Нам не надо, пожалуй, быть чище пустого стекла

1

В стихах Владимира Глинского я слышу родную, узнаваемую с детства поэтическую речь. Может быть, это отголоски и русской Уфы, и поэзии Александра Банникова, и даже Маяковского-Вознесенского, но прозвучавшие у Глинского по-своему.

Поэзия вообще – явление и волновое, конвергентное, и корпускулярное (парадоксальное). Прошу прощение за грубый научный жаргон. В ней сами поэтические имена некоторых состоявшихся авторов складываются в новый звук, преломляясь, как световые или смысловые лучи в новой речи имярека.

Обретая в случае Глинского глубоко размеренное, индивидуально выверенное звучание. Сохраняя рифму и размер. Формируя тему, мысль и систему образов. Удачное стихотворение – это преемственность плюс новость, её подхватившая и ещё набравшая силу и скорость (звука и света).

Звук – настаиваясь, истаивает, выходя за свои пределы. Но только это и можно назвать прекрасным, которое всегда архи трудно. Но труд – преодолён мастером стиха и не заметен для счастливого читателя. Разве что иной знаток догадывается о проделанной иным мастером слова титанической работе по мере улавливания возрастающего совершенства стиха. Вплоть до предельного случая в поэзии (стихотворного шедевра). Это бывает, однако, ещё реже.

Мастерство – не информационно-эмоциональный поток отсебятельского самовыражения в современном, а назавтра уже устаревшем, «искусстве». Но это личное претворение всей косной массы, давящей на психику и рассеянной во Вселенной тёмную материю. Гармонизация хаоса, общественной энтропии. Собственно – исцеление общества. Поэт – этакий пациент и врач одновременно.

А что делать, – если перефразировать слова героини фильма «Бриллиантовая рука», прозвучавшие из уст друга человека, активистки и управдома (сыгранной Нонной Мордюковой) – пьянству – бой!

2

Нескончаемый видеоряд ставших вездесущими околопоэтических и околобардовских фестивалей побеждает, вытесняя саму изящную словесность, утончённое от века искусство слова. И если смысл иного превосходного стихотворения уводит продвинутого читателя далеко в мир невидимых сущностей, обитающих лишь в долине слов, то преувеличенная цветная масса видимого позитива насильственно заставляет читателя поэзии забыть о существовании невидимого, не столько вещественного, сколько вещего мира. Едва уловимые смысловые формы света, регистрируемые немногочисленными и лучшими стихотворениями, перевоплотились в рукотворные и заорганизованные массовые фестивальные гулянья. Что же, по-своему и это забавно, хотя к самой поэзии такое развлечение имеет очень отдалённое отношение.

«Какая смесь одежд и лиц!» – только и воскликнет иной анахорет, верный служитель прекрасной истины. Если таковой пережиток сегодня вдруг отыщется.

То, что происходит, напоминает вдруг распахнутые на всеобщее обозрение интимные по определению семейные фотоальбомы. Все вдруг решили продемонстрировать всем своё сакраментальное, частное содержимое, понятное лишь ближайшим родственникам, детям, бабушкам и мужьям и, может быть, ещё двум-трём искренним друзьям семейства. Авось, сойдёт за искусство.

Поэзию и её неповторимое выражение запихнули в фотошопный конвейер, а наружу выпустили уже фестивального джинна для утехи толпы. Индивидуальное, углублённое и отрешённое прочтение стихотворения, предполагающее тончайшие на слух нюансы (как и само его написание), стало уже не столь важным.

Словно поэзию, само тёмное, таинственное служение ей кто-то вдруг вытолкнул на публичное обозрение, как порабощённую царицу на невольничьем рынке (или на рынке труда). Где она должна ещё себя и пиарить. Прошу извинения у целлулоидно-цифрового века за мою несвоевременную – высокопарную, но справедливую аналогию.

3

Люди пишущие (или что-то бренчащие) незаметно для себя слипаются в одноликую массу. Эффект толпы, вообще больших чисел. Эксклюзивности отдельных стихов в многочисленной толпе уже не разобрать. Единичного поэзиса (а это – штучный товар) и углублённого, прекрасно разработанного под него стиха фатально не хватает многоного-ротной цветной стихотворной блохе – толпе многих поэтических площадок. Потому что масса (читай массовая душа) – это медвежьи ушки.

А уши не растут выше лба, – справедливо гласит русская пословица.

4

На этом фестивальном фоне благотворное физическое отсутствие автора Владимира Глинского лишь добавляет весомости его немногочисленным стихотворениям, представленным печатно.

Наделённые фирменной печатью (строгостью) своего невидимого создателя, стихи эти только выигрывают в своей классной чёткости, хранящей их для идеального читателя поэзии.

Что ж, в век массового и ангажированного искусства – это не так уж мало. В век разложения модернизма и забвения подлинной стихотворческой традиции – это попытка вернуть стихам некоторые их утраченные счастливые возможности.

К тому же, это никак не стеснит ни один фестиваль – ни многочисленных его профессиональных застрельщиков, шутников, пародистов и массовиков-затейников. Они ни в чём не повинны, кроме упомянутой массовости и ангажированности свободного от века искусства слова. Занятия крайне серьёзного во всей своей непреклонной строгости при всей его ответственности за каждый индивидуальный геном и вид человеческий в целом.

Как писал поэт Александр Блок:

Слились все лица, все обиды

В одно лицо, в одно пятно…

А впрочем, счастливым – счастливо пофестивалить.

 Алексей Кривошеев

(Из цикла «На два такта». 2009)

ЛЕТНИЙ БИ-БОП

1.

Дождь, спотыкаясь, отстукивает ритм,

Он – мастер блюза в формате ливней.

В сером капюшоне за стеклом пилигрим

В подтанцовке теней еле виден.

Он – мастер аллюзий в формате строки.

По сутулой улице, каплями вышитой,

Шагает ливень под речитатив

Каблучков, бьющих степ на крыше.

Каблучки эти вскачь загоняют темп –

Того и гляди – сердце тоже выскочит

И как заправский буги-вугимен

Отчебучит чечетку на выходе.

А в заоконьи конторских галер

Неорабы внемлют музыке летней.

Вот лбом в стекло влип манагер,

По рыбьи губы кривя в усмешке.

А с другой стороны пространств

Капле, стекающей, внемлет Родина –

Urbi et orbi – вот и весь капли сказ

Вот и вся капли жизнь пройдена.

2.

…..

Когда бы не был столь упрям,

Простой топ-менеджер Иван

Присел бы вновь за барабан,

Но хрен вам.

ЛЮБОВЬ НА ДВА ТАКТА

«Единственно здоровый способ прожить жизнь –

это полюбить ее повседневные мелочи»

Капитан Огастэс МакКри

1.

На два такта танцует в будильнике время,

На два стука скулит в клетке ребер сердце.

На городских перекрестиях новое племя

Силлаботоники новой поет песни.

Здесь стелют телами лакуны прописей –

За каждой дверью хрипит хроника:

Сосед от видений давно бы повесился,

Да видно хватает пока «джин-тоника».

Плач Ярославны: «И что за прорвы?!» –

Три рыжих коровы чего-то сожрали,

Да князь неделю квасит в три горла:

То ли с половцами, то ли с татарами.

2.

И неспеша, навинчивает время

Тоскующую плоть

На жесткий путь любви.

ТАНГО ЛЕДЯНЫХ ПАЛЬЦЕВ

1.

Моя кожа обвыкла в шершавости местных осин,

Пальцы бьются о воздух осенний осколками лета,

В ожидании крови застыли аорты голодных турбин –

Так каждую осень, всё повторяется в каждую осень.

На ранних автобусах мы улетаем кусочками льда

В эту стылую просинь полей, перелесков, оврагов.

Нам не надо, пожалуй, быть чище пустого стекла –

Это сосны, мелькая, глазеют в оконную раму.

В этом беге, где даль умирает в ландшафтной игре,

В промежутках, где жутью исполнено каждое утро,

Я осколками пальцев хватаюсь за руки теней

И танцую танго в ожидании чуда.

Будь благосклонен бог теплоцентрали

К нелепым танцам октября.

(Из цикла «Улица меняет цвет». 2008)

ДЕТСКИЙ ПЕРЕУЛОК*

Поэзия – это имен выкликание

Из переулков, оставленных в детстве,

Сереги и Мишки, вождей индейских,

Для чародейского заклинания.

Поэзия – это выжимание

Лимонного сока из стебля петрушки,

Обыкновенное выживание

В пустом окопе забытой игрушки.

* Детский переулок – это такая улица в Уфе (ныне переименована в улицу Магафура Хисматуллина). Известна тем, что на ней некогда жила башкирская партийная и хозяйственная верхушка. Отсюда после приезда Жданова в 1937 уводили сразу отделами и подразделениями, но желающих попасть в Детский переулок меньше не становилось.

УФА

В городе похожем на птичий клекот

Улочки клювами чистят перья,

Два взмаха крыльев – и уже в полете

Сбрасывают наземь обрывки деревьев.

Крыши все сорваны, дома наизнанку:

В городе похожем на птичий гомон

Бездонные лужи насажены на кол,

На слепых фонарях висят почтальоны.

Адреса улетали в асфальтовых стаях

Чинных проспектов, чумазых проулков,

Сутулые взгляды пингвинов устали

Их провожать на ночные прогулки.

*  *  *

Когда был маленьким – пускал кораблики,

В поисках реки прорубал каналы.

Однажды забежал за угол,

И увидел корабликов кладбище.

Стал большим – искал смыслы,

Все думал, что будет лучше.

Однажды вышел купить портфель,

По дороге умер.

Забыл сохраниться.

УЛИЦА МЕНЯЕТ ЦВЕТ

Город барахтается в туманной серости,

Отфыркивается пневматикой,

Зевает подъездами.

Захлебывается улица в крысиной сырости.

Ave Caesar! – шепчу. Наощупь

Уходим в бездну.

Пловцы ночные уходим в ветхость

Чужих подвалов, хранящих верность

Теплоцентрали, далекой как миф

Вечно падающей Трои.

Нас оттирает с себя улица

Пемзой киосков, витрин, кафеля...

Так и не поймешь – то ли это история,

То ли топорная эпитафия.

(Из цикла «Стрела на измене». 2000)

15 СТРОК

"А мне говорят, что живу"

Т. Ружевич

Случайный гость, хлебнувший с нами зелья,

Ты не поймешь рассейского похмелья –

Когда рука прощается с рукою,

И голова забыла, что хотела.

А что болело – то и отлетело.

Из клетки ребер сердце мокрой птицей

Стремится выпорхнуть, слинять из тела.

На кой сдалась еще одна страница

Кипучей книги русского безделья.

Упругий воздух мне сопротивляясь,

Тем постулирует меня как данность.

И, значит, не избыл я эту странность,

Что свойственна оставшимся белковым:

Остался жить и в гастроном доковыляю.

Хотя, ты в это и не веришь, чужестранец.

СТАРЕНИЕ СМЕРТИ

Когда-то мы были со смертью на ты,

Смерть юна была и прекрасна.

Забегала поболтать на время войны,

Предпочитала молодых, дело ясное.

Мы частенько сходились на стенку стена,

Сшибались в "лаве", рубились в окрошку,

Орали "даешь!" и отдавали тела

На обильную тризну воронью всполошенному.

А смерть была сном, остановкой в пути.

Точней собеседником на перепутье,

Когда пацаны уставали ползти,

Она раздавала леденцами пули.

А теперь – телевизор, сеткой морщин

Висит паутина за усохшим комодом,

И лик моей смерти страшнее шагов

Приближающегося Командора.

*  *  *

У моей любви – зеленые глазищи,

Луженая глотка, фривольные намеки

На продолжение банкета,

На "третий – не лишний" –

Третий очень важен для этикета.

Она в мое пиво мешает зелье –

С утра спотыкаюсь об пустые пол-литры.

И все до капли вылакали звери,

Коими всегда исполнена палитра

Моей жены с гибким именем Вера.

У моей любви – надежды на вечность,

Она будет со мной до смерти.

Когда я сдохну – уйдет к другому.

Она вряд ли вспомнит. Я вряд ли замечу.

ВЕЧЕР

Одинокая свеча чертит радугу на белом

И стаканы неумело мажут мелом два лица.

Видно, бес попутал дело.

А во тьму заходят звери, словно дети на качели,

И, играя, осаждают два нелепых естества.

Хмурый лев сопит у двери.

Вечер за оконцем синий разложил скупые линии

От фонарного столба, тихой улицы, аптеки,

По привычке не приметив нас за контуром стекла.

Подготовил Алексей Кривошеев