Неповесть. Часть шестьдесят первая

Лакуна

По иронии судьбы, именно в этой больнице я встретил свою очередную любовь, и опять тело моё закружило в водовороте: отнюдь не военных страстей, разочарований и, поначалу, редких сияющих радостей.

«Итак, она звалась Татьяной», правда фамилия была не столь благозвучна – Жеребова. Лежала там эта девушка в хирургии с фолликулярной ангиной и ей только что удалили гланды, но на период моего появления она уже находилась в реабилитационном периоде (тогда лечили основательней и дольше). А поскольку я был вполне здоров, меня мучили только в первую половину дня анализами, рентгеном и выслушиванием. Всё остальное время моё проходило в больничном дворике, щедро засаженном деревьями и кустарником, скорее это был сад, где первое время я рисовал и писал акварели, пока не увидел её. Дорожки были посыпаны песочком, всё вокруг было обильно засажено кустами и невысокими деревцами и повсюду стояли многочисленные скамейки и урны возле них, была даже круглая беседка. Сад выходил на высокий берег, и видно было и Цыганскую поляну, и более далёкое заречье. Стояло прелестное, очень тёплое вначале, бархатное «Бабье лето» и моя избранница, в халатике на почти голое тело, казалась желанной лесной нимфой. И хотя ей тогда было всего пятнадцать, уже обладала вполне созревшим прелестным телом.

Голова моя уплыла в выцветшее осеннее небо и пропала там окончательно. Поскольку мои ухаживания не встречали серьёзного отпора, я раз за разом расширял границы тактильных изысканий и затяжных поцелуев.

Взрыв такой любви, а главное, нестерпимого желания, вызвал прилив вдохновения поэтического (правда, стихи той поры, были глупейшим невнятным лепетом, например:

вот стих, он мною оценён – сто поцелуев стоит он… – бред.

Была и ещё целая тетрадка подобного вздора, графоман бушевал во мне, оказалось, что так просто рифмовать всё что взбредёт в голову, какое счастье, что это забылось навсегда. Я ещё имел глупость показывать их позже одной знакомой литераторше, которая сочувственно вздыхала и говорила: «Они пока не совершенны, но в них так много чувств», и смотрела на меня преданными собачьими глазами (оказывается, я ей очень нравился, но она была просто глупенькой студенткой-заочницей педагогического института, работающей в книжном магазине, а я – глупцом, витающим в облаках). Стихами этакого рода я испещрил все скамеечки и столики в саду (вандал), зато за каждый был вознаграждён ласками, и опять-таки выпрошенными поцелуями. Так пролетела неделя и вскоре для меня уже почти не осталось неизведанных уголков её желанного тела, наши встречи неумолимо близились к окончательному соитию (как жаль, что в больничном садике не было укромного уголка, там всё просматривалось насквозь и постоянно бродили бледные фигуры больных в выцветших пижамах).

Но тут вдруг наступил момент, когда моя прелестница испугалась последствий или ещё чего-то (настроения юных девиц меняются гораздо чаще, чем погода) и, не найдя ничего лучшего, заявила о наличии постоянного парня за пределами больницы, который ждёт её выздоровления, и на основании этом предложила прекратить наши интимные отношения или перевести их в дружбу (тоже типичный для девиц вывод).

Я был убит, низвержен в Ад – Мир рухнул, Солнце погасло...

Не имея никакого опыта в любовных играх, я принял её слова за чистую монету, даже не подумав, что сей парень должен был бы навещать свою девушку. Вот тут я начал лихорадочно искать способ сохранить только для себя этот источник ласк и открытий.

От столь прямолинейного натиска девушка упёрлась и уже не покупалась: ни на стишки, ни на мои стоны и жалобы.

И ко мне на помощь пришёл «Его Величество Театр» – я начал разыгрывать трагедию «непонятой и роковой любви» (ловко инсценируя подготовку к суициду, причём столь правдоподобно, что меня перевели из палаты в коридор к столику дежурной медсестры, так же у меня конфисковали все колющие и режущие предметы). Затем меня застали с куском бельевой верёвки в руках, и хоть отобрали и её, но кончилось это тем, что меня стали сопровождать повсюду, даже в туалет («прелестный!» выход, хоть медсестра и была недурна собой, но позор был полный).

И вот: я сумрачен и подавлен, не реагирую на попытки разговорить себя, пишу якобы «последнее письмо» (несколько раз картинно рву написанное) и самым грубым шантажом добиваюсь у дежурной сестры немедленного вручения его адресату. Через пять минут мой ангел вбегает, рыдая, и клянётся, что парень в городе не более чем химера, и что я восстановлен в правах полностью. Трогательные объятия, поцелуи, слёзы прелестницы – фанфары и полный Happy end... правда, нас тут же разлучили и развели по палатам. Все ликуют, но из больницы меня сразу же (наступившим утром) выписывают с направлением на психоэкспертизу, опасаясь неких последствий, столь неровного поведения.

Я, облегчённо вздохнув, отправляюсь домой, а назавтра выписывают и её (её и должны были выписать).

Наш первый день на воле превратился в ожившую сказку. Я почти ничего не помню из обрушившегося на меня счастья (мамы снова не было дома, и мы провели в постели весь день, даже позабыв о питании).

Первый разгул любовных утех.

Лакуна 

Но назавтра утром я отправляюсь к психиатру в псих-вен диспансер, расположенный на той же улице Тукаева, рядом с парком Салавата Юлаева. Здание диспансера старое, одноэтажное, вход расположен даже ниже тротуара. Интерьеры плохо освещены, но плотно завешены медицинскими агитками с ужасными фотографиями всяческих кожных, венерических и психических заболеваний. Картинки с видами парши или запущенного сифилиса могут напугать кого угодно. Ещё и долгое сидение в очереди перед приёмом настроило меня окончательно мрачно, в мозгу проносились различные сцены сумасшествия, которые предстояло сыграть (ведь угроза загреметь в армию уже предстала вполне осязаемой), а вокруг на скамеечках рядом со мной сидели алкаши, венерические и прочие неадекватные личности. Я тут же начал себя жалеть и рисовать отвратительные картины то ли службы, то ли лечения в психушке (чего-чего, а воображения мне не занимать).

К моему счастью, психиатр, а это была весьма экзальтированная дама бальзаковского возраста, и, конечно же, была тоже слегка «того», настолько что восприняла мои излияния благосклонно и, видимо, поверила моим россказням. Я долго повествовал о плохом сне, депрессивных настроениях на развалинах несчастной любви и неспособностью дать достойный отпор сопернику и прочим хулиганам. Я пребывал в твёрдой уверенности, что влезть в голову не существует никаких способов и никакими анализами сумасшествие не определяется. А когда она в конце беседы спросила: «В армию-то не хочешь?», то услышала от меня целую тираду о готовности уйти от проблем светской жизни под крыло взводного командира и строгого армейского устава, где можно заполнить пустоту внутри строгим исполнением пунктов устава.

И Чудо свершилось. Тотчас психиаторша начертала недрогнувшей рукой в протоколе: психопатия с затяжными периодами тяжёлой депрессии, нуждается в постоянном наблюдении специалистов и не годен к исполнению почётной обязанности (таких не берут в космонавты).

Драгоценная бумага была помещена в большой конверт, с тремя марками. Конверт был заклеен и отправлен по почте заказным письмом в Военкомат.

Оттуда вскоре пришла следующая повестка и мне через десять дней вручили краснокожий (Белый) Военный билет с ужасной фоткой на развороте, и статьёй 10-б в соответствующей графе. Армия исчезла в тумане или дыму, можно было жить дальше.

Так я стал психом в мирное время (совсем как диссидент какой).

Лакуна

Итак, в моём Военном билете появилась статья 10-б: «не годен в мирное время, в военное время годен к нестроевой службе».

И теперь каждый год и при поступлении на очередную работу меня обследовали заново, но возиться с обследованиями никому не хотелось, и записи просто дублировались прямо в регистратуре после очередного обращения. Впоследствии эта статья сыграла со мной злую шутку при поступлении в «Строгановку» – меня не допустили к приёмным экзаменам. «У нас своих психов девать некуда» заявили мне в приёмной комиссии даже после просмотра работ, где разрешение на сдачу экзаменов было дадено.

А потом Военный билет у меня был украден в Москве вместе с Трудовой книжкой, Паспортом и др. документами, после чего меня выслали из Москвы в Свердловск под подписку. Восстанавливать Военный билет я так и не стал.

А пока так: любовь неожиданно помогла откосить от армии.

Лакуна 

Жила моя зазноба на Коммунистической, в старом дворике рядом с достопамятным сквериком (место недавнего мордобоя, это там я смывал с лица кровь и грязь у колонки). Во дворе была куча одно- и двухэтажных домиков и несколько «ракушек» – самодельных гаражей, которые тогда стали возникать по всем закоулкам нашего города (частные владельцы выстроить капитальный гараж были, как правило, не способны, из-за его дороговизны). В центре двора возвышалась и водоразборная колонка, где я отмывался после избиения – я счёл сие почему-то добрым знаком.

Мама её работала в «Гастрономе» на Кольце кассиром, но дома у неё встречаться не было возможности (там бабушка проживала и малыш, может, и ещё кто-то, уже не помню). Поэтому пока было тепло, мы проводили время то у меня, когда мамы не было, то в каком-либо парке или кино или даже за гаражами и дровяником в её дворе. Бабье лето в тот год, как я уже сообщал, было роскошно и длительно, но и ему неотвратимо пришёл конец. А заниматься любовью где попало становилось проблемой номер один, т. к. количество одежды катастрофически увеличивалось, а количество укромных уголков сошло и почти на-нет, вследствие опадания листвы и возникновения луж и грязи и постоянным присутствием мамы у меня и родственников у неё.

Любовь ещё продолжала бушевать во мне, но с остыванием атмосферы, когда всё сложнее стало находить подходящие уголки в садах и парках, а мама моя вышла из своего затяжного летнего отпуска и перестала бродяжить по командировкам, превратилась в поиски площадки для секса и не более.

Проблемы росли как снежный ком, говорить практически стало не о чем, точек соприкосновения становилось всё меньше и вскоре не стало вовсе (она же была достаточно серенькая и малообразованная глупышка пятнадцати лет); нас сближал лишь секс, свидания стали реже и напряжённей. Тут и Татьяна начала разочаровываться во мне, и наши райские кущи окончательно завяли уже к середине ноября, а окончательное отторжение пришло вместе с затяжными дождями и с первыми обильными снегопадами. И ещё у моей избранницы дома почти никогда не было свободной территории (с ними жила бабушка и младшая сестрёнка, которые почти всегда были дома). Татьяна моя даже книг не читала. Любовь от такого невезения и отсутствия площади стала обильно чадить и тлеть, и вскоре произошёл окончательный разрыв.

Моя Татьяна заявила: «ты слишком груб и самовлюблён» (скорее всего, так и было, но я тогда плохо соображал и даже не догадывался о ласках другого рода или о доставлении большего удовольствия партнёру).

И в один из ноябрьских вечеров Таня произнесла последнюю фразу: «Ладно, иди…», но ушла сама – приговор был оглашён, а я, рыдая, потащился прочь по двору, неимоверно страдая (от уязвлённого самолюбия, наверно).

Падал противный мокрый снег, жизнь закончилась, ничего больше не хотелось, разве что красиво умереть…

В её дворе повсюду были натянуты многочисленные верёвки для сушки белья (тогда было принято сушить бельё на улице, очень многие жили в коммуналках, в крохотных комнатушках, и моя Татьяна жила в такой же). Находчиво срезаю одну из веревок (мокрую и скользкую), сооружаю замечательный скользящий узел, привязываю другой конец к самой высокой перекладине стоявшего посреди двора турника, повисаю, начинаю уже задыхаться, и вдруг проклятая верёвка рвётся под моей тяжестью, и я хлопаюсь в лужицу под турником, разбив только что образовавшийся ледок и основательно вымазавшись в грязи вокруг …

И тут мне становится неимоверно смешно, ржу сидя в луже, надо же Ромео нашёлся, прекратить жизнь из-за капризной девчонки – ну уж дудки! Тащусь на знакомую колонку и пытаюсь привести лицо и одежду в удобоваримый вид и, не достигая этого, ползу вымокший и испачкавшийся домой, оплакивать «очередной жалкий жребий мой».

Дома, тем не менее, тою же ночью пишу кучу поэтического вздора.

Запомнилось только:

Ты мне сказала, – ладно иди,

и я ушёл дорогою завьюженной,

а под ногами путался щенок,

такой-же никому не нужный…

(был ли какой-либо щенок во дворе тогда… даже и здесь не обошлось без графоманских красивостей). Такой кислой писаниной была спешно заполнена почти целая толстая тетрадь, о как я себя, бедный, жалел.

Несколько раз ещё я наведывался по инерции и во двор, и в Гастроном к её матери (в надежде встретить её), были тяжёлые сцены, слёзы и др. из арсенала прошедшей любви одного из подростков. Такая осень успешно продолжилась и перешла в пушистую прелюдию зимы, приходилось жить опять в одиночестве.

Мы с друзьями снова ходили кататься на лыжах, однако таскаться по вечеринкам мне не хотелось, я читал дома, писал акварели и даже… не пил почему-то (вернее однажды попробовал напиться, но кроме страшной головной боли, более никакого облегчения не испытал, с тех пор уже никогда не справлялся с горем с помощью алкоголя).

Водка горю не врач.

Лакуна

В конце весны шестьдесят четвёртого предпринимаю попытку поступить в Уфимское училище Искусств, где неожиданно для себя плохо пишу сочинение, сдав специальность на отлично, после чего отправляюсь уже в муз-пед (УМПУ) на художественно-графическое отделение (предел падения в глазах эстетов, но туда нужно было сдавать только специальность). Предел падения юного гения и дно для успешного выпускника средней школы.

Сюда меня приняли сразу, и тут неожиданно оказалось, что на одном курсе со мной будет заниматься множество Степанычевых питомцев: Вадим Чиглинцев, Вадим Вершинин, Надя Гурьева, Сергей Краснов, Мишка Зеленин, Генка Балагушин и Борис Романов. Так что образовалось целое сообщество. Предполагалась разгульная и весёлая творческая жизнь в столь интересном коллективе, что вызвало взрыв энтузиазма, и появилась вера в судьбу. Всё это вызвало резкий подъём настроения на высоту почти заоблачную. После сданных экзаменов, на первом же собрании курса мне так мило улыбнулись звёзды, и я так удачно и непрерывно острил в течение двух часов (устроил этакий Stand up), что в результате угодил в старосты?! Это было здорово, все полюбили меня – я стал лидером целого коллектива. Интересно, как руководить людьми?

Со смеха можно сдохнуть!

Продолжение следует…