Моя литературная жизнь. Часть девятнадцатая

Для дальнейшего рассказа мне придется вынести за скобки все то, о чем обычно писали и пишут в социальных сетях: неврозы, депрессия, апатия, болезни. О болезнях я писала довольно много. А еще унижения, даже побои, хотя авторам всего этого они ни побоями, ни унижением другого не кажутся.

Придется рассказывать более скупо. Но в этой части больше вечеров, больше фотографий и больше публикаций.

Весна 2007 года прошла в скитании по знакомым углам и писании новых стихов. Длинных, вязких, которые принципиально нельзя запомнить наизусть. Но мне нравилось тогда писать такие стихотворения. Стихотворение уже есть, со всеми своими особенностями, и не требует ни ритма, ни рифмы, но они могут и возникают сами по себе, не ограниченные силлабо-тоникой.

Было нечто восхитительное в том, чтобы писать пальцем в пространстве, которое одно и понимает, в чем дело. В 2006 я написала «Элегии Измайловскому парку», которые многим показались новым и лучшим в поэзии, в том числе и у меня, этого чувства в полноте еще не было. Это было балладное повествование. Как сказал Данил Девеждеев, который в 2015 сделает клип на «Элегию земле», он сначала подумал, что это стихотворение “про цветочки”. А потом понял, что нет.

Движение этой стихотворной массы с длинными строчками, протуберанцами, выхлестами, я ощутила в «Элегиях к Максиму», которые, по ходу записок, перечитала и сочла актуальными и качественными. Но работа с текстом это работа с тестом, а золотой орех чуда – это совсем другое. И он попадал в стихотворение независимо от рифмы и ритма. С тех пор я несколько свысока смотрю на силлабо-тонику, в том числе и на свои опыты. С точки зрения Дарка в «Элегии земле» было нечто заклинательное, а в «Элегиях к Максиму» много конспирологии. Дарку в оценке текста верить до конца я не стала бы, но другого собеседника на тот момент у меня не было. Интересно, что «Элегию земле» я выучила наизусть, а вот «Элегии к Максиму» даже и не пыталась.

Итак, мне негде было жить в прямом смысле, а надо мной, как хляби небесные, раскрылся проект «Элегии», и я их писала.

Почти весь Великий Пост я ночевала то в Орехово или на Сретенке у Катерины Третьей, то в квартире у родственницы на Левченко, где мне выделена была вполне приемлемая камера. Свой день там я старалась строить так, чтобы меня не было ни видно, ни слышно. Это родственницу нервировало.

Мы с Катериной Третьей совсем перестали понимать друг друга. При этом я проявляла не лучшие свои качества, а худшие. Катерине от меня доставалось. Я хамила и была уверена, что права. По сути-то я была права, но в данном случае это значения не имело.

Но меня принимали, я приносила, и как-то даже спала ночью.

Раз или два ночевала у Анастасии и Макса Волчкевич. Они принимали меня тепло и дружески, но пользоваться их гостеприимством можно было только недолго. От Макса я узнала о поэте Юрии Стефанове, изумилась, как я просмотрела такую величину, обнаружила, что у него есть эссе о Гурджиеве «Маленький кузен Люцифера» и попросила тексты «На Середину Мира». Проект развивался довольно бурно. Кроме него и «Элегий» у меня тогда ничего удерживающего в этом мире не было. Вскоре все это пройдет.

Анастасия Волчкевич когда-то подбросила мне на редактуру перевод «Истории» Иоанна Кантакузина. Текст для перевода дал ей ее однокашник, афонский монах Дионисий. Анастасия переводила, я оформляла перевод, не без труда. И тут пригодились мои небольшие штудии учебника новогреческого.

Дионисий и я были свидетелями на венчании Макса и Насти. Прекрасный пасхальный день. Настя как лучик света в вышитой рубашке.

Дионисий оказался человеком эмоциональным, но в текстах профи. Он открыл мне пласт новогреческой поэзии. До него я только немного знала Кавафиса по переводам Бродского, а теперь открылся Одиссеас Элитис. И душа моя, еще не остывшая от Рильке, снова воспарила Икаром к солнцу. Элитиса до сих пор считаю одним из важнейших поэтов двадцатого века. А кроме него: Кариотакис, и загадочный Фотис Тебризи, книгу которого в конце 2008 издаст «Русский Гулливер». С согласия Дионисия, разместила несколько стихотворений Фотиса «На Середине Мира».

*  *  *

Как тяжелы последние слова…

Я думал, что скажу перед концом,

Когда тоска предсмертная

Найдёт меня и схватит,

Или как молния, похитит миг

Невозвратности.

Скажу «хочу я быть Твоею пери, Боже»,

Нет, «без надежд любил Тебя всегда»,

Иль, «недостоин я, но Ты жалеешь

Таких, как я, Владыка». А может,

«Сведи меня в пустыни Ада, Боже,

За ручку, как ребёнка, я боюсь».

Молчанье ужаса сплетётся с мигом страсти,

Самой тончайшей, и жестокой, и всесильной,

Пьянящей и беспомощной – к Тебе.

На Страстной я даже почитала стихи в каком-то прокуренном месте. Там же был и Вишневецкий. Я чувствовала себя из рук вон плохо и сделала страшное лицо. Возле сцены оказалась Гейде. Я уловила ее взгляд. Ей нравилось, что я кривляюсь. Впрочем, мне хотелось прочитать именно то, что прочитала.

На литургию в Великую Субботу я почувствовала, что отнимаются ноги, но как-то сумела перебежать Каширское шоссе, выспаться у Кати в Орехово и уехать встречать Пасху к поэтессе Екатерине Шевченко.

Катю Шевченко люблю до сих пор. Для себя я называла ее “моя любимая женщина”. Высокая брюнетка с синими как апрель глазами, утонченная филологиня с огоньком хулиганки. Московская косточка. Ее стихи были тихими и ясными, со свойственной семидесятникам странностью (а она классическая семидесятница). Катя пристально читала всю новейшую поэзию. Ее мнение было мне ценно, хотя мы почти всегда не совпадали. Она обожала Дашевского, а для меня его книга, вышедшая в НЛО, была типичным мейнстримом. У Кати на 2007 вышли одна или две книжки стихотворений. Она преподавала в одном вузе (название не помню) русский и литературу.

Однажды она рассказала мне анекдот, в пушкинском смысле, о Сваровском и его стихах. Мама Федора, как выяснилось, Катина знакомая. Эта мама переживала, что Федя пишет стихи и очень хотела, чтобы он стал известным. И употребляла для этого свойственные всем мамам хитрости. В девяностых стихи Сваровского были, конечно, не роботы, но его мама относилась к ним трепетно.

Пасху мы встретили у Тихвинской, но я не причащалась. Думала: в субботу причащалась, а тут суток не прошло. Мы с Катей как-то разговелись, чуть не поссорились, по обыкновению, помирились, похристосовались. Потом я даже сколько-то поспала. Что я делала в сам день Пасхи, не помню. Наверно, отлеживалась в камере на Левченко.

С наступлением лета у родственницы возникла идея переселить меня в одну из своих подмосковных квартир. Однако, суд да дело, нужно было искать жилье в Москве. И я уже прикинула, сколько смогу платить с пенсии за комнату. Комната изменила бы мои привычки кардинально, но что делать.

Дарк как-то легко отозвался. Сказал, что у него есть комната.

– Отдельная комната, десять минут от храма.

И при этом развел руками, вероятно, изображая заправского риэлтора. Дела у него тогда были сложные и на финансовом, и на личном фронтах.

Мы, чтобы закрепить очное знакомство, решили встретиться в Коломенском. Человек он трепетный и восторженный, но может быть резким. Мне Дарк наговорил комплиментов, но мое ухо их стряхивало. Я купила себе пирожок с картофелем, а Дарку шаурму. Это было нечто вроде пикника. В этой встрече я как в капле увидела будущее наших отношений. Брат и сестра сироты.

Отрадное оказалось кошачьим царством, где на кухне отсутствовал кран с водой. Но, ввиду моих предполагаемых визитов, Дарк кран поставил.

Маленькая комната оказалась и правда маленькой, даже крохотной, но я там прожила с 2007 по 2011, и потом еще сколько-то.

Будние дни я партизанила на Левченко, на выходные, взяв ноут, уезжала к Дарку и там занималась «На Середине Мира». А еще мы читали стихи на разных языках. Дарк – на испанском, я на английском, что Дарка приводило в ужас. Он вспоминал высказывание современника о Пушкине, что тот лучше бы не говорил по-английски. Мы слушали рок-музыку, причем я открыла Дарку много нового.

У Дарка в голове была девушка (впрочем, у него всегда девушка в голове), и нервные отношения с ней Дарка мое пребывание в Отрадном просто отравляли. Кто я и что я для Дарка – непонятно было, а я порой показывала характер. Однажды я выкинула девушкины духи от “Орифлейм”. Потому что противные. Но в целом баланс отношений сохранялся. У меня появилась некая нора. Правда, девушка могла вернуться навсегда.

11 мая Дарк решил вдохновенно сбежать в Петербург. Он чувствовал себя новорожденным. Жена ушла, девушка признаков жизни пока не подавала, а занималась устраиванием своих литературных дел. У нее в конце нулевых выйдет книга стихотворений. А пока она одна и без помощи Дарка знакомилась с нашим болотом. А мы с Дарком уехали в Петербург, где проходил фестиваль верлибра, питерское крыло. Но мы уехали из Москвы, чтобы переменить обстановку.

Остановились на Подьяческой у Макса Якубсона. На меня, как всегда по приезде в Петербург, легла довольно значительная кухонная часть жизни. Вечером я приготовила кулеш из круп с бульонными кубиками, который Дарку почему-то невероятно понравился.

На чтения верлибра мы пришли и увидели там массу знакомых.

Дима Григорьев хорош тем, что его творчество имеет довольно редкую сейчас особенность. Это творчество путешественника. Блог ведь совсем другое. В 2007 весной уже были блоги, в том числе и о путешествиях. Но фб еще не было, а жж демонстрировал порой весьма красивые фото.

Дима Григорьев в тот приезд в Петербург был нашим ангелом. Крупнотелый, мохнатый, с умозрительной торбой, полной самых разных историй. Дима работал в котельной, имел дома нечто вроде химической лаборатории по производству известного напитка, и вообще был рукаст, а еще легок на подъем. Кажется, он и предложил устроить мои чтения на Подьяческой. Мы с Дарком пригласили, кого можно, в том числе и Юрия Орлицкого. Диму я смутно помню по каким-то тусовкам конца восьмидесятых, в Москве и Ленинграде, но уж точно не по «Сайгону», а скорее по «Гастриту». Мы разговорились, будто расстались полчаса назад. В разговорах вышла на свет вереница общих знакомых и конечно хипповые телеги, по которым Дима Григорьев был специалист-ас.

Альтер-эго Димы Григорьева мне виделся Игорь Сид. Он тоже неутомимый путешественник, африканист и обожает Крым, потому что там родился. Но в Сиде всегда была какая-то одна мечта, нечто единственное, что подчиняло все его действия. На подъем он был намного легче Григорьева, хотя это казалось невозможным. Сид относился ко мне с теплом и нежностью. В отличие от несколько расслабленного и хозяйственного Григорьева, Сид был всегда как пружина. Он гораздо серьезнее относился к мистике, чем Григорьев, любил во всем найти тайну и, кажется, был не снобом.

Продолжение следует…