Салават. Исповедь. Часть седьмая

Лето в Миндяке было обычным. К тому времени родители уже купили мне баян, правда, в долг. Они решили зарезать тёлку и отдать таким образом деньги. К этому времени наша семья жила уже в новом доме, чуть просторнее старого. Но старый дом никуда не делся, и я там устроил себе «студию». Я переселился туда вместе с баяном, принёс свои тетради и мог в любое время заниматься, сколько хотел. Я начинал заниматься ближе к вечеру, а утром ко мне приходила мама и приносила завтрак – молоко, яйца, чай. Это было замечательно! Очевидно, в глазах мамы я приобрёл особый статус. Она видела, как я работал, и решила меня побаловать.

Я написал две поэмы, минут на пять каждая. Когда приехал после каникул, гордо понёс их Земцову.

– Хорошо поработал, – прокомментировал педагог мои сочинения. Они звучали мелодично, в духе русских романтиков ХIХ века.

– Евгений Николаевич, я только никак не могу придумать вступление.

– А чего тут придумывать? У тебя же всё уже есть. Ты собери тему в другом ритме, а потом будешь развивать.

Я намёк понял, и побежал делать. В качестве побочной темы моей Поэмы я взял цитату из «Концертино» Инякина, и это как бы соединяло меня с моим первым учителем.

Но здесь возникла серьёзная проблема. Мне пришлось самому научиться профессионально записывать ноты. Всё, написанное мной ранее, я помнил наизусть. Нужно было найти помощника и диктовать ему нотный текст. И началась кровавая история освоения нотной грамоты. Это была новая эпоха моей композиторской деятельности.

Я вскоре придумал, как мне записывать ноты. И решилось всё, как водится, с помощью денег. Я предложил платить по рублю в час за работу. Деньги нужны были всем, но долго никто не задерживался – это довольно трудоёмкий процесс, да и не все ребята хорошо понимали мою манеру диктовать. Плюс сам я тогда не умел правильно диктовать – сначала ноты, потом штрихи, динамические оттенки и т. д. Диктовал, как Бог на душу положит.

С Евгением Николаевичем мы занимались нечасто – я не успевал записать достаточно много для работы, плюс был занят на уроках в школе и в училище. Поэму приносил небольшими частями. А у Евгения Николаевича был химический карандаш красного цвета, которым он перечёркивал то, что ему не нравилось. Чиркал безжалостно, и мне приходилось переписывать. А потом нужно было переписать набело с черновика. Таким образом, «инякинскую» поэму я записывал год!

История создания другой, «лирической» поэмы, складывалась по-другому. Когда я перешёл на теоретическое отделение, то на общеобразовательные предметы попал к пианистам. И одна девочка сказала: «Со мной свободно место, идём, садись». Оказалось, это Оля Воронова, пианистка, которая училась у Натальи Александровны Латышевой. И она стала моей первой училищной любовью. Оля была инициатором знакомства. Причём она была девочка нормальная, а я привык общаться с детьми из интерната. Я не знал, что такое настоящая любовь, тем более, взаимная.

Оля была родом из Стерлитамака, из обеспеченной семьи. Её родители – интеллигентные, образованные люди. Когда до них дошли известия о том, что их дочь дружит с незрячим мальчиком, они постарались оградить её от меня. Сейчас, когда мы с ней вспоминаем молодые годы, она говорит, что взрослые тогда напутали – меньше случилось бы бед. Потом у меня было много женщин, но найти соратницу, сподвижницу, которая была бы не только рядом со мной, но и помогала, не удалось. Будь со мной Ольга до конца, мы сумели бы многое сделать. Нас, можно сказать, насильно развели – родители переселили Олю из общежития на квартиру.

Я очень благодарен Оле. Я помню эти прекрасные, возвышенные чувства, и долго хранил мохеровый шарф, который она подарила мне. Мы и сейчас поддерживаем отношения. Она работает директором музыкальной школы в Стерлитамаке, растит взрослую дочь Софью, у которой был прекрасный отец. Когда в 1997 году у меня был сложный период, и я даже подумывал попробовать всё с начала. Но переписать жизнь невозможно – не сложилось. На разных этапах жизни мы как-то встречаемся, и снова расходимся. Словно Господь напоминает нам, что давал нам этот шанс. Но у мальчика в возрасте 18 лет не хватило тогда настойчивости.

После того, как не стало Николая Яковлевича, по баяну меня передали Юрию Васильевичу Смирнову, ученику Инякина. Он очень хороший баянист, образованный, начитанный человек. Мне с ним было интересно и заниматься, и общаться – мы ладили, успешно сдавали экзамены. Но он знал, что я не буду профессиональным баянистом. Тем не менее, он не жалел на меня времени. Когда на 4 курсе мне захотелось сыграть «Утушку луговую», а нот по Брайлю не было, он мне продиктовал всю пьесу!

Не знаю, может, раньше люди другие были – как-то человечнее, бескорыстнее. Столько людей мне помогали, шли навстречу – Земцов, Иванов, Смирнов…

И ещё один человек, Татьяна Тимофеевна Леонтьева, учитель по общему фортепиано. Я пришёл к ней не на первом курсе, сначала занимался у Владимира Георгиевича Пложикова, который меня многому научил. Но когда он ушёл, я попал к Татьяне Тимофеевне. Какая это была женщина! Чудесный человек и преподаватель. Благодаря ей я стал заниматься значительно больше – приходил к 6.30 утра, чтобы успеть взять класс с хорошим фортепиано, и вечером, начиная с 19 часов, не уходя в общежитие, перекусив в столовой, выполнял задания до часу-двух ночи. И так занимался не только я, но и многие ребята. Мы сдвигали столы или стулья и спали до утра. Даже в воскресные дни училище не закрывалось.

Я поставил себе задачу заниматься на фортепиано больше (опять Ольга!), и продвигался довольно хорошо. Свободного времени не оставалось, всё было занято учёбой. По Брайлю было много нот, и пусть не все мне были по силам, но у меня была своя тема – я хотел научиться играть на фортепиано так, чтобы смочь воспроизвести то, что сам написал. Как минимум, аккомпанировать своим романсам. Татьяна Тимофеевна хорошо относилась к моим планам, и ставила уроки со мной в конце дня, чтобы подольше позаниматься.

Чем больше я практиковался в игре на фортепиано, тем больше появлялось возможностей. В технике игры на баяне левая рука ставит готовые аккорды, а на фортепиано нужно искать каждую ноту. Над этим освоением нижнего регистра, партии левой руки со мной много работал и Евгений Николаевич. Он называл это «преодолением баянизма».

На старших курсах Евгений Николаевич заговорил о поступлении в институт искусств. Чтобы поступить, нужно было написать что-то национальное. Когда со мной говорили о башкирской культуре, я изучал её как новинку для себя. Я чувствовал себя в большей степени человеком православным, нежели мусульманином. В детстве меня окружали русскоязычные люди – русские, украинцы, мордва. Когда я учился в интернате, башкирский язык не входил в программу – об этом и речи не было. Настоящая башкирская культура, чистый язык хранился в глубинке, и наше поколение, воспитанное в городе, можно сказать, упущенное.

Прозорливый Земцов, зная, что Загир Гарипович Исмагилов особенно поддерживает национальные кадры, поставил мне задачу – сделать несколько обработок башкирских песен. Я взял сборник Лебединского с записями башкирских мелодий, и выбрал «Зульхизю» и вторую быструю, из кыска-кюй.

Не забывал я и о стихах – читал, вслушивался, приносил Евгению Николаевичу. Он же, в свою очередь, давал мне много слушать музыки мастеров, и всегда мы обсуждали услышанное, прослеживали связи, общие черты у разных авторов. Земцов называл это, например, «благородное влияние Свиридова». А я говорю – «поклон Свиридову».После того, как мы сделали обработки, я увлёкся поэзией французского поэта XVI века Пьера де Ронсара, написал три романса. Ещё я увлёкся поэзией нашего земляка, Роберта Васильевича Паля, с которым впоследствии познакомился.

Между тем, четвёртый курс заканчивался, и надо было думать о будущем. На старших курсах училища Евгений Николаевич приглашал меня в институт на заседание НСО (научно-студенческого общества), где музыковеды и композиторы слушали произведения, написанные нашими современниками. Там я услышал Первую симфонию Альфреда Шнитке, которую исполнили в Горьком и тут же запретили. Я ничего не понял, хотя звучало внятно. Не дорос я тогда до авангарда, но собственное ощущение от музыки меня потрясло и не давало покоя. А вот Концерт для арфы с оркестром Валерия Кикты меня именно затронул. Меня заинтересовала и необычная трактовка цикла. Так я по шажкам подбирался к профессионализму.

К окончанию училища я подошёл, что называется, хорошо – по гармонии у меня была четвёрка, по музыкальной литературе тоже. Пятёрку я не мог получить, потому что всегда подходил избирательно – если музыка была мне интересна, я учил, а если нет – проходил мимо. Эта черта моего характера много мне мешала.

Зато мне помогала широкая амплитуда деятельности. Я не только учился – я работал в школе и руководил вокально-инструментальным ансамблем в Доме культуры слепых на улице Кустарной. У нас был приличный для того времени состав – три гитары, «Ионика», ударные и вокал. Мы пели песни советских композиторов и писали свои. Я, конечно, писал песни, думая об Оле (опять девочки виноваты).

Годы учёбы в училище принесли мне ни с чем не сравнимое богатство – многих друзей, с которыми мы и дальше идём по жизни, участвуем в развитии башкирской культуры. Это Танзиля Узянбаева, Флюра Кильдиярова, Магариф Ахмадеев, Венер Мустафин, Олег Кильмухаметов, Фанави Салихов, Раиль Кучуков. И самое главное, в конце второго курса я познакомился с Радиком Гареевым, который учился курсом старше. На четвёртом курсе мы жили в одной комнате, 310. Это знакомство наложило отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.

Училище подарило мне будущие дружеские и творческие связи с Владимиром Павловичем Сухновым, Юрием Васильевичем Смирновым, Юрием Ивановичем Пиговым, Раджапом Юнусовичем Шайхутдиновым. Тогда же учились Рустем Сабитов, Саша Селютин, Рамиль Валеев, Айрат Кубагушев, Андрей Березовский. Каждое из этих имён – бесценно. Это мой жизненный опыт, и не только положительный (уже в те годы мы устраивали первые студенческие пьянки). И в год окончания училища я познакомился со своей будущей первой женой, Ларисой Ивановой.

Литературная запись Виктории Симоновой

Продолжение следует…