Зимовье мое, мой закут... Часть вторая

Стихи разных лет

 

* * *

Ломоть хлеба, два бокала.

На сковороде скворча

Верещат кусочки сала…

Крест заплечный сняв с плеча

Пялится на стол мессия

С троеперстьем на доске:

Вот, блаженная Россия,

Твой бокал, вот мой – в руке.

Не знакомый, худородный

И безликий твой ландшафт,

Твой незримый, твой бесплодный

Кличу дух на брудершафт,

Что ценнее всех сокровищ,

Всех устойчивей табу,

Чем и поезд остановишь

И спалишь свою избу.

Выйдь как есть из затрапеза

Сорных трав и то яви,

Что как известь и железо

У меня в костях, в крови.

 

* * *

В зажатое между колен

Ведро шелушится картофель.

И иней пушится вдоль стен,

И лед образуется в кофе.

 

Во имя тепла и огня

И книги поленьями служат.

Того и гляди, что меня

Вдруг хватятся и обнаружат

 

Зимовье мое, мой закут...

И вынудят силой наскока

Жить так, как и сами живут,

Не выйдет в мгновение ока –

 

Измором не пренебрегут...

Покуда Пегас на дворе

Сугроб принимает за сено

И тщится кобель в конуре

 

Перезимовать без движенья, –

Я ноги свои, как в фольгу,

В холодные боты толкаю:

По клинописи на снегу

 

В смысл птичьего шага вникаю.

 

* * *

Издали и море кажется

Выше берегов своих.

Веку своему и кряжистый

Патриарх равновелик.

 

Дуй в иерихона медного,

Щёки округляя – рев

Трубный, треск литавр последнего

Старца – распрямит, как ветвь.

 

Опыт и не очень давнего

Прошлого – необратим.

Уравнение неравного:

Развитой социализм.

 

Где? – А где у настоящего

Пик, венчаемый – ничем?

Я, как враг всего кричащего,

Не вяжу узлы проблем.

 

Что братоубийства, казни –

Апокалипсис не в прок

Людям разных кладок. Разных

Тектонических эпох.

 

* * *

Я схватываю на лету

Быстрее фотоаппарата

Крутую улицу в порту,

Сбегающую в час заката,

 

Весь этот длящийся века

Базарный гул на повороте,

Туземцев, коих языка,

Не зная, все-таки поймете,

 

Приглядываясь к жестам их...

И этот у причалов хребет?

Воды, и этот птичий клик,

Разлитый над волной и в небе,

 

И рыбаков, чьи поплавки

Выглядывают торовато,

И выловленных рыб шлепки

О воздух и настил дощатый,

 

И дальше в доках на боку

Ржавеющие теплоходы,

Как будто эту чепуху

Нести я думаю сквозь годы

 

И расстоянья, дабы вспять

К ним возвращаться не без пользы:

Подробностями согревать

Себя и чью-то душу возле...

 

* * *

Ежевечернею дорогой

Хожу к почтовому гнезду

И тень свою, как колченогий,

Притаптываю на ходу.

 

Как будто вспоминаю что-то,

Так забываюсь наяву,

Что, кажется, за идиота

У местных жителей слыву.

 

Ходячая мишень для нищих

Острот и шуток детворы...

Не так ли человека в пищу

Употребляют комары?

 

Приглядываюсь к их лукавым

Проделкам я и как черту,

Не свойственную здешним нравам,

Припрятываю доброту.

 

Да, может статься, что при встрече

С туземцами деревни сей

Я вместо детских лиц увечья

Увижу и – пойду быстрей

 

От жуткого противоречья

Реальности душе моей.

 

* * *

Не всякий пейзаж содержания полон,

но этот – моим настроеньям созвучен:

как я, он бывает то весел, то скучен,

и также в своих настроеньях неволен.

 

Как он, я впиваю росу и туманы,

и солнце, и дождь... Все люблю бесконечно!

И день, и мгновенья здесь тянутся вечно

из-за быстротечности переживания.

 

По мере того, как отдельные тени

деревьев сплетаются в шумы густые,

толкаются листья во тьме золотые –

не ради ли отклика на столкновенья?

 

Иероглифом прошлого – кружится заметь,

и жизнь мою, всю до испода знакомую,

я приподнимаю, как крышку альбомную,

заучивая сердцевину на память...

 

* * *

Памяти Марка Когана

 

За кладбище в просвет зари

Уходит поезд.

Смотрю – чем стану я, умри –

На друга то есть.

Катается слеза меж век

Катается слеза меж век…

Что слёзы значат?

На мокрых лицах тает снег

И лица плачут.

При обстоятельствах каких

Уместна жалость?

Мне жаль не мёртвых, а живых:

Нам жить осталось.

И мне на ухо говорит

Бесстрастный голос

И на загривке шевелит

Морозом волос:

Живое существо – гласит

Бхагават-Гита, –

Само не может ни убить,

Ни быть убито.

Что тело? – кузов, вожжи, ось,

Ступица, шкворень:

Машина! – ухо, горло, нос,

рука и голень…

Но дух, который выше слов,

В машине явлен…

А утешенье мертвецов –

Слова и саван.

 

* * *

Покуда еще не созрела нужда,

проносятся не для меня поезда

без звуков, и стены, и окон стекло

достаточное сохраняют тепло.

 

Постольку, поскольку я редко кого

встречаю, живу для себя одного

в саду, от людей и машин далеко,

где я на буржуйке варю молоко,

 

и прежде, чем все молоко убежит,

всю жизнь успеваю умом охватить,

где лету и рыбам не видно конца,

обманчивой синью восходят леса,

 

что шелестом и соловьями полны

и все-таки вкраплены в ткань тишины.

 

Последняя стрижка

С первым движеньем гребёнки

Чистый талант обнаружив,

Ножницами шьёт девчонка

Над головой полукружья.

 

Стружкой седая метелица

Сыплется на ботинки.

Истинно – всё, что ни деется

К лучшему… Глаже морщинки,

 

Мускулы мягче… Ни погреба

Воспоминаний – ни морока

Времени кинематографа

И ядерщиков – ни пороха.

 

Ни старости, ни Америк…

В очень неполном перечне –

СПИДа, инцеста, истерик,

Лжей и цирроза печени…

 

Вот оно – плачься и жалобься! –

Над парикмахерской – около! –

Выросло из Апокалипсиса

Грибообразное облако.

 

И оплавляется в озере –

Зеркале – фасом и в профиль –

Череп ещё не осознанный

Черепом и катастрофой…

 

* * *

Роняя листья неохотно,

мне осень по знакомству дарит

себя улыбкой мимолетною,

которая ее не старит.

 

Меж золотых оттенков черные

хотят между собою слиться:

так человек, приняв снотворное,

уже не может не забыться.

 

Уже ничто не остановится,

заждалась вечность за погостом...

Об этом сойка носит новости

со свойственным ей беспокойством.

 

Об этом птица перелетная

трещит посредством междометий.

Еще свежо тепло дремотное

повсюду – в звуках, формах, цвете...

 

Баньян

Гигант растительного царства

Всё подавляющий вокруг –

Баньян слегка стеснил пространство

И тенью одарил, как друг.

 

Подвижник у его подножья

Свои косички расплетал

И выходил во имя божье,

Питаясь воздухом – в астрал.

 

К баньяну с детским любопытством

С травой во рту олени шли.

И то ли мисту, то ли листьям

Раскланивались до земли.

 

А йог, вбирая в нос и поры

Энергию за всех живых

Почти без видимой опоры

Парил – на пальцах ног одних.

 

И стал он мумией великой,

И знаменит до сей поры:

С тугих костей свисает лыко,

Роятся в черепе миры.

 

Йога

Заламываю на бедро

Ступню, крест на крест ноги делая.

Я в этом городе – ядро:

Среди ворон – ворона белая.

 

Во мне безбрежное кипит,

Ломая межевые знаки

И одинаково глядит

В глаза и бога и собаки.

 

* * *

Весную и зимую

И предаюсь мечтам.

И крепости штурмую,

Идя по позвонкам.

 

Мечтающих о славе,

Как я в своем углу,

Все стягивает к яви,

Хватает за полу.

 

Одариваясь щедро

Собой, сам – не дышу:

На нитке милосердья

Всевышнего вишу.

 

Но с каждым годом кожа,

Блеск глаз, рисунок губ

Все более похожи

На будущий мой труп.

 

* * *

Снежинку белую проворная синица

Велосипедной вяжет спицей

И выпускает на авось...

И маленькое перышко садится

 

На землю, как большая птица,

Из тех, что повидать мне не пришлось.

Земля тепло укрылась слоем пуха

И тихо так, что прозевало б ухо,

 

Когда б не зрение, зимы приход.

Снег у меня не просит позволения,

А зря... не то б, теряя представление

О времени, он длился круглый год.

 

Из-за неверности дневному свету

Я счел его за добрую примету,

Хотя не знаю: явь он или сон?

Но окунаюсь в снег, смыкая веки...

 

Морщинки стариков лучатся в смехе:

Я с ними чем-то внутренним сращен.

Должно быть, с детским толкованьем мира

Реальность заключает перемирье.

 

Я говорю: ну что же, знать пора...

А если в ком возникнет недоверье:

Что ж, я пока у бога подмастерье,

Еще себя не прочу в мастера.

 

Окончание следует…