались). Или когда между мохнатыми от инея деревьями тихо падают огромные «новогодние» снежинки, недалеко весело тинькают толстые зимние синицы или стучит неутомимый дятел в красной шапке, глядишь, и снегирь даст собой полюбоваться (в городе их не часто увидишь).

А вот на прогулке общей я почему-то струсил съехать с крутого склона берега Уфимки, неподалёку от школы, и меня осмеяли за это (учительница и за ней все остальные). Трусоват оказался герой, но зато не поддался на провокации, а учительнице должно быть стыдно, ведь она открыла травлю, которая продолжалась до самого моего отъезда. Позже я всё-таки набрался смелости и прокатился там уже без свидетелей и сие прибавило мне баллов при самооценке.

Много лет спустя мы с друзьями ездили на это место кататься, к тому времени там выстроили два трамплина и понаставили киосков всяких.

А ещё там неподалёку жил Серёжка Краснов.

Вот так и случилось, что к непрошеным советам с тех пор отношусь отрицательно.

Лакуна

Окончилась моя учёба в этой школе почти трагически (я подцепил корь в середине декабря, температура поднялась выше 39 и всего меня осыпало), а уж после того как меня свалила корь и в тяжёлой форме – стало и вовсе не до смеха...

Меня тут же заперли в изолятор. Лежание в этом белом закутке было скучнющим и противным. Соученики прокрадывались по коридору к двери в изолятор и оттуда орали на меня: грязный-заразный! Я швырял в них тапки, подушку и всё, что попадало под руку. Было обидно до слёз, и я грозился так начихать в щель двери, чтобы их всех перезаразить.

Вот тогда, на пике уныния, меня на «скорой» увезли в Совбольницу, где я пролежал три недели, а потом продолжил валяться ещё и дома дней десять.

И Новый год праздновал в больничном изоляторе инфекционного отделения.

Зима не сложилась, было противно и скучно, и всё вокруг пропахло лекарствами и одиночеством.

Лакуна

Мечтал я, в младшей школе обучаясь, когда-нибудь попасть в Москву на большой праздник, и чтобы сам Сталин взял меня на руки, и я бы смотрел парад с мавзолея, как на снимке в «Пионерской Правде» тех лет (весь наш класс мечтал о том же).

На той фотографии он, правда, держал на руках девчонку с большими белыми бантами и усмехался в усы.

Но вдруг весной 1953 Сталин умер, и золотая моя мечта умерла вместе с ним.

Помню, как рыдал весь город, все встреченные мною по дороге в школу взрослые и дети, и я тоже плакал в три ручья, хоть и не понимал толком почему, а просто «за компанию». А если кто-то и радовался, то, очевидно, потихоньку на кухне, а по улице гуляло неподдельное горе. Возможно, наученные длительным горьким опытом, люди рыдали от страха за своё будущее, потому что маячила бериевщина.

Весь этот день никто не работал. Нас распустили по домам, но я не пошёл домой, а воспользовавшись неожиданной свободой, долго бродил по плачущему городу, заглядывая зачем-то во дворы и пустыри. Там в этот день даже инвалидов не было и никто не играл в запрещённые игры на деньги. Погода была солнечная, но всё воспринималось как через чёрный тюль. А вечером в городе было непривычно тихо.

Траур затемнил страну.

Лакуна

Этой же весной в наших магазинах появились чудесные хромированные китайские фонарики, которые умели светить «в точку», т. е. луч был почти параллельным и освещал предметы очень удалённые. Ненадолго вернулись наши похождения в темнушке, жаль только что лампочки и круглые большие батарейки к этим фонарям достать было очень сложно, они почти всегда отсутствовали в продаже. Наши тоже стали делать подобные фонари, но получалось плохо, да и лампочки к ним были с кривым волоском и никакой «точки» не получалось, ещё и выключатели там быстро окислялись и переставали работать. Батарейки китайцы тоже делали намного лучше – они почти не текли и работали дольше. Тогда же появилось и ещё множество китайских товаров, которые в те времена были не в пример лучше и качественней сделаны, чем наши. Взять хотя бы баскетбольные белоснежные, лёгкие кеды «Два мяча» или расписные эмалированные бидоны, прекрасные зеркальные стеклянные (внутри) термосы, в которых чай оставался горячим весь день, а закрывались они настоящей толстой пробкой или огромные эмалированные тазы с яркой росписью. Много было и отличного трикотажа. Особенно ценилось нижнее бельё и белые рубахи марки «Дружба».

Вот бы те китайцы поучили нынешних.

Лакуна

После смерти вождя был процесс врачей, который обсуждала вся страна, не обошли эти обсуждения и мою семью, которая из этих врачей состояла. Дед писал часто своему другу Бурденко. В гостиной тоже шли постоянные разговоры о будущем и настоящем. Картина политической жизни тогда была перенасыщена событиями и отсутствием правдивой информации о них. Будущее проступало тревожно.

Была целая чехарда претендентов на роль лидера государства, из этого помню только частушку тех лет:

«Берия, Берия – потерял доверие, а товарищ Маленков надавал ему пинков…» был ещё какой-то Булганин.

Потом какие-то процессы против антипартийной группы с примкнувшим к ним Шепиловым (из-за этой оговорки и помню).

Приход к власти Хрущева был стремителен и неожидан и ничем особенно не запомнился и до внеочередного двадцатого съезда никаких особенных треволнений не вызвал.

А вот сразу после этого съезда началась бурная и дурная деятельность, которую кроме как анекдотической не назовёшь (в нашем запуганном обществе и начальнички изрядно тряслись за свои кресла и шкуры).

В скверике между Оперным театром и трамвайным кольцом (это где я на велосипеде учился кататься и он тогда ещё и назывался Сталинским) стояла скульптура на прямоугольном высоком постаменте – Ленин со Сталиным в обнимку сидят на садовой скамейке (похожий памятник был и в парке им. А. Матросова и неисчислимое количество похожих по всей советской державе).

Так вот – наутро после съезда народ увидел, что на свежевыкрашенной скамейке сидит один Ленин с глубокими ранами на спине (недавно только там была рука Сталина). Вокруг толпится народ, и все судачат, и хихикают, но не особенно громко, люди всё ещё побаивались КГБ, и когда потом через пару-другую месяцев скульптуру и вовсе снесли – никто не заплакал и не возмутился (художественная ценность её была на уровне «девушек с веслом»). В сквере продолжал выситься безобразно испорченный постамент с торчащей арматурой наверху, закрашенный многими слоями масляной и местами отслоившейся краски – главный памятник социализму.

На многих зданиях были наскоро сбиты барельефы: тогда модно было лепить четыре барельефа как на медалях и камеях (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин). Из школ бюсты вождя тоже повыбрасывали, и они долго валялись по школьным задним дворам и прочим городским пустырям и свалкам.

Ещё срочно выбрасывали портреты Молотова, Маленкова и еще кого-то из тогдашнего политбюро и примкнувшего к ним какого-то Шепилова. На парадах стали носить портреты совсем других напыщенных, но столь же непонятных личностей.

Такая идеологическая «борьба» промывала наши умы в те годы.

Лакуна

Мама постоянно мучилась своим одиночеством, и у нас в доме периодически появлялись разнообразные мужчины, некоторые частенько оставались и на ночь, помню певца Павла Лисициана, и певца Серго Григоряна и ещё какую-то знаменитость – артиста Кадочникова, кажется.

Появился позже и постоянный поклонник, некий дядя Малик – еврей из Москвы, но он чем-то не понравился деду и роман прервался (скорее всего, дед был настроен против евреев после бегства моего отца), однако он не особенно возражал по поводу романа с Зайдентрегером моей тётки, он вообще её выделял, возможно потому, что она пошла в медицину и не в артистки как мама, мамин роман не получил продолжения, хотя когда я закончил третий класс с отличием и дед наградил меня речным круизом в Москву, мама встречалась там с этим мужчиной, и кажется, мы и жили у него и ещё мы жили у маминой подруги (у маминой подруги ночевал обычно только я) около Белорусского вокзала на Бутырском Валу.

А дядя Малик жил на Ленинградке, в четырёх комнатах, в шикарном доме с консьержкой и лифтом как капиталист какой. Я у него в гостях был всего-то раза четыре за тот месяц, что мы провели в столице.

Его звали дядя Малик, я не помню настоящего имени, и он относился ко мне по-доброму.

Жаль, что я тогда не разбирался в людях, я бы маме посоветовал непременно переехать в Москву.

Вот бы было здорово.

Продолжение следует…