Солнце всходит и заходит. Часть семнадцатая

Евгений Попов не раз говорил о том, что своеобразной основой его произведений стала так называемая «народная смеховая культура». Наиболее полный ее очерк мы находим в замечательной книге Д.С. Лихачева и А.М. Панченко «Смех в Древней Руси». Смеховая система является неким антимиром, куда переносилось всё неблагополучное и неправильное. Смех в этом антимире выступает разрушителем настоящего мира, но создает ему взамен мир свободный и неупорядоченный. Функция смеха, несомая “потешниками”, заключалась в создании некоей “отдушины” для общества. Со смехом уходило психологическое напряжение, страхи. Смех строит антимир, как было сказано выше, где отвергнуты социальное неравенство, несправедливость.

В рассказах Евгения Попов мы видим превеликое множество метаморфоз, и разрушительных, и созидательных. И смех – в диапазоне от мягкой иронии до громового хохота – присутствует здесь практически всегда.

Как пишут Лихачев и Панченко, «Авторы средневековых и, в частности, древнерусских произведений чаще всего смешат читателей непосредственно собой. Они представляют себя неудачниками, нагими или плохо одетыми, бедными, голодными, оголяются целиком или заголяют сокровенные места своего тела. Снижение своего образа, саморазоблачение типичны для средневекового и, в частности, древнерусского смеха. Авторы притворяются дураками, валяют дурака, делают нелепости и прикидываются непонимающими. На самом же деле они чувствуют себя умными, дураками же они только изображают себя, чтобы быть свободными в смехе. Это их “авторский образ”, необходимый им для их “смеховой работы”, которая состоит в том, чтобы “дурить” и “воздурять” все существующее. “В песнях поносных воздуряем тя”, – так пишет автор “Службы кабаку”, обращаясь к последнему».

Такого «саморазоблачения» в рассказах Евгения Попова 60-70-х годов более чем достаточно. Вспомним хотя бы историю барабанщика и его барабанщицы.

Ну и наконец «антисоветские» мотивы в рассказах Евгения Попова, на которые ему указывали едва ли не с самого начала, а вскоре после публикации в «Новом мире» начнут и предъявлять, тоже имеют «опору» в смеховой культуре. «Смысл древнерусских пародий заключается в том, чтобы разрушить значение и упорядоченность знаков, обессмыслить их, дать им неожиданное и неупорядоченное значение, создать неупорядоченный мир, мир без системы, мир нелепый, дурацкий, – и сделать это по всем статьям и с наибольшей полнотой. Полнота разрушения знаковой системы, упорядоченного знаками мира и полнота построения мира неупорядоченного, мира “антикультуры”, во всех отношениях нелепого, – одна из целей пародии». Сказано как будто про прозу Евгения Попова раннего периода!

Советская идеология пыталась до отказа наполнить символический мир советского человека, его повседневность своими идеологическими знаками. И создание мира хаотичного, неупорядоченного, анархистского, есть прямая антисоветская деятельность, хотя бы про власть, политику, партию и т. п. не упоминалось бы ни в одном слове.

В общем, рассказы Евгения Попова, и это было очевидно всякому, заслуживали сколь угодно глубокого разбора (его не последовало) и внимания публики (а вот с этим было все в порядке). Ведь, казалось бы, всего два, небольших при этом рассказа (и даже не таких эффектных как про бича Парамота). Но настолько наша страна была литературоцентричной – и настолько редким было в официальной печати появление «молодой» литературы, что публикация имела эффект разорвавшейся бомбы.

Евгений Попов вспоминает это дело так. «Я «проснулся знаменитым». Думаю, что по трем причинам.

1. В 1976 году был бум популярности Шукшина.
2. Печатали в журналах такое дерьмо, что моя публикация была явлением аномальным.
3. Ну и рассказы были, прямо говоря, неплохие».

Полагаем, можно согласиться со всем. А какая из трех причин главнее? Бог весть! Главное, что все совпало. Звезды, понимаете ли, сошлись...

Говорит Евгений Попов

И еще одна пикантная деталь. Несколько лет назад Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина рассказала мне, что после нашей первой встречи, после полуторачасовой беседы Василий Макарович вышел на кухню в глубокой задумчивости.

– Лидка, как ты думаешь, вот парень у меня сейчас был, он русский или еврей?

– Не знаю, Вася, я же к нему не присматривалась, – ответила Лидия Николаевна.

– Говорит, что из Сибири, – продолжал размышлять Шукшин.

– Так ведь в Сибири евреи тоже живут…

– Ладно. Русский или еврей, все рано буду ему помогать, парень талантливый, – резюмировал Шукшин.

Учитель и ученик

Как видим, для Шукшина было значимо, что наш герой – сибиряк (это видно и по предисловию, во время написания которого точной информации на этот счет у Шукшина не имелось). Кстати сказать, «Попов» – совсем не случайная фамилия для Василия Макаровича. Это девичья фамилия матери Шукшина – более того, это его собственная до получения паспорта! Вполне возможен был вариант, что вместо писателя Василия Шукшина мы бы знали писателя Василия Попова… Автобиографичен небольшой цикл "Из детских лет Ивана Попова" (1968).

С Василием Шукшиным наш герой лично встречался всего два раза. Но о его прозе, его героях он много думает все это время – как и о самой фигуре Шукшина.

В 2011 году, находясь на Алтае, где проводятся Шукшинские чтения, Евгений Попов дал интервью местным журналистам. Речь шла в том числе и о Василии Макаровиче.

«– Вы сказали, что учились у Шукшина терпимости. Может, терпению?

– Терпимости, толерантности. Не бросаться на людей, как собака. Люди разные, среди его персонажей есть отвратительные и омерзительные. Но мы живем рядом с ними, и, если мы начнем хватать друг друга за глотки, ничего хорошего не будет.

– Мне кажется, агрессия в обществе и нетерпимость к чужому мнению все возрастает: думаешь не так, как я, – гад ты, к стенке тебя.

– Как ни странно, я думаю, что сейчас уровень терпимости выше, чем тогда. И в этом заслуга Шукшина тоже. У него были крайности, но он был человеком, который работал над собой. Он, как мне рассказывала Ахмадулина, иногда корчил из себя деревенского, особенно поначалу. Он был очень умный и хитрый мужик: "из деревни, в сапогах", а сам эрудированный, неслучайно его уважало все киношное сообщество. Мне кажется, в этом смысле ему сильно помогло кино. Когда человек поступает в литературный институт, он попадает в замкнутое пространство. Языками тогда почти никто не владел, писателей западных не знали, и что там делается на Западе… А вот во ВГИКе заставляли смотреть западные фильмы. И Шукшин с Алтая прекрасно знал западную культуру, западное кино по крайней мере. И это чувствуется. Очень высокий уровень и кинокультуры, и культуры прозы, чем он и отличается для меня от других "деревенщиков". Я его не считаю "деревенщиком", кстати, как не считал "деревенщиком" Астафьева.

– Это все интересно слышать, потому что очень многие считают Василия Макаровича человеком скорее беспощадным ко всему, что он считал злом.

– Он и был беспощадный, он нервный такой был... Он был колючий, разумеется, но это была самозащита. Он не был мелочным, и он, как мне кажется, не был таким – "все плохо". Этого у него не было. И "все плохие" не было. И "всем воевать" тоже не было».

В том же интервью Евгений Попов сказал, что у него было два учителя, два Василия – Шукшин и Аксенов. Конечно, с Аксеновым ему довелось общаться гораздо больше, про Шукшина они с ним тоже говорили.

«– А что Аксенов говорил о Шукшине?

– Что он замечательный писатель, но темный человек. Темный. Я ему доказывал, что это не так. Посмотри, говорил, у тебя в рассказе "На полпути к Луне" Кирпиченко – совершеннейший шукшинский чудик. Я думаю, что Аксенова в какой-то степени убедил, я ему говорил: "У вас даже биографии одинаковые. У тебя родители сидели оба, а у Шукшина отца расстреляли. А то, что темный он, – что же он, темный, такие фильмы снимал?" То есть, понимаете, я это к чему? Репутация у Шукшина такая, что с этого боку они считали его – давайте прямо говорить – почвенником и антисемитом. Был такой писатель Фридрих Горенштейн, у него есть пьеса под названием "Споры о Достоевском". Там евреи заседают в ученом совете, обсуждают диссертацию на тему "Атеизм Достоевского", а полусумасшедший русский талантливый человек Васька Чернокотов, влюбленный пьяница, ходит по Москве с портфелем, где у него восемь томов Достоевского, и отпускает антисемитские реплики. Так вот, Горенштейн, который был таким стопроцентным евреем, даже грассировал специально, сказал, что прототип этого Васьки – Шукшин, он терпеть не мог Шукшина. Я ему и сказал: вот видишь, ты его терпеть не можешь, а он толерантнее тебя был, получается».

Очень характерное, очень значимое различие в оценке. Аксенов видит в Шукшине человека «не из своего лагеря», что исключает близость по части поэтики. Это, конечно, поколенческое. Попов, как человек нового поколения, справедливо «политические» разногласия игнорирует, указывая на очевидное сходство прежде всего в писательском мировосприятии – внимании к определенным аспектам жизни, к определенным героям. Упрощая, можно считать, что в рассказах Евгения Попова соединены сущностные черты поэтики обоих Василиев. Не случайно Шукшину не очень понравилась поповская ирония – то, что у него представляет как раз «аксеновскую линию».

Совершенно неправильно видеть «шукшинскую линию» в нудном описании крестьянских хлопот и невзгод, которыми известны те, кто объявляет себя творческими наследниками писателя. Шукшинские вещи всегда на сломе, «сшибке», на резком повороте, на парадоксе – на конфликте. Он сам считал главным конфликт условного «города» со столь же условной «деревней». Возможно, проживи он подольше (ну что такое 45 лет для прозаика!), конфликт бы сместился в иную сторону.

У Попова в рассказах 60-70-х (они тоже, подобно шукшинским, все «на изломе») конфликт теряет свою политическую окраску, он, так сказать, «семантизируется» – уходит вглубь языка. Евгений Попов сталкивает различные языковые пласты прежде, чем их носителей. Такой модернистский подход Шукшину, конечно, был в целом чужд (за исключением нескольких в высшей степени необычных для того времени вещей, вроде пророческой сказки-притчи «До третьих петухов» – там также в основе действия конфликт языковой). В то время как Аксенов во многих вещах дает нам как раз «очищенное» от реальности столкновение героев и идей (самый очевидный пример – «Затоваренная бочкотара»). Кстати, обе упомянутые вещи, «Петухов» и «Бочкотару», написанные практически в одно время, было бы крайне интересно проанализировать «в паре».

В первой главе мы уже писали об особом отношении Евгения Попова как писателя к алкогольной теме. Очень занимает алкоголь и Шукшина. Исследователи с малой родины Василия Макаровича Вячеслав Десятов и Александр Куляпин написали целую работу под названием «Алкогольный миф Василия Шукшина». Считаем, что тут самое место процитировать ее уже для того, чтобы увидеть еще одну «зону сходства» Шукшина и Попова.

«Особенность русской ментальности, по Шукшину, в том, что "мужик наш середки в жизни не знает", поэтому, "если уж пить так пить, а так даже и затеваться неохота. Лучше уж вовсе не пить, чем по губам-то мазать". Немца же "как с малолетства на середку нацелили, так он живет всю жизнь – посередке. Ни он тебе не напьется, хотя и выпьет, и песню даже не затянет... Но до края он никогда не дойдет".

Столь кардинальное различие "коллективных представлений" определяет столь же кардинальные различия функций алкоголя в русской и западноевропейской культурах. Обращение к алкоголю может быть вызвано двумя противоположными устремлениями: человек либо пытается стать самим собой (т. е. сбросить маску), либо, наоборот, хочет стать другим (опьянение – полный аналог маски). При всей спорности обобщений такого масштаба, все же можно предположить, что если европеец ориентируется преимущественно на первую из указанных функций алкоголя, то русский – на вторую.

Среди немногих персонажей Шукшина, сохраняющих самоидентификацию в состоянии опьянения, Борис Яковлев ("Вечно недовольный Яковлев", 1974). Это тип человека "обозленного в душе, опустошенного" и самое главное, оторвавшегося от почвы. В отношении же шукшинских героев национально-символического плана водка, говоря словами Р. Барта, – «это субстанция прежде всего конверсивная, способная оборачивать ситуации и состояния людей, из всех вещей извлекать их противоположность». "Тверезый я совсем другой человек", – недоумевает Иван Петин из рассказа "Раскас". То же самое могли бы сказать о себе Бронька Пупков ("Миль пардон, мадам!", 1968), Митька Ермаков ("Сильные идут дальше", 1970), Максим Яриков ("Верую!", 1970), Иван Расторгуев ("Печки-лавочки", 1975) и др. Их истории легко сводимы к общему инварианту:

герой – человек вполне заурядный и даже наделенный комплексом неполноценности (индивидуальной или социальной) в состоянии опьянения приписывает себе совершение небывалых подвигов, невероятных научных открытий, фантастических изобретений. Бронька Пупков рассказывает о своем участии в покушении на Гитлера; Митька Ермаков якобы находит лекарство от рака; Максим Яриков оказывается изобрел мощный двигатель величиной со спичечную коробку. Впрочем, в вечном русском стремлении "дойти до края" герой видит себя и в иной ипостаси – страдающим, униженным, виновным. Броньку мучительно преследует "воспоминание" о промахе, Максим Яриков кается, что передал чертежи американцам, Митька Ермаков воображает себя фальшивомонетчиком.

Функция мотива опьянения в творчестве Шукшина, разумеется, не сводится только к иллюстрированию национальных стереотипов, через него реализуются многие универсальные оппозиции ("истина : ложь", "память : забвение", "реальность : мечта", "здоровье : болезнь" и др.). Тем не менее исключительно важное значение этот мотив получает именно потому, что Шукшин включает его в сферу национальной топики, приоритетной в творчестве писателя».

Полагаем, что и Евгений Попов включает алкоголь в «сферу национальной топики». И во многих его рассказах это «субстанция прежде всего конверсивная»… Повторим, это только одна из многих «точек пересечения» наших авторов.

Как бы обобщая свои высказывания о Шукшине, Евгений Попов позже напишет в одноименном эссе: «Шукшин таинственным образом сумел задеть те божьи струны беззвучной российской души, которые, оказывается, есть даже у самого отъявленного гражданина нашей страны – той страны, где вечно пляшут и поют, сажают, выпускают, убивают, рожают, возносят, ниспровергают, молятся, каются и грешат снова. Где огромные просторы ограничены для многих тесным пространством тюремной камеры или блочной квартиры, где не зарекаются ни от сумы, ни от тюрьмы, а земное человеческое бытие никогда не было комфортным и предсказуемым».

Ну а еще Шукшин во время одной из встреч совершенно недвусмысленно посоветовал нашему герою уезжать из родного города, за что наш герой ему признателен до сих пор. Собственно, так Евгений Попов и поступил. Еще один крутой поворот в его биографии! Случился второй, и окончательные отъезд в столицы в 1975 году. И на момент публикации в «Новом мире» он был жителем подмосковного города Дмитрова, обитателем квартиры барачного типа с удобствами на улице. Вот на что он сменял свою «центровую» красноярскую квартиру!

Кстати, и о самой новомирской публикации Евгений Попов узнал, будучи в Красноярске по линии Художественного фонда РСФСР, где продолжил работать – и работать успешно, объездив всю страну… О своем перемещении из Сибири в Подмосковье он не жалел. Как и о том, что вскоре в его рассказах появятся совсем не сибирские места и герои (против чего, как помним, предупреждал Шукшин). С другой стороны, где и чем живешь, о том и надо писать.

А ведь, надо полагать, был соблазн остаться видным деятелем неформальной культуры Красноярска. Были и перспективы со временем вписаться в культуру формальную. Но…

Как говорит наш герой, «Я и в Москву-то переехал может быть еще и потому, что в родном городе у меня было, как мне посулил Василий Макарович Шукшин, «три пути-дороженьки»: 1. Сесть в тюрьму за «длинный язык»; 2. спиться; 3. стать комсомольским писателем, помощником партии. Меня все три варианта не устраивали». В общем, публикация в «Новом мире», несомненно, резко увеличила, как говорят сегодня, символический капитал нашего героя. Однако в части официальной литературной карьеры (ну, например, публикаций) все оставалось ровно на том же самом уровне. То есть, ни на каком.

А впереди был «МетрОполь».

Говорит Евгений Попов

Тут, после «МетрОполя», меня стали приглашать в редакции, где еще вчера отказывали. Я принесу, бывало, пяток рассказов, а мне говорят: «Прелестные рассказы, но ты же понимаешь, Женя, что они НЕ ПРОЙДУТ. Принеси что-нибудь полегче». Я и носил «полегче». Два рассказа чудом выскочили в «Дружбе народов». Витя Славкин, когда мы с ним тогда познакомились, а потом подружились – сказал мне:

– А почему ты к нам в «Юность» рассказы не несешь?

– Так я носил, – ответил я.

– И что?

– Отказали.

– Да ты, наверное, в отдел прозы носил, а нужно было ко мне, в отдел сатиры и юмора, – взволновался Славкин.

– Так я и туда носил…

– И что?

– Отказали.

– Кто отказал? – возопил Славкин.

– Да ты и отказал. У меня отказ с твоей подписью есть.

– Но я же их не читал? – застонал Славкин.

– А я здесь причем? – ответил безжалостный я.

200 ненапечатанных рассказов! 200:5=40. Сорок заходов! А потом литературные дамочки отчего-то удивлялись и корили меня, что я подался в альманах «МетрОполь».

– Славы захотелось? – сказала одна из них.

Продолжение следует…