Салават. Исповедь. Часть шестая

Интермедия

Это утро началось, как в мультике про гнома и его дом. Мы договорились встретиться в 11, но в 9.30 позвонил Салават и сказал, что встреча в Министерстве культуры отменилась, и есть возможность встретиться раньше. Я всё бросила и побежала. И … оказалась у закрытой двери. А Салават, как выяснилось, решил заполнить ожидание каким-то ещё делом. Я же решила использовать паузу и пошла бродить по «местам боевой славы», по своему любимому четвёртому этажу.

Со времён моей студенческой молодости он изменился. Стены украсили работы студентов-художников (в наши времена такого факультета в институте не было)… Зато запахи остались прежними – классические макароны или картошка с луком, обжаренная колбаска. Подозреваю, подобные ароматы до старости будут ностальгическими воспоминаниями для тех, кто когда-то провёл студенческие годы в «общаге».

Но тут я упёрлась взглядом в табличку с лаконичным содержанием:

Студия Салавата Низаметдинова

График работы студии музыкальной композиции –

ежедневно с 9.00 до 18.00.

Выходные – суббота и воскресение.

«Словно присутствие какое-то», – подумала я. Только там люди работают по графику за зарплату, а он сидит тут и сочиняет по часам. Не может быть. Вдохновение с девяти до шести? Позже я убедилась, что это именно так и происходит. Он приходит утром, как на работу и в это же время появляется секретарь, и они начинают писать ноты.

Но в тот раз Салават принёс такой тезис, без объяснений:

«Я понимаю одну простую вещь. Как бы люди ни просили, вмешиваться в их проблемы нужно крайне осторожно. Руку помощи протягивать надо, но не без опаски. Я это знаю, но себя переделать трудно».

Рассказывает Салават Низамутдинов

Второй курс

Я приехал на учёбу, как обычно, в последние дни августа. Готовился к специальности, повторял программу, которую Николай Яковлевич Инякин дал мне по телефону. Но до ноября мой преподаватель не появился в училище. Я очень уважал своего учителя, некоторые его фразы помню до сих пор – о том, что в сочинении должна быть тема, зерно, что нужно знать начало произведения, чтобы дойти до конца. Правда, я сейчас знаю, что у всякого творца свои принципы. Ирвинг, например, наоборот идёт от конца, итога – сначала пишет последнюю фразу, а потом идёт к ней.

Николая Яковлевича я воспринимал как педагога по баяну, но как человека, видимо, знал мало. Он был известным педагогом, членом Союза композиторов с 1964 года (он был принят в Союз по рекомендации Шостаковича после исполнения «Поэмы о буревестнике» по Горькому). Задумок у него было очень много, но им не суждено было воплотиться в жизнь.

Восьмого ноября я пришёл на занятия, и Светлана Георгиевна Шагиахметова сказала, что Николай Яковлевич умер. Это был шок. В организации похорон я, конечно, не принимал участие, но помню, как всё было. Хоронили его из института искусств. Говорили речи о значимости этого человека для нашей культуры, и я первый раз услышал о том, что у него были начаты две оперы – «Василий Тёркин» и «Павел Корчагин». То, что он писал о героях советской эпохи, было в духе того времени, но я знаю, что он восхищался ими искренне.

Так получилось, что мой учитель подтвердил известную истину – личность, как бы ни была велика, как правило, беззащитна. Теперь, когда я смотрю на жизнь и смерть Николая Яковлевича с позиции своих лет, я думаю, что если бы не было его, не было бы и меня. Заниматься композиторской деятельностью – это не только сочинить. Это значит и записать, и отдать, и напечатать, и сыграть. То, что им написано – Концерт для баяна и симфонического оркестра, 24 детские пьесы для баяна «Весёлые картинки», обработки башкирских и татарских песен для баяна, знаменитая сюита для оркестра народных инструментов «Сабантуй» и многое другое – это всё при его занятости огромная работа. Тогда и в помине не было компьютера, и это была целиком «ручная» работа. Например, его Концерт для баяна играли его ученики – первую часть Коля Чумаченко, а вторую Валера Чалов. Он им диктовал, и они потом исполняли.

Инякин был членом правления Союза композиторов при Загире Исмагилове, а это значит, что его уважали и почитали в композиторской среде. Он был интересным и общительным человеком – остроумным, эрудированным. Но, видимо, были проблемы психологического характера, о которых никто не знал, возможно, в семейной жизни. Он, к сожалению, много пил. Многие из педагогов по этой причине рано ушли.

День, когда хоронили Николая Яковлевича, был ветреным и холодным. Я вернулся в общежитие и ощутил такую пустоту, беззащитность, что впал в состояние прострации на несколько дней. Не было никаких чувств и мыслей. Я лишился помощника, соратника, человека, на которого равнялся, рассчитывал, с кем строил планы. Он обещал мне рассказать о технике композиции для разных инструментов…

И в одночасье всё рухнуло. Но меня спасла от отчаяния мудрость моих педагогов. Дамир Мингазович и Николай Яковлевич были дальновидны. Они дружили с директором нашей музыкальной школы Николаем Николаевичем Ивановым. Он фронтовик, участник войны, член партии, умный и хороший человек. При нём первая школа гремела и светилась. Он собрал великолепный коллектив творческих людей, которые воспитали будущий цвет культуры нашей республики. В школе преподавали Людмила Георгиевна Гусева, Соломоник. Раиля Рауфовна Рашитова работала непосредственно с нашим филиалом. Тогда не было ещё Спецшколы при институте искусств, и роль основного музыкального учебного заведения, безусловно, принадлежала Первой школе. Работать там было престижно и интересно.

После похорон Николая Яковлевича меня пригласили в школу и предложили все предметы и учеников Инякина взять нам с Дамиром Мингазовичем. И с 10 ноября я был официально принят на работу в первую музыкальную школу с трудовой книжкой. Это был поступок со стороны директора – взять педагогом неоперившегося второкурсника! Пришлось расти «у станка», на месте. И достались мне, в основном, теоретические предметы.

Параллельно с этим началась процедура перевода меня с народного на теоретическое отделение в училище. Занималась этим Светлана Георгиевна Шагиахметова, она же и взяла меня в свой класс по композиции. На второе полугодие я пришёл уже как студент нового отделения. Все предметы теоретического курса я проходил вместе с теоретиками, а общеобразовательные с народниками и вокалистами.

Заведующим теоретическим отделением был Наиль Шагбинович Губайдуллин. Желающих учиться на этом отделении тогда было много, не то, что сейчас. Нас было аж две группы. Я попал по сольфеджио к Бэлле Захаровне Мамут, а по гармонии курс читал Валерий Николаевич Иванов, сын директора первой школы. С его младшим сыном, Сергеем, я оказался на одном курсе. Вот так получилось, что я по жизни окружён этой замечательной семьёй с династическими музыкальными традициями. Валерий Николаевич оказался прекрасно образованным музыкантом, и для меня началось настоящее открытие Гармонии. Плюс мне повезло, что Валерий Николаевич имел опыт общения с незрячими музыкантами – учился вместе с Василием Горабатовым, и помогал ему. Девочки гармонию частенько пропускали, и Валерий Николаевич отдавал мне много времени.

Переход на теоретическое отделение принёс мне ещё один бонус. Я полюбил музыкальную литературу. Есть такой предмет, где слушают музыку, изучают биографии и творческий стиль композиторов. Русскую музыку хорошо читала Антонина Васильева. Это совершенно очаровательный педагог. Она не только взахлёб рассказывала о романсах Даргомыжского, Мусоргского, Чайковского, но и прекрасно владела фортепиано. Она говорила, и тут же иллюстрировала, пела. Я просто влюбился и в педагога, и в русскую музыку. Я учился с удовольствием.

Ещё один предмет, который меня заинтересовал (хотя вела его довольно жёсткая женщина, Галина Георгиевна Мартынюк) – анализ музыкальных форм. Благодаря тому, что Галина Георгиевна тоже на фортепиано показывала особенности строения произведений, разбирала тонкости на индивидуальных занятиях, я со слуха усваивал движение и развитие формы в композиции. Урок у меня был в восемь утра, но мне это было интересно, и я старался приходить вовремя.

Повезло мне с педагогами!

Глава 6. Долой грязные ботинки, или Да здравствуют встречи!

Заканчивался второй курс училища, и я почти миновал «экватор». Я сам продолжал заниматься композицией, как умел. Светлана Георгиевна уже была членом Союза композиторов, и она познакомила меня с преподавателем из института искусств. Знакомство с ним я никогда не забуду, потому что эта встреча сыграла огромную роль в моей судьбе.

Это была весна, конец марта – начало апреля, самая распутица. Мне сказали, что я должен прийти в институт в 26 класс к Евгению Николаевичу Земцову. Меня кто-то проводил до УГИИ. Я вошёл в класс и сказал, что я от Светланы Георгиевны. И услышал голос Евгения Николаевича: «У вас грязные ботинки. Идите, помойте и приходите». Я сначала был ошарашен – он же видел, что я слепой. Но потом понял, что это человек, который не будет делать мне поблажек. Это был совсем другой уровень, другой тип отношений. Он не собирался меня жалеть – он меня просто учил.

К новому педагогу я принёс то лучшее, что у меня было – показал три прелюдии для баяна и романс на стихи Фёдорова. Там были такие слова:

Ну люби, ну люби

От любви никуда нам не деться.

– Сексуальный романс, – охарактеризовал Евгений Николаевич. – В целом, хорошо, но давайте заниматься. Что вы хотите начать писать?

– Я собираюсь написать поэму для баяна, посвящённую Николаю Яковлевичу Инякину.

– Пишите, приносите ноты. Будем работать.

Поскольку это случилось в конце учебного года, я вскоре получил задание на лето, а уже с сентября мы начали заниматься регулярно. Я не знал, что Евгений Николаевич занимался со мной бесплатно. Он не был оформлен в училище, и занимался со мной в своё личное время. Как он решился взять меня, что думал тогда? Его жена потом мне говорила, что Евгений Николаевич колебался – потяну ли я композиторское дело, смогу ли преодолеть все сложности профессии.

Я же тогда об этом и не задумывался, жил своей молодой бесшабашной жизнью. Летом взял с собой баян и начал с упоением заниматься. Стал писать сразу две поэмы – одну, посвящённую Инякину, и вторую лирическую.

Продолжение следует…