Неповесть. Часть одиннадцатая

Улица Новомостовая упирается в «алейку», эта постоянно раскисшая, с глубокими колеями улочка вела на городскую барахолку и даже куда-то дальше, где растворялась в пустыре. Машины в непогоду постоянно там застревали, а мы бегали смотреть, как их пытались вытащить, и даже помогали толкать, испытывая несказанное удовольствие от причастности к взрослым трудам. После этих трудовых подвигов щеголяем заляпанной грязью одеждой и напропалую хвастаемся.

Ведь проезд по улице автомобиля тогда ещё был настоящим шоу.

За Новомостовой сначала деревянный особняк, а на повороте вниз и направо 14 башкирская школа (краснокирпичное здание XIX века с садом), за школой дорога резко сворачивает вправо к парку Салавата Юлаева и кожно-психовенерологическому диспансеру. В парке на высоком берегу стоит конная статуя Салавата Юлаева. Он гордо взирает на Цыганскую поляну, поэтому, находясь у входа в парк, возможно лицезреть лишь богатырский зад его коня. Мимо, справа от статуи, можно спуститься к реке и в «Архирейку».

Позже статую сильно увеличили и перенесли на ещё более высокое и заметное место к телецентру, но и там он повёрнут задом к городу.

Вверх от нас, по нашей стороне за перекрёстком – трёхэтажная, красного закопчённого кирпича, когда-то давно белёная и поэтому кое-где белёсая казарма артиллерийского полка. Далее многочисленные уютные здания XIX века, принадлежащие областной поликлинике, которые занимали почти целый квартал, выходя сразу на две улицы, и состояли из нескольких невысоких строений, окрашенных светло-жёлтым и салатовым колером с белой лепниной.

Далее была улица Советская, которая ограничивалась слева высокой оградой ЦПКО им. А. Матросова и выходила на площадь мимо небольших домиков частного сектора, тротуар справа огибал зигзагом угловое здание больницы. Советская тоже упирается в улицу Тукаева.

Парк им. А. Матросова располагался в прямоугольнике от улицы Тукаева до улицы Фрунзе, и от Советской почти до Карла Маркса, где граничил через пустырь со стадионом «Динамо». Выше парка им. А. Матросова на Тукаева, напротив стадиона «Динамо» располагается большой военный завод.

Напротив парка, на Фрунзе стоял огромный, в целый квартал, шестиэтажный «Дом специалистов» и далее вверх, справа по Фрунзе располагались многочисленные корпуса Мединститута.

Мир мой как-то сразу значительно вырос.

Зимой и летом постоянно играем в войну. Других забав надолго не хватало, но в «войнушку» мы готовы были играть почти всегда.

Зимой прыгаем с крыш в сугроб, выкапываем в снегу пещеры для размещения в них «штабов». А летом постоянно пытаемся строить штабы из стащенных или подобранных в соседних дворах досок и кусков фанеры, орудуя камнями и половинками кирпича вместо молотка, и старательно выправляем найденные ржавые гвозди, перед тем как забить.

Жирная Антилопа непременно и целенаправленно их разрушала, впрочем, она с удовольствием рушила всё, что не соответствовало её представлением о порядке (ну за что можно уважать подобную особу).

В игре в войну – самое обидное сражаться за «фрицев» (только что закончилась Великая Отечественная), выбираем врага по жребию или считаемся, для игры приходится определить противника. Делимся на Русских и фрицев, т. к. понятие Гражданская война в памяти даже не возникает, никаких тебе Белых и Красных, в Чапаева не играем тоже, несмотря на то, что он освобождал Уфу от Белых и фильм о нём постоянно крутят летом в парке им. Луначарского (или Лунке на нашем языке).

Я выдумщик и фантазёр. Я придумал, что родился раньше в Сталинграде и даже помню некоторые эпизоды битвы (была такая книжка у меня «Сибиряки, герои Сталинграда»), а документы, типа все, сгорели во время бомбёжки и только в Уфе выдали новые. Я был очень небольшого роста, ушастый и выглядел младше, поэтому не знаю до сих пор, верили ли моим россказням, но даже мне самому казалось, что я говорю правду, так уверенно я сочинял.

Играем в «алейке», где к концу зимы снега по подмышки или же во дворе, но чаще игры происходят и там-и-тут, и ещё в соседних дворах. Летом ещё играем в разновидность «казаков-разбойников»: одна команда прячется, а другая пытается обнаружить врага и перестрелять, но главное нужно первому поднять флаг в условленном месте. В результате спорим, ругаемся, пытаясь определить победителя по справедливости, что почти никогда не удаётся. Обиженные, побеждённые расходятся по домам, размазывая слёзы и обещая больше никогда, никогда не играть с такими обманщиками…

Попозже при игре в войну, чтобы противник не очень обижался на неизбежное поражение, у немцев в штабе всегда полно консервов и даже вино, стянутое дома.

Победить фашистов старались как можно быстрее, чтобы и русским доставались вкусные трофеи. Про вино и консервы придумал я, начитавшись книжек про разведчиков, Сталинград и Тимура. Позже и остальным удавалось стянуть из дома съестное.

Но девчонок мы к себе в «армию» не принимали даже санитарками. Тогда наши детские игры на улице проходили почему-то раздельно. Видимо оттого что в школах тоже было раздельное обучение.

Ещё играем в «догонялки» – это уфимский вариант «салочек» или «пятнашек» и водящий у нас «мается» (вот в Екатеринбурге он «галит»). Это, пожалуй, единственная игра, которую мы разделяли с девчонками. Прыгали, правда, и через скакалки или в «классы», но очень редко, с плохо скрываемым презрением к девчачьим занятиям.

Дома мы почти не бывали.

 Лакуна

Полезная идея про еду пришла от гайдаровского Тимура. Мы только добавили к этому напитки, позаимствованные дома из редких в ту пору холодильников (наш огромный и белый холодильник назывался «ЗИС»).

Технология похищения вина выглядела так: если отливалось из бутылки с белым вином – добавлялась вода, если вино красное – раствор процеженного чёрносмородинового варенья, если коньяка – то чай. А поскольку праздников у нас зимой справлялось не много и гости никогда не выпивали купленные напитки полностью, то содержимое бутылок за зиму изменялось очень заметно и первое время подозрения падали на нашу домработницу. Но она ни разу не выдала похитителя, пока меня не застукали. Родители многократно извинялись перед Марзиёй (её по-башкирски звали Марзия-апа) и даже выплатили ей что-то вроде компенсации за моральный ущерб.

Странно, но в детстве алкоголь на меня почти не действовал (правда, пили мы совсем немного и довольно редко), но однажды, уже в классе шестом, я выдул аж полбутылки коньяка, пришлось пить одному (т. к. Генка отказался, боясь попасться в школе) на генкином крыльце; и после нахально пошёл в школу (мы занимались во вторую смену) как ни в чём ни бывало. Училка решила, что я заболел (лицо у меня раскраснелось от выпитого) и отправила домой.

Как и у взрослых – в «армии» питание было лучше.

Лакуна

Я люблю всякие эксперименты.

Однажды в шесть лет проверил, как глубоко в меня может проникнуть лезвие «безопасной бритвы», стянутое в ванной из дедовского станка для бритья. Вошло глубоко и легко, даже вроде и не больно, хорошо, что бабушка увидела и остановила и эксперимент, и кровь.

А шрам на правом бедре красуется до сих пор.

Ещё, уже лет в восемь я решил проверить, может ли лампочка от карманного фонаря загореться при включении в розетку 220 вольт, а розетку выбрал в спальне деда, потому что она не была занята и находилась довольно низко над полом. Обмотал лампочку проволокой и два её конца затолкал в розетку. Результат превзошёл все мои ожидания: лампочка взорвалась у меня в руках, меня сильно ударило током и оглушило. Но может ли гореть ли такая маленькая лампочка, включённая в розетку, я так и не понял.

Было множество и других экспериментов с электричеством, но не столь громких.

Как-то ранней весной я устроил пожар между рамами (там лежала для утепления зимой вата) при помощи линзы, но сам его и потушил горячей водой из схваченного с конфорки на плите кухни чайника. Перепугался я тогда очень сильно, и в панике ещё и кипятком ошпарился, стараясь быстрей добежать через всю квартиру до очага возгорания.

Однако никаких серьёзных повреждений ни я, ни окно не получили (копоть удалось наскоро отмыть), а обгоревшую штору я успел выбросить на помойку, а мама-то так ничего и не заметила (а может, только вид сделала, потому что при мне стыдила Пашку и Цыганю).

Зато я твёрдо усвоил, что шутить с огнём, острыми предметами и электричеством нельзя.

 Лакуна

У деда отдельная комната – кабинет, куда не следует входить, когда он дома и работает, там всё уставлено книжными шкафами и полками (у деда было более трёх тысяч книг, в том числе и уникальных, были и редкостные авторские экземпляры, например: работы Зигмунда Фрейда в русском переводе и по-немецки, с дарственной надписью) и несколько подобных.

У стены справа огромный тяжеленный двухтумбовый дубовый письменный стол на коротких круглых, как у рояля, ножищах, в нём множество выдвижных ящиков, стол инкрустирован тёмно-зелёным бархатом.

На столе красуется настольная лампа под зелёным стеклянным абажуром, модная тогда (как у Ленина на одном из портретов). Ещё на столе красуются: каслинские чугунные статуэтки, лошадь и чёрт, показывающий «нос», хрустальные чернильница и пепельница, и хрустальное же пресс-папье с ручкой из мельхиора (пресс-папье – прибор для промокания свеженаписанного, тогда писали чернилами, в пресс-папье заправлялась промокательная бумага в несколько слоёв). А также радиоприёмник «Балтика» из полированной тёмной фанеры, который почему-то очень редко включают и ещё главное домашнее чудо – телефонный аппарат из чёрного глянцевого карболита. Над столом сплошные полки с книгами, в углу тоже большой, набитый книгами под завязку, старинный шкаф. И хоть мне и запрещают проникновение в это святая святых, я постоянно там торчу, в отсутствие деда, или непогоды на улице.

Стоит там также дубовое тяжёлое кресло с полукруглой спинкой и ещё второе кресло, обтянутое чёрной кожей (оно пахло, как мне тогда казалось, лошадью и я постоянно играл сам с собой в кавалерию на его подлокотниках, когда деда не было дома) вот когда я страстно мечтал о загафурановской сабле, эта была бы полная картина лихой кавалерийской сечи. Мне-то покупали жалкие алюминиевые сабельки, которые гнулись даже от ветра (если ей размахивать со свистом).

В кабинете дед работает – пишет свои труды по фтизиатрии и принимает посетителей, студентов и некоторых пациентов. Ещё он много читает художественной литературы.

Заходить в спальню к деду и бабушке и вовсе неловко – дверь всегда прикрыта от кошек, но эти создания всё равно бродят там постоянно, а Цыганя и вовсе только оттуда гуляет во двор. Зато там, на стене, за кроватью на ковре, висит настоящая бельгийская малокалиберная винтовка (бабушкина и её можно втихую снять с гвоздя и пощёлкать затвором и прицелиться в ворону, только потом нужно тщательно расправить вдавленные в покрывало глубокие следы). На другой стене оленьи (или лосиные) рога на круглом деревянном основании – какой-то охотничий приз с табличкой внизу (что-то там выгравировано по-немецки было – не помню), а дедушкино двуствольное ружьё 12 калибра в кожаном чехле с патронташем висит в стенном шкафу спальни вместе с его охотничьей одеждой.

У стены стоит большущая, двуспальная, резная из ореха деревянная кровать, у другой – дубовый комод прошлого века, в больших ящиках которого лежит постельное бельё. На комоде каслинский сеттер и каслинская же ажурная шкатулка с замочком (она сейчас живёт у меня), и панно из лунного камня из Германии с каким-то зимним пейзажем и антикварное зеркало, окаймленное «алмазной» огранкой.

Из комода пахнет: и свежестью, и бабушкиными французскими духами «Кардежаннетт» от Коти (сохранившиеся с тех времён кружевные салфетки пахнут этими духами ещё и сейчас). В маленьких верхних ящиках комода лежат личные вещи бабушки и деда, документы, ещё лежат там коробки с патронами для ружья и винтовки, капсюлями и банка с порохом, там же большая коллекция царских и ранних советских серебряных монет, и кляссер с бабушкиными марками конца девятнадцатого-начала двадцатого века, и старые письма, и открытки, и драгоценности, дедушкины награды в палехских и китайских шкатулках. Ещё несколько старинных фотоальбомов и путеводитель по дореволюционной России, и огромная Энциклопедия Брема in folio с роскошными иллюстрациями (каждая переложена папиросной бумагой) – «Жизнь животных». В углу стоит ещё этажерка с книгами, а на маленьком подоконнике живёт какой-то цветок.

Комод этот теперь стоит у меня и ещё тот шифоньер из дуба, который стоял у нас в прихожей.

Чёрный ломберный столик на гнутых ножках, кресло и два пухлых стула, обитых бордовым бархатом, одно из них хромало (гамбсовские, небось) ещё трюмо с подставкой инкрустированной чёрным деревом и обтянутое тем же бордовым бархатом внизу.

Теперь вы понимаете, что там было довольно тесно.

Постель была очень мягкая, с периной и высокая, а всё постельное бельё в кружевах. На стенах по обе стороны от ковра над кроватью две картины маслом в рамах стиля «Модерн», одна с летящими утками над осенним болотом, другая натюрморт с дичью под голландцев. Обе начала XX века, но каких-то малоизвестных авторов, хотя написаны они чрезвычайно старательно и довольно грамотно. Что было там ещё – не помню.

Туда можно заходить только когда дед или бабушка дома, но...

 Продолжение следует…