Неповесть. Часть восемьдесят первая

Лакуна

Роспись верхнего фойе я закончил быстро, за неделю, мне помогли друзья. Получилась она не ахти, но терпимо, вполне в духе соцреализма – т. е. плакатно-оптимистично. По всей стене расположились бодрые интеллигенты, карманы которых оттопыривали дипломы с отличием. Монументальная пропаганда пёрла со стены, зазывая в актовый зал, где эти дипломы и вручались. А вот с гонораром начались выкрутасы: то мне говорили, что работу я делал за ту зарплату (лаборанта), что мне выплачивали, хотя был заключён договор, то начинали указывать на несоответствие сделанного и требований времени (а зачем же подписывали акт приёмки). За строптивость, контракт на дальнейшую работу тоже не был продлён, но главное свинство, что не была засчитана та работа обоих моих помощников, ради которой они проторчали всё лето со мной в клоповнике. Пришлось привлечь мамину подругу и ребятам хвосты всё же купировали.

Около месяца потратил я на все эти дрязги.

Лакуна

Ну, уж кумача и мела я перевёл немало; перед столь масштабным праздником погуляли вдосталь и смог послать в Ленинград Наде какие-то деньги. Сержа забрали в армию, и я принялся писать ему туда ежедневно, а то и два письма в день, он отвечал реже, но обстоятельней, даже с рисунками. В училище теперь заглядываю раз-два в неделю, кроме Мишки Зеленина, вроде никого из наших и не осталось. Частенько теперь аудитория оказывается пуста – все на педпрактике, теперь её неприлично много (так её ещё и сдавать придётся). Татьяна вышла замуж за нашего препода (это тот, которому я в колхозе чуть лопатой не врезал). Бедная жертва Таниного темперамента, за первые полгода семейного счастья похудел кило на пятнадцать. На занятиях рутина и тоска собачья, хочется что-нибудь творить, а что конкретно непонятно, да и не знаю ещё как.

Разве вот, в настольный теннис поиграть вволю. Как-то всё становится чужим и скучным, душа моя рвётся в Москву и пока мне ещё не ясна настоящая причина этого болезненного стремления. Валерка тоже в армии, переписываемся, он попал в спорт-роту и тренируется. Уже он выиграл Россию и скоро у него соревнования ранга Всесоюзного. К Мишке езжу в гости, часто – так балдеем, треплемся, к нему ещё и Надина подруга Гита захаживает, рассказывает свои новости про Надькину жизнь (я тоже состою в переписке с Надей, но мы пишем несколько о другом). Играю иногда где-нибудь с пригласившими меня музыкантами, но редко. Ещё к Рустику Масленникову захаживаю, он меня радует своими достижениями в импровизациях и разными околомузыкальными новостями. Заплесневелая рутина провинциальной весны.

Томление пленного духа.

Лакуна

Во дворе все играют в 66, какое то поветрие, что-то вроде южных нардов. Я теперь тусуюсь с молодёжью постарше, правда, где все дискуссии заканчиваются распитием очередного «пузыря». Дискутируем, в основном, о поэзии, особенно ими любим «Серебряный век». Там впервые встречаюсь с Мандельштамом, Мариенгофом, Волошиным, Ахматовой, Гумилёвым, Цветаевой, Пастернаком… но особенным успехом у них почему-то пользуется Саша Чёрный. Его постоянно цитируют по любому случаю, почти все знают наизусть «Обстановочку». И пьянство трактуется как принадлежность к Русской интеллигенции, поскольку без вина не обходился ни один их кумир. Это ежевечернее, а в выходные и дневное действо всё происходит в беседке внизу напротив моего окна. В «Академию» уже почти не захаживаю – скучно там как-то (или подрос), на танцы тоже (это пока сезон закончился).

Мама начинает частенько вспоминать про Свердловск и вроде собирается снова туда поехать жить. Много переписывается и перезванивается с тамошними подругами. У одного из моих новых приятелей больная печень и красивая молодая жена, живут они в девятом подъезде, там же, где Гохберги и Минька (и он и Яшка тоже уехали в вузы поступать) только на третьем этаже справа с окнами во двор.

Что-то назревает.

Лакуна

Это произошло ещё в середине сентября. Тот тип, у которого больная печень, постоянно подсовывает мне свою порцию водки, получается, что пью за двоих (когда бутылка одна, то почти незаметно, но когда больше, то тяжеловато мне приходится). Однажды количество спиртного превысило полтора литра и меня накачали до «изумления» (как писал А. Толстой): пришлось применить ко мне санкции и тащить меня на вытрезвление, эту функцию принял на себя спасаемый мной парень, он вызвался и изъял меня из компании. Поволок он меня, как выяснилось позже, к себе в квартиру, позвал жену, протянул ей меня, а сам спустился во двор к остальным.

К тому времени я уже ничего не соображал, лишь вяло шевелил плавниками, тогда жена приятеля и раздела меня, после чего сунула в ванну отмокать и приходить в себя. Сама удалилась… прошло некоторое время и постепенно вращение потолка надо мной замедлилось, я осознал своё положение и степень, даже, кажется, душ включил. Вот тогда-то этот конфуз и произошёл. Вдруг дверь отворилась и заходит его весьма миловидная жена (конфуз). В полном остолбенении, вместо того чтобы хоть как-то прикрыться начинаю выключать душ…

Женщина подходит, и деловито так начинает меня обмывать и поливать прохладной водой (я всё более прихожу в себя, и мне становится нестерпимо стыдно своей наготы и особенно своего состояния, наверно, я покраснел даже), а ей показалось нечто совсем иное. Она быстро разделась и составила мне голому компанию, позже мы перебрались в спальню и продолжили уже в постели. Далее последовало одевание и употребление кофе, и выпроваживание меня, уже трезвого почти, обратно во двор. А во дворе тем временем всё продолжали играть в 66.

Так я пал, а приятель получил рога.

Лакуна

Переписка с Тамарой продолжалась, я тренировал своё перо, расписывая турусы на колёсах и свою «безумную» страсть, и она ещё пару раз приезжала ко мне осенью. Но потом внезапно написала, что уезжает в Свердловск поступать в техникум (поздней осенью?). Ещё одно письмо пришло уже оттуда, и тишина. Очень я огорчился, ведь столько слов извёл в надежде разбудить её чувство и почти преуспел, а тут – на тебе. Поэтому в начале зимы я поехал в Свердловск, навестить её.

Техникум оказался всего-навсего ПТУ при железной дороге, а Тамара нашла себе парня прямо там, так что пришлось ретироваться не солоно хлебавши. Бродил по замёрзшему зимнему Свердловску (там тогда было много холоднее) и не любил Уфу, и особенно коварных женщин и погоду. Остановился я у тёти, привёз ей в подарок один из натюрмортов со второго курса (с балалайкой), но старался появляться только для сна, чтобы не вступать в продолжительные разговоры о нелепой жизни моей мамы, которую тётя считала полной неудачницей, не выслушивать нотации и рекомендации по построению моей дальнейшей жизни и судьбы, тётя была совсем одинока и даже мой приезд ей показался праздником.

Тётя жила в кооперативном доме в двухкомнатной квартире на третьем этаже, дом был новомодный панельный и стоял совсем недалеко от соснового бора, в котором и находилась больница, где тётя трудилась. Там же располагались многочисленные стройплощадки. Теперь больниц там несколько, в том числе огромная «Областная № 1» и Фёдоровская «Микрохирургия глаза»; вся эта территория называется «Медгородок», от соснового бора осталось лишь несколько деревьев рядом с моргом, а всё вокруг плотно застроено.

Кроме афронта от девицы ничего не запомнилось из этой поездки.

Лакуна

В городе становилось всё скучнее – друзья разъехались, из училища ушёл, для Дворца пионеров уже чересчур взрослый, разве что Туева навещаю – болтаем о звёздах, академике Амбарцумяне, смотрю, как его кружковцы всё ещё шлифуют будущее зеркало к рефлектору. Стекло взято от корабельного иллюминатора – оно толщиной сантиметров шестьдесят. Процесс этот медлен и уныл. Они шлифуют его уже полгода. К Степанычу появляюсь редко – стыдно. Серьёзно заниматься живописью бы надо, но в голову не приходят интересные сюжеты, вернее ещё не научился вызволять их из мозга, чтобы работать потом с ними.

Делаю, правда, несколько картин, но это не картины пока, а так, эскизы, зарисовки вроде таких: «Ночной город». Написал эту работу в этаком кубистическом ключе – это ночной городской пейзаж, исполненный не кистью, а тампоном и множественными трафаретами прямоугольников. Из всего сделанного тогда эта была получше, вот ещё бы и цвет в ней был почище, получилось неплохо, но мрачновато. Эту работу я позже в Москве подарю Мураду, и она останется у него надолго, до самой его кончины. Была ещё картина ночного города из окна кафе с мокрой мостовой, машинами и неоновыми сполохами реклам, что-то ещё, короче, работ за зиму и весну 1968 было сделано: «раз, два и обчёлся».

Рисую карандашом несколько неплохих сюрреалистических композиций в формате 1\2 листа, одна из них называется «Король погремушек» и содержит синтез живого и неживого в произвольной связи. Работы эти впоследствии были присвоены различными знакомыми. Хожу на этюды в лес и, как привык, на крышу. Пишу композицию, которую запланировал на диплом (жуткая, натужная мазня, я вам скажу), называться это должно «Белый город». Изображён там некий набор домиков и домищ, наблюдаемых с дальней опушки условного леса. Постоянно захожу в училище проведать наших сокурсников, поиграть в настольный теннис и ещё в надежде соблазнить кого-либо из знакомых девиц попозировать (можно подумать, я их рисовать собираюсь).

Учились тогда на музыкальном отделении две прелестницы-подружки и обеих звали Оля. Тёмненькая Оля была весьма схожа с миниатюрной Стефанией Сандрелли (тогда шёл великолепный итальянский фильм «Развод по-итальянски» с Марчелло Мастрояни в главной роли, а Стефания играла там юную девушку из-за которой весь сыр-бор и разгорелся). Так вот, Тёмненькая Ольга походила на Стефанию как сестра и манеры двигаться, и мимика весьма напоминали героиню фильма. А вторая Ольга, беленькая, была гибридом Бриджитт Бордо и Мэрилин Монро. Обе были миниатюрны, восхитительно сложены и так же восхитительно глупы, но находиться в их обществе было наслаждением, причём двойным (редко две красивые девушки дружат между собой). Эти постоянно щебетали что-то романтично-парфюмерное и постоянно бегали к зеркалу. Уж не знаю как, мне всё же удалось заманить подружек к себе сначала порознь и даже уговорить попозировать. Был я красноречив и убедителен, но когда девица разделась… когда такая красота находились в обнажённом состоянии, чисто эстетическое восхищение мгновенно сменялось на вожделение, а соответственно, занятия живописью моментально перешли в недружеские объятия и поцелуи. Отброшен этюдник – бушует страсть. Как всегда праздность победила. Вначале я их приглашал порознь, но позже, когда они вполне освоились, они стали посещать меня вместе и это был маленький кусочек Рая в трижды инфернальной Уфе, на нашей бренной Земле. Насколько запретны такие плоды, не мне судить.

Разумеется, отношения такого рода не могут продолжаться долго.

Продолжение следует…