Моя литературная жизнь. Часть двадцатая

Когда оживленная компания, кстати, большая, двигалась от здания, где проходил вечер, в сторону какой-то столовой, указанной знатоком петербургских мест Димой Григорьевым, пошел короткий сильный дождь. Я взглянула на себя в витрину. Увидела какое-то чудовище. Вспомнила, как двадцать лет назад мне сказала Мэм Питерская: «Ну до чего ты дошла. Так нельзя». На мне были бронзового цвета лосины, легкая хлопковая белая блуза с вышивкой и полупрозрачная юбка из рами, конопля с хлопком. Вдобавок все это было мокрое, и отросшая стрижка тоже. Но народу такое необязательное обличие нравилось. С тех пор я не переношу необязательности в одежде. Может быть небрежность, неглаженность, но необязательность я не люблю. В смысле спортивных штанов, дутых жилетиков и кроссовок. Это унизительно, а не удобно.

Как ни странно, но на Подьяческой собралось довольно много людей. Макс Якубсон выглядел серьезным и даже довольным хозяином. Теперь поэты собираются и в его доме. Но хозяйственной части с меня никто не снял. Я читала стихи уже не приходя в сознание, но держалась.

– Сам Орлицкий пришел! – Порадовался Дарк. – Настоящий авторский вечер.

Фактически это была петербургская презентация «Камены».

Оказалось, нас ждал довольно веселый стол и на Шпалерной, у Феликса Якубсона. Там я познакомилась с Борисом Лихтенфельдом, с которым завяжется длинная и долгая дружба, и с красивейшей и проницательной Катей Капович. Как покажет сетевое общение, Катя очень хорошо чувствует, что за человек перед ней.

Шпалерная с 1997 не особенно изменилась. Но на этой Шпалерной уже не появится мим Коля, да и Коля к тому времени скончался.

В 2002 году мне казалось, что я на Шпалерной была в последний раз. И я настолько была в этом уверена, что поездка с Дарком и тот вечер на Шпалерной, с ее длинными самодельными полками на кухне, у меня почти стерлись. Что хорошего сидеть за столом, болтать и выпивать. Но для Данилы, например, это была работа.

В мае 2007 на Шпалерной я была одновременно уставшая и пьяненькая. Это было нелепо и ужасно. Все равно, что младенца напоить водкой.

Вернулись мы с Дарком почти в рассорке, но это было частое явление. И девушка Дарка сразу ожила. Я оказалась в неприятном положении. Тогда многие считали, что у нас с Дарком любовные отношения, но их не было. Если бы такие отношения были, я бы чувствовала себя проще, а не возмущалась бы двусмысленностью. Если ты новая любовница, это понятно. Если ты запасной аэродром (по слухам знаю, что это такое), то это тоже понятно. Но если ты вообще не любовница, а к тебе ревнуют, и есть огромный соблазн отразить эту ревность, сыграв в любовницу? Иногда я точно вела себя как ревнивая любовница.

Зато у меня появился мобильный телефон с симкой МТС. Аккуратный, приятной овальной формы.

Летом 2007 я собрала вещи для переезда в пригород и вполне настроилась жить без Дарка. Наша прекрасная переписка уже пошла на убыль. Мне было горько, но те два пасхальных месяца были как новое рождение. У меня появился брат. Со всеми вытекающими последствиями.

В пригород я перебралась ровно 1 июля. Предстояло что-то около года относительно спокойной жизни. Я стала больше заниматься сайтом. Вскоре появилась довольно большая моя работа о поэзии Александра Миронова, которую тепло примут знаток ленинградского андеграунда Владимир Эрль и замечательный поэт Сергей Стратановский. Сам Александр в 2008 еще был жив, даже выступал на вечерах несколько раз, но что ему до моей статьи.

Презентация «Камены» в Чеховке состоялась ровно 27 сентября. На ранней литургии я упала в обморок и рассекла лоб над бровью. Нужно было успеть выспаться и привести себя в порядок. Пришлось менять прическу. Дарка я конечно пригласила. Мы встретились на Дмитровской, и он сообщил, что с девушкой опять все сложно. Кроме Таврова, Кравцова и Месяца среди гостей вечера оказался Парщиков со спутницей.

Парщиков, на удивление, был невысок, с прекрасными крупными светлыми и яркими глазами, но сокрушительного впечатления не произвел. Однако в нем было нечто невероятно глубокое. Он не всматривался, а вслушивался, как будто для него вся материя была наполнена звуком. Он, кажется, весь был – один слух. Его личный отзыв о моих стихотворениях был теплым и с какой-то надеждой на продолжение контакта. Многими присутствующими было замечено, что Парщиков пришел на презентацию «Камены». Живое впечатление его личности: коренастой, утонченной – у меня осталось и по сей день. По возвращении в Отрадное мы с Дарком снова поссорились, но мы ссорились теперь довольно часто.

Я начала привыкать к особенностям жизни в Отрадном. Как домой, везла туда сумку с продуктами, не считаясь с тратами, и готовила на довольно замысловато работающей плите. Убирала за кошками, которых было восемь на тот момент, и они были непредсказуемые. Дарк относился ко мне трепетно, пока в голове не просыпалась девушка. Он только о девушке и говорил после их сумбурных и нервных свиданий. Жена его сравнительно давно жила отдельно.

Еще до моих визитов в Отрадное состоялся довольно забавный вечер на «Улице ОГИ», где были все кулики нашего болота. В Москву приехал Сергей Завьялов, и это был его бенефис.

Дело было рождественским постом 2006. Внизу, в ресторане, сидел Дарк с девушкой, и он нас нежно представил. Тут же появился Вишневецкий в какой-то хулиганской кепке. У него в тот вечер было желание сбить с Сергея академизм, которого им обоим хватало. Так что Игорь вел себя соответственно. Разговор между Дарком, Вишневецким (которые были до этого дня знакомы) и мной закрутился сразу, и это девушку задело. Вишневецкий выглядел авторитетно, а ее представили не как доктора, а как девушку. Вдобавок я держалась слишком раскованно, и это не могло не раздражать.

Вишневецкий стрельнул у Дарка «Беломор», выпил водки и пошел на второй этаж. Вечер вот-вот должен был начаться. Завьялов в неновом, но ладном костюме выглядел профессором, не меньше. Вишневецкий ростовской шпаной наехал, пыхнув «Беломором»:

– Ну что, Сережа?

– Здравствуй, Игорь, – не растерялся Завьялов. Кураж был у обоих. Завьялов был высок, как и Игорь, но корпусом намного более мощный. Окружающие несколько посторонились, потому что прошел импульс будущего мордобоя. Но естественно мордобоя не последовало.

– Игорь, ты куришь? – Спросил Завьялов довольно ядовито.

– Я еще и пью, Сережа. – От Вишневецкого, правда, несло.

Внутренний хохот этого диалога я передать не могу. Но была в совершенном восторге.

В тот вечер Завьялов читал «Риторические фигуры» и немного рассказал о жизни в Финляндии. «Мелика», вышедшая в НЛО, получила Андрея Белого всего года три назад, и соперниц этой книге по числу и уровню отзывов пока не было. Это одна из базовых для меня книг. После Айги это было и ново, и необычно. Это было какое-то грозное движение текста, вбиравшего в себя и архаику, и новаторство. По уровню вызовов это было нечто революционное: «Время уничтожения», например, или «Последняя запись в судовой журнал». Еще шла Вторая Чеченская, а «Мелика» говорила о глобальных изменениях, и далеко не в пользу новой европейской демократии.

– Они развалили университет. Скоро развалят и гимназию, – написал мне как-то Завьялов. Он мыслил категориями и группами. Для него существовали рабочие, которые работали в памперсах, потому что им нельзя отходить от станка, но отдельный такой рабочий представлялся ему только умозрительно.

Завьялов удивительно ловко вписался в новые законы ограниченного контингента новейшей российской поэзии. Он сразу стал крупным и актуальным. «Мелика» была его звездным часом. Потом он напишет «Четыре хороших повести», произведение гениальное и острое, он продолжит выступать на самых интеллектуальных площадках и публиковаться в самых актуальных изданиях, но круг уже будет заметно ниже уровнем. Завьялов и это сможет использовать.

А пока я писала стихотворения на античные темы и “сдавала мастеру античность” «Федрой» и «Пентиселеей», как шутила для себя.

«Меня всегда поражало как в наших поэтах-патриотах, так и в православно ориентированных поэтах поразительная глухота к тому, что может быть актуальным и в русском фольклоре, и в православной гимнографической традиции». Сноска: «Кажется, единственным исключением является москвичка Наталия Черных». (Сергей Завьялов. Натюрморт с атрибутами петербургской поэзии. «Новое литературное обозрение», #32, 1998; стр. 339).

В 2010 Завьялов напишет предисловие к «Похвале бессоннице».

Новый Год и Рождество с 2007 на 2008 год я встречала в Отрадном. Адаптировалась к новым условиям, переживала бытовой контраст и смирялась. Красное Село уже давно ушло с горизонта, и теперь я ходила в храм Покрова в Медведкове, который располагался не в десяти минутах, а вдвое больше.

Чтение святых отцов уже не было ежедневным наслаждением, как в Гольяново, и это расстраивало. Читала я тогда мало, и до сих пор читаю очень мало. Я лишилась очень важной части жизни. Новая вместо нее так и не наросла.

Однако литературно моя жизнь оживилась. «Камена» приобрела некоторую известность. Кравцов написал трогательную статью «Поэзия предвоскресения», которую озвучил на православном радио «Благовещение», а Дарк – «Преображение музы», которую взяли в «Новый мир». Это было довольно значительное приобретение. «Новый мир» начался для меня с этой статьи.

В этот период мы с Дарком бывали на литературных вечерах довольно часто. Вечера были, как правило, многолюдные и какие-то детские. Дарк обратил внимание на поэзию Гейде и буквально в нее влюбился: и в Гейде, и в ее поэзию.

А я тем временем решила написать о книге Станислава Львовского «Стихи о родине». С моей точки зрения для середины нулевых это кардинальная книга. В ней восхитительно все. И это чужое по сути книге название-вывеска, найденное там, куда отправлено прошлое, и мелкость переживаний, как у торговца в розницу, и гениально возникающие на идеальном месте детали, и масса противоречий между живыми насекомыми смыслов и апельсиновым желе так называемого нового литературного языка, апологетом которого считался Львовский.

Интересно, что «Физиология и малая история» Марии Степановой получила Премию Андрея Белого, хотя по факту «Стихи о родине», которые тоже туда номинировали, намного важнее и интереснее. Но торговля есть торговля, и в этот раз гешефт был у Маши.

Эссе о «Стихах о родине» – «Апельсиновое время» – так и не будет опубликовано, но Львовский мне ответит вежливым и даже теплым спасибо. «На Середине Мира» «Апельсиновое время» есть.

Приведу фрагмент.

“... ошибка двойная. Пока говорили о том, что СССР исчез (как исчезает континент), – исчезло нечто более важное: нестойкая, зыбкая, мальчишеская почва небольшого и очень долгого десятилетия, в течение которого развалилась страна. Исчезло значение книг, фильмов, слов и отношений, которым население этого десятилетия придавало почти религиозное значение. Случилось чудо наоборот, как минус единица. Десятилетие оказалось материковой платформой, на которой и располагался континент. Этот катастрофический и смешной одновременно вывих чувствуется в поэзии Львовского. Письмо его поэзии – дневник катастрофы наоборот. Как мне видится, отсюда и его многочисленные, как проявления невроза, сбои: отсутствие знаков препинания, больших букв и другое. Что неоспоримо важно графически, для стиля, – но ведь и кроме стиля…

*

Материковую платформу, на которой располагался утопший континент, лихорадило за десять лет несколько раз. От «Русского поля экспериментов» (перестройка) до «Армагеддон-попса» (дефолт) и «Реанимации» (нынче) (Егор Летов). Следите за названиями. «Апокатастасис состоялся» – цитата уже из Львовского. Получилась довольно интересная вещь, и вот какая. Поэт, вполне чуждый активного нонконформизма, как Львовский, склонный скорее согласиться и принять умом нынешний оранжевый глянец, – нутром его никак не принимает, сколько ни корми. Может быть, об этом неприятии не знает и он сам.”

Продолжение следует...