Моя литературная жизнь. Часть четырнадцатая

2004 год важен тем, что мне, наконец, дали в ноябре бессрочную вторую, и я на нее пока не выглядела. Еще для меня это было время странных надежд: познакомиться с поэтами, которые любят церковь, и создать нечто вроде того, что было у ДК. Борис Колымагин тогда много успел сделать, но все его предприятия имели довольно рискованный вектор. Но я с удовольствием откликалась на приглашения, преодолевала скуку вечеров и продолжала надеяться.

Кроме всего прочего, родственница моя купила очередную квартиру и мне в ней позволено было жить. Не понимаю, зачем было спрашивать, где покупать, когда все равно жилье не мое. С этой квартирной стороны жизнь была довольно напряженная, потому что родственница склонна устанавливать контроль надо всем, что движется и не понимает, что она не круглые сутки в офисе.

Вторая половина 2004 года принесла довольно сильное чувство литературного одиночества и новые имена в знакомой среде. Юра Сорочкин уже окончательно превратился в Станислава Львовского, уже мелькали имена Марии Степановой и Линор Горалик. Что до Степановой, то ей в то время уже соперниц не было. С пышными волосами, с доброжелательным лицом, кажется, открытая в общении, эта поэтесса обладала и мощными амбициями. Мария Степанова сразу вписалась в новейшие нормы, которые пытался устанавливать ДК, и очень скоро заняла лидирующие позиции в той среде. По крайней мере в 2006, когда начался журнал “Воздух”, Мария Степанова была не только автором нескольких книг стихотворений, но и новой перспективной фигуркой. “Песни северных южан”, которые мне с радостью показал Давыдов, никакого впечатления на меня не произвели, но все же ясно было, что это книга значительная в нынешней поэтической ситуации. У “Репейника” появилась соперница.

Людмила Вязьмитинова при одном упоминании имени Марии Степановой закипала. Она очень остро реагировала на успехи других и всегда завышала планку. Несколько стихотворений Марии Степановой Людмила любила до придыхания. Скорее, не сами эти “городские баллады”, как называл их Данила, а свою мысль, ими навеянную. Например, в “Летчике” есть важный персонаж Небесная Девочка. И вот эта “Небесная Девочка” Людмилу очень трогала и привлекала. Как и “небесные бараны” Заболоцкого. Людмила, как истый аналитик, выделяла элементы из целого.

Есть довольно любопытный и смешной рассказ моего приятеля о некоем вечере, на котором выступала Мария Степанова. Приятель мой, увидев на сцене эффектную высокую брюнетку, не только засмотрелся, но и заслушался. Мария Степанова, правда, харизматично читает. Рядом с моим приятелем стоял Леонид Костюков. Он тоже слушал. А потом спросил, видя увлеченность:

― На Высоцкого похоже, правда?

Приятель мой был ошарашен.

Отлично представляю беззаботный и вместе сосредоточенный взгляд Костюкова, когда он это “на Высоцкого похоже” говорил.

Кроме Львовского и Степановой, которые, стали так сказать, поэтическими говорящими головами новейшей поэзии, появилось еще одно имя: Федор Сваровский. Его стихи даже удостоились внимания самого Воденникова. Он в одном из эссе о поэзии даже обыграл омонимию: Сваровский и Сваровский. Бриллиант и поэт. Но настоящая популярность Сваровского в 2004 еще впереди.

Воденников же уже признан был королем поэтов. Он уже перешел на эссе и на уровень выше. У него был арт-директор. Как-то я окликнула его в метро. Он как-то слишком артистично отвел меня к глухой стенке.

― Я так и думал, что ты уйдешь туда.

В смысле, в церковь.

― А я ношу вот что.

На нем было совершенно дендистское пальто с элегантной потертостью и небрежно висящим карманом.

― Теперь мне говорят, что носить.

К одежде он был всегда неравнодушен.

Эссе о любимых поэтах я писала давно. Некоторые даже опубликованы были в “Окрестностях”, например, о Ходасевиче. Лет через двадцать я услышу этой работе трогательный комплимент от неискушенного читателя. Однако так называемая “новая критика” требовала действия. Я стала присматриваться внимательнее, читать статьи тех, о ком чаще всего говорил ДК. Но ничего особенного там не нашла. Была только эмоция: “а вот там есть вот то”. Остальное было делом привычки. Пара-тройка оперативных терминов — и статья готова. Тут Бланшо уже не понадобится.

Разговоры о новом “оперативном” языке уже велись. Идея была в том, что в полноте прежний язык уже не нужен, а как инновация подойдет язык оперативный: до междометий. Ориентиром для ДК была поэзия Аркадия Драгомощенко, но по мне так она была совсем о другом. Людмила Вязьмитинова принимала активное участие в разных круглых столах и дискуссиях, тревожилась за родную речь. А мне было интересно, что у этого оперативного языка внутри.

Тогда я начала писать стихопрозу: стихотворение, сочетающие регулярное написание и прозаический фрагмент, в котором появлялись порой внутренние рифмы. Мне до сих пор нравятся эти опыты

МОСКОВСКАЯ ЦАПЛЯ

Слякоть московскую

впору платком собрать.

Люблю городских паломников рать

многоголосую.

У Всех Святых — о том и стих — мороз; у Всех Святых. Поют — поют чудесно — все! По нотной полосе. Иду по встречной полосе: не быть зимой грозе. Иду по зыбкой сетке я, чтоб начертать края. Дорожка узкая — змея, уздечка, верея.

В прищуре ока меркнет капля.

Слеза — небесная цапля.

Сказать: Господь! — язык не смел;

в устах язык лежал как мел.

Навстречу мне — как по складам — идёт цепочка дам. Что я из лет своих продам, простые тени, вам? Сошла в ботинках новых в грязь, прочь с маленькой земли. Старушки, тросточкой крепясь, вверху, вверху прошли. А холод — зимняя гроза! — дороги полоса. Глаза, встречайте: вот гроза! Декабрьская гроза!

Плакать да ходить по Москве.

Чем не паломничество?

Слёзы — высшая честь вдове,

молитвенное надомничество.

Молчать — невестина печать, вдове к лицу — молчать. Но я же очень молода, невеста и вдова. Я так рассказываю всем, что голос горя — нем. Чтоб голос горя смолк совсем, сойти с пути затем.

Скажите: да! Скажите так, чтоб светел вышел знак. Чтобы взошел пшеничный злак с утра и натощак. Смолчу, не жертва — палачу, и жертве — не палач. Платок я подарю грачу, а Бог услышит плач.

Простите все мои стихи!

Желания тихи.

Дорожка — мостик бытия,

пространства: все — края.

Ну куда со Всеми Святыми в пост-интеллектуалистский ряд. Кстати, знакомых в храме у меня стало не то, что меньше. А я привыкла. Никому не нужна, всегда одна. Еще и местный библиотекарь Света Рыбакова в Литературный поступила и теперь смотрит директором, не меньше. Этой Свете Рыбаковой я порой давала распечатки своих опусов, прозы и стихотворений, и она истово критиковала. По любви, наверно. Как она в Литинституте училась, не представляю даже. Из ее учения в Лите помню один ее рассказ. Ей устроили обструкцию за пост. А потом Молчановой сказали, что она постом пила водку и ела зефир, оскоромилась. Нашли, кому говорить, если это и было. Но вот заедать под Новый год зефиром водку — это поступок.

Есть люди-отражения. Пол может быть другим, иные цели и средства. Но есть сходство, внятное чувству и видимое глазу, но почти не поддающееся описанию. Свету Рыбакову худощавостью, нервностью и требовательностью напоминал мне Александр Уланов, соратник ДК. К 2004 он поправился, в том числе и на заграничных харчах, выглядел совсем солидным критиком. А в 1997 он, чуть хмельной, до писка радовался моему рисунку, над которым я написала: “Мышь северное сияние”. Теперь я этим северным сиянием не торговала, и Уланов записал меня в хорошие люди, но никудышные поэты.

Все дело в векторе. Я упорно не хотела так думать. Мне все чудилось, что в пост-интеллектуальной свалке есть смысл. И потом: кроме Скидана все это было слишком серьезно, чтобы заинтересовать.

Продолжение следует…