Все новости
МЕМУАРЫ
30 Января 2023, 16:00

Солнце всходит и заходит. Часть шестнадцатая

Жизнь и удивительные приключения Евгения Попова, сибиряка, пьяницы, скандалиста и знаменитого писателя  

Говорит Евгений Попов

 

Осенью 1974-го, я на колхозном рынке сибирского города Абакана внезапно узнал из обрывка газеты о смерти Василия Макаровича Шукшина.

Какой колхоз был в 1974 году, такой и колхозный рынок. На рынке очередь за мясом занимали наудачу, к пустым весам, а уж будет ли на этих весах свининка, говядина или баранинка – это уж как повезет, может и вообще ничего не будет. Картошку еще не всю распродали, в том году картошки много уродилось, орехи кедровые еще продавали, грибы «свинушки», мед, алтайское мумие, рябину, калину, березовые веники, грузины еще торчали со своими баснословно дорогими фруктами.

Ветер гонял по мусорной базарной площади обрывок какой-то газеты, который вдруг чудом прибило к моим ногам. Я увидел некролог, знакомое лицо и сразу же всё понял, сразу же поверил в то, что Василия Макаровича Шукшина уже больше нет на этом свете. Год назад я был у него в Москве на улице Бочкова, 5, и тот, узнав, что я еду из города К. в Ленинград, написал мне записку к заведующему отделом прозы одного знаменитого ленинградского журнала на букву «З», где просил «Сашеньку» посмотреть рассказы «талантливого сибирского парня».

– Можно, я сам в редакцию не пойду, а рассказы по почте пошлю вместе с вашей запиской? – предложил я.

– Нельзя, – отрезал Шукшин. – Рассказы нужно самому в редакцию носить, это унижение входит в писательскую профессию. Я вот позавчера к этому самому Сашеньке в гостиницу ходил как <падшая женщина>. На подборку его уговаривал...

– Так вы же лауреат, разве у вас тоже есть какие-то проблемы?

– Не того я сорта лауреат, чтобы всё мое с колес печатали. Всё пробивать приходится.

– Не знаю, как я с такой рожей в редакцию пойду, – гнул я свое.

Шукшин подошел ко мне совсем близко и как-то по-киношному, по-режиссерски осмотрел мое лицо.

– Рожа как рожа, – констатировал он. – Можно с такой рожей по редакциям ходить. Только пьяный по редакциям не ходи. Пьяный вообще никуда не ходи, сиди дома да пей, – неожиданно вывел он. И добавил:

– Вообще, я ж говорю, уезжать тебе надо из Сибири. Тебя там или посадят за длинный язык, или сопьешься, или станешь комсомольским писателем, всякие ГЭС будешь воспевать. В Москве все редакции…

– Волки по этим редакциям сидят, – пробурчал я.

– Какие волки! – воскликнул Шукшин. – Не волки, а шакалы гребучие, – употребил он более непристойное прилагательное.

Окрыленный его словами, я вышел на улицу Бочкова и, думая о наказах мэтра, с разбегу налетел на какую-то деревяшку временного тоннеля, возведенного около дома Шукшина по случаю перманентного строительства Москвы. Больно было, но меня дожидался на улице с литром водки мой верный товарищ, поэт Лев Таран, автор подпольного романа в стихах «Алик плюс Алёна», выдающегося сочинения, которое увидело свет лишь в постперестроечные времена, когда его создатель уже давным-давно лежал в могиле на Красной горке подмосковного города Дмитрова.

Мы распили литр непосредственно перед моей посадкой в поезд «Красная стрела». А одет я тогда был так – коричневая мятая шляпа без ленты, сапоги и черное кожаное пальто, скорее всего снятое много лет назад с убитого фашистского летчика и проданное мне за 15 рублей на рынке города К., подобном вышеописанному, абаканскому.

Поэтому, когда я явился в чинную ленинградскую редакцию следующим ранним утром, «дыша духами и туманами», с огромным фингалом под левым глазом и сказал заплетающимся языком, что вот письмо от Василия Макаровича, рукопись у меня интеллигентная питерская старушка в седых кудельках с ужасом, но, конечно же, приняла, однако из журнала «З» мне не ответили ничего и никогда, даже когда я, извините, тоже стал знаменитым и лично познакомился с «Сашенькой».

 

Что сказал Шукшин

 

Что касается самой сенсационной и судьбоносной публикации, то напечатали рассказы Попова в «Новом мире» тогда, когда прозой там стала заведовать Диана Варткесовна Тевекелян, дочка номенклатурного советского писателя (главным редактором «Нового мира» был тогда тоже вполне номенклатурный поэт Сергей Наровчатов). Про отца Тевекелян известно (из энциклопедии), что в годы гражданской войны он был бойцом отряда ЧОН, в 1921 году вступил в ряды партии большевиков, позднее был направлен на партийную работу... Диана Варткесовна, видимо, оснащенная таким родством, никого не боялась и дала добро на публикацию двух рассказов и предисловия к ним.

Отметим: судя по собранию сочинений В.М. Шукшина, отзыв о работе молодого писателя Евгения Попова был для него абсолютно уникальным делом. Шукшин избегал публично отзываться о своих коллегах или литературной молодежи, тем более так развернуто (исключение делалось только для Василия Белова). Тем ценнее его предисловие, по сути, небольшая статья-рецензия.

В самой прозаической публикации, к счастью, не тронули ни слова, зато предисловие Шукшина почистили. Прежде всего там, где он говорит о рассказах, не вошедших в новомировскую публикацию. Мы приведем эту небольшую вещь, сравнив напечатанный в журнале вариант с оставшимися в рукописи. Журнальный вариант процитирован, само собой, по журналу «Новый мир» (четвертый номер за 1976 год). Рукопись, находящаяся в архиве – по восьмому тому, вероятно, самого полного на сегодня собрания сочинений Шукшина (Барнаул, 2009).

«Писать рассказы так же рискованно, как, например, рассказывать анекдоты (пусть простится мне такая вольность): и есть люди, которые совершенно не умеют рассказывать, но все равно рассказывают – хочется, можно рассказать некстати, можно рассказать старый анекдот, который все уже знают, а улыбаться будут из вежливости, что ужасно. Словом, даже если и есть история на памяти и есть умение ее рассказать, еще надо почувствовать, что она нужна. Нужна ли? И это-то в «профессии» рассказчика едва ли не самое трудное – понять: нужен ли ты сейчас со своей историей?

Я прочитал рассказы Евгения Попова и почувствовал, что мне, например, они были нужны. Рассказы состоялись. Я постараюсь объяснить, почему.

Сибирь. Огромная, прекрасная, суровая часть России, и она продолжает осваиваться, Обывателю там еще неудобно, человеку энергичному угловатому – вольно, ибо всяких клеточек меньше, не так гнетет мнение «княгини Марьи Алексеевны» – она еще туда не приехала. Сибиряки, я заметил, попадая в европейскую часть России, любят рассказать про медведя, который ездит в трамвае бeз билета. То есть не делайте-де из нас «тунгусов», мы такие же, как вы здесь, в Москве или Алупке. Это не из бахвальства делается, не из ущемленного самолюбия, а из желания сказать: не хватайте через край. Но все же я бы не рассказывал про медведя. Не надо. Конечно, медведи не ездят в трамваях, но и отрицать этого не нужно: так убирается особенность края, оcобенность людей, там живущих. Да, это Россия, но ее наименее устроенная часть, и чего же скрывать, что жить там труднее.

Рассказы Е. Попова про Сибирь. Я даже не знаю, сибиряк ли он родом, но он ухватывает трудноуловимое состояние людей, когда они еще в поисках лучшего места, в нешуточной борьбе за человеческую жизнь и еще должны только породить исторически стойкое потомство. Тут писателю-рассказчику (каковым, на мой взгляд, является Евгений Попов) непочатый край работы. Но работы очень нелегкой, неблагодарной. Нелегкой – потому что легко сбиться на экзотичность, на исключительную ситуацию, на сочинительство. Неблагодарной – потому что это же про неустроенность, про людей неустроенных, «невезучих», про людей с трудной судьбой не любят читать и слушать.

Е. Попову многое удается. Многое еще не удается. По-моему, все же грешит «густотой» письма. Ворочает. Должен прийти известный авторский покой. Попроще бы строить авторскую фразу... Но зато как точен в диалоге! И как по-хорошему скуп в выявлении искреннего чувства героев.

Я так думаю, что должна уйти – я бы изгонял ее – такая ироничность авторская. Но не совсем: где она тоже сдержанна и мимоходом, она работает, тогда я поддаюсь ее обаянию. Это там, где она похожа на то, что сострил усталый человек – мало, неохотно и не в этом дело.

Хочется посоветовать автору держаться самим им найденных «законов» своего творчества: место действия – Сибирь, правдивость рассказов, прямота, искренность. От души с радостью и надеждой желаю молодому писателю выносливости и успеха. И хоть немного – удачи».

Как видим, Шукшин оценил то, что и было самым ценным в ранних рассказах Евгения Попова: умение рассказывать кратко и емко; давать необычных для публики, но реально существующих «проблемных» героев, причем давать умело, мастерски – через диалог, через «скупое», одним штрихом изображение их чувств. Крайне важно, что Шукшин увидел совпадение места действия рассказов Евгения Попова с действительным миром сибиряков. Миром, повторим, нелегким, проблемным – но в чем-то более свободным (Шукшин дипломатично написал, что свободным от диктата «общего мнения», но мы понимаем, что имелись в виду и иные рамки – прежде всего идеологические).

Понимаем мы также, от чего Шукшин предостерегал молодого (ему в момент написания рецензии было немногим больше 25 лет!) автора: от увлечения надуманной экзотикой, «густой», сказовой речью, чересчур невероятными ситуациями… Ну и иронией, конечно.

А вот что исключено из рукописи: характеристика двух рассказов. Больше всего Шукшину понравился рассказ «Обстоятельства смерти Андрея Степановича», мы о нем уже говорили. «Как рванулось неподдельное горе в биче Парамоте... Заплакал человек, и у меня тоже горло сжалось. И правдив весь человек». Это дано как иллюстрация умения автора рассказов изображать искреннее чувство.

А меньше всего понравился Шукшину рассказ про шашлычки (по ошибке он назвал их в рукописи «Свежие», а не «Свиные»). И тем, что рассказ этот «подмосковный». И, главное, иронией: «где она сплошняком, она лишает рассказ своеобразия и ставит его в ряд таких, какими пруд пруди в нашей литературе».

В общем, в полном отличии от Катаева, как помним, сетовавшего на «грубость» рассказов Евгения Попова, «энергичные», «угловатые» герои, как и соответствующий язык их диалогов, пришлись Шукшину по душе.

Давайте посмотрим на рассказы, опубликованные в «Новом мире». Прежде всего отметим, что на сам момент публикации наш герой писал уже несколько иначе. Как мы говорили, он уходил от формы рассказа-анекдота. В его рассказах стало куда больше «нормальных», не экзотичных людей. Не бичей, но средних горожан, даже не жителей деревенских по сути предместий больших городов. Кстати – думаем, Шукшин, чьи герои, особенно самые трагические, «зависли» между городом и деревней, в рассказах Евгения Попова оценил и яркое описание этого «зависания». Оно очевидно, например, в опубликованном журналом рассказе «Барабанщик и его жена барабанщица».

В этом рассказе со сказочным зачином – «Жила-была на белом свете одна тихая женщина-инвалид, и жил на белом свете вместе с нею один бойкий барабанщик из похоронного оркестра» – говорится о двух аутсайдерах, живущих во «времянке» среди большого города – то есть, как бы отдельно от счастливых его обитателей. Бойкий барабанщик пьет, унижает свою кроткую жену (в катастрофе ей раздробило голову), но параллельно рассуждает об отвлеченных материях, и даже активно экспериментирует: он «изучал вопросы прочности окружающих предметов. Он сильно сокрушался, что нет на земле прочных предметов. И что если есть вроде бы прочный предмет, то обязательно имеется предмет еще более прочный, который может разрушить первый предмет». В этом он схож, например, с героями Андрея Платонова. В ходе одного такого разрушительного эксперимента гибнет его барабан – собственно, им барабанщик и зарабатывал на жизнь, играя на похоронах.

«Он тогда очень огорчился и стал поступать нехорошо. Он стал обвинять барабанщицу в том, что она испортила ему жизнь.

– Если бы не ты, дура, я бы сейчас играл в Большом театре. Я тебя могу побить.

Тихая женщина очень испугалась. Потому что они жили долго, и он с ней никогда так не говорил. Она взяла с собой книжку и убежала на улицу.

А на улице была ночь и плохо горели фонари, так что бежать можно было лишь сильно отчаявшись.

Барабанщик понял это, и ему стало очень стыдно. Он тогда пошел к водопроводной колонке, а сам был волосатый. Он разделся, облился холодной водой, вернулся в дом и вспорол пуховую перину.

Вывалялся весь в пуху и пошел искать барабанщицу.

Он нашел ее под завалинкой. Она дрожала от страха и смотрела в темноту из темноты.

– Ну, что ты боишься, дура? – сказал пуховый барабанщик. – Ты не бойся.

Барабанщица молчала.

– Ты не бойся, лапушка, – сказал барабанщик, который был бойкий. – Я не намазался дегтем, я не намазался медом. Я облился водой, и тебе будет легко отмыть меня. Ты хочешь меня отмыть?

– Хочу, – ответила женщина.

Она вылезла из-под завалинки и забормотала: «Хочу, хочу, хочу».

И они вернулись в дом. Барабанщик обнял барабанщицу. Она нагрела воды в большом баке. Вылила воду в корыто и стала отмывать барабанщика.

А он сидел в корыте и пускал ртом мыльные пузыри, чтобы барабанщица не плакала, а смеялась».

Само название рассказа отсылает к известным строкам Булата Окуджавы – мол, барабанщик, где барабанщица твоя? Вот он нашел ее. Принц женился на принцессе. И что же было дальше? Ничего хорошего, как мы видели. Герой, дошедший до саморазрушительного предела, опомнился, совершил акт самопоругания – и предложил своей партнерше воскресить его, не более, не менее… «Отмыть» от позора, от символической смерти. Мы снова видим замкнутый, повторяющийся цикл «разрушение – символическая смерть – воскрешение», и снова алкоголь выполняет здесь функцию важнейшего посредника. Такова вот русская жизнь – не всякая ли жизнь, впрочем? Необычайно поэтичный и трогательный рассказ отсылает даже не к фольклору, но к библейским притчам. Как писала Г. Нефагина об этом, и других рассказах Евгения Попова 60-70-х, здесь передается «состояние будничной бездны, в которой смешались боль и нежность, добро и зло, фарс и трагедия». Ирония здесь «на месте» – она снижает пафос, без которого разговор о воскрешении в европейской традиции невозможен. Но открытый пафос в этот период для Евгения Попова связан скорее с громкими пропагандистскими заявлениями. Что для него, конечно, абсолютно неприемлемо. То есть, ирония, как и рекомендовал Шукшин, играет здесь «служебную», «технологическую» роль, не становясь основой рассказа.

Кстати, на основе этого рассказа был снят одноименный фильм – в Болгарии, в 1990 году.

Второй рассказ, «Жду любви невероломной» (так будет назван и первый сборник рассказов Евгения Попова, который выйдет на родине в 1989 году) посвящен жизни так называемых слобожан, тех самых «зависших» между городом и деревней жителей предместья.

Завязка здесь также фольклорная – но уже не сказочная, а что-то из разряда «быличек», русских фольклорных рассказов о различных чудесных происшествиях.

«У нас в слободе Весны жил один мужик по имени Васька Метус, и у него была жена.

– Ну и что? – скажете вы. – Многие живут в этой слободе, и почти у всех есть жены.

А то, что он свою жену ужасно ненавидел и хотел бы от нее избавиться.

– Ну и что! – опять скажете вы. – Многие ужасно ненавидят своих жен и хотели бы от них избавиться.

А вот то. Слушайте. Многие-то многие, а Метус при живой жене взял да и привел в дом еще одну».

Дальше описываются приключения и злоключения этого самого Метуса, про которого собственная мать-старушка коротко и справедливо говорит постоянно одно: «дурак». Тратя свои силы, натурально, на что попало, ведя себя по отношению к окружающим как полный придурок (говоря по-нынешнему), обманывая женщин, и сам будучи многажды обманут, «мутя» темные делишки с восточным человеком Рафаилом, Васька в конце концов получает полтора года колонии и отбывает в места не столь отдаленные. Остается в их избушке одна мать. Кончается короткий рассказ так.

«Ваське дали полтора года, и никто не знает, что он будет делать, когда вернется. Начнет, наверное, с того, что опять подженится.

А сейчас – он никому не нужен. Так, по-видимому? Кому он нужен? Жены нет. Рафаил уехал. Так, по-видимому?

Нет, не так.

Ибо старушка мама Макарина Савельевна молча и упорно дожидается своего дурака, которого она родила, растила, купала в корыте, где он говорил «гули-гули», нянчила, покупала ему букварь и стегала ремнем за двойки из школы...

Дожидается, питаясь картошкой, солеными огурцами, свеклой, капустой, грибами – словом, всем тем, за что не нужно платить ни копейки денег и что бесплатно растет у хозяев на родной земле».

Последнюю фразу можно считать ключевой. Родная земля – она такая, много чего растет на ней, и доброго, и дурацкого, и полезные овощи, и сорняки. И вот – вырос Васька. Он – такой же, как эта земля, эта страна, деятельный, сильный (вечно с какими-то прожектами), но бестолковый и беспутный. Мы не видим ни слова авторского осуждения. Автор не критикует – автор сожалеет. Жалко и фольклорную мать-старушку. Жалко и бабенок, брошенных Васькой. Жалко и самого Ваську. Но мы не сомневаемся, что точно так же, как он буянил, он мог бы совершать подвиги или делать открытия. А может еще и сделает чего-то такое, хорошее… Сибиряк же! И еще, важное: он по-прежнему нужен. Своей матери. Своей родине, в конце концов.

Понятно, почему эти рассказы в то время произвели такой эффект. И почему мимо них не прошел Василий Шукшин.

Продолжение следует…

Автор:Михаил ГУНДАРИН
Читайте нас: