Мустай Карим и Константин Симонов

В октябре 1975 года в «Комсомольской правде» был опубликован рассказ о народном поэте Башкирии Мустае Кариме, о фронтовой юности писателя, о его комсомольском билете, пробитом фашистской пулей...

Прочитал этот номер газеты Константин Симонов и написал письмо в Башкирию.

«Дорогой Мустай, - говорилось в нем, - не могу удержаться от того, чтоб не написать тебе это письмо, прочитав “Комсомольскую правду” за 31 октября. То ли мы бываем какими-то невнимательными друг к другу, то ли забывчивыми, то ли виной тому твоя особенная сдержанность и нелюбовь говорить о себе, - но я узнал из “Комсомолки” о тебе то, что мне, как твоему старому товарищу, давно было бы положено знать, и подумал о тебе с каким-то еще дополнительным уважением, как бы приложившимся к тому уважению и любви и всем другим чувствам, которые я к тебе всегда испытывал до этого.

Обнимаю тебя, мой дорогой, и вдвойне желаю тебе здоровья.

Твой Константин Симонов.

Москва. 4.XI.1975 г.».

Какое удивительное письмо! Какие трепетные чувства дружбы между двумя великими литераторами! Воистину, не имей сто рублей…

Свою статью воспоминаний о Константине Михайловиче Мустай Карим сопроводил в качестве эпиграфа двустишием К. Симонова:

Я не думал, не верил, не ждал никогда,

Что без этого друга придется мне жить.

Да, башкирскому писателю довелось жить не один десяток лет без одного из самых близких друзей - К. Симонова.

В течение тридцати семи лет продолжалась дружба двух поэтов. Константин Симонов «один из редчайших наших писателей, который за все четыре с лишним десятилетия своим словом и сущностью своей личности имел неоценимое влияние на нравственное усовершенствование, на рост гражданского самосознания соотечественников нескольких поколений».

Мустай Карим увидел впервые К. Симонова в августе 1940 года в ялтинском Доме творчества. «До его приезда, - пишет М. Карим, - там был Владимир Луговской, который по нескольку дней пропадал где-то в горах, потом мрачно и гордо просиживал вечера на стеклянной веранде. Подступиться к нему было просто боязно. Казалось - неприступный утес. Его густой властный бас, который мы слышали нечасто, стал окончательной, непреодолимой преградой. Так и не подходил я к нему, хотя очень хотелось. Он уехал. Спустя много лет, близко узнав его, я убедился, что тот “утес” является человеком нежнейшей души и детской доверчивости».

В целом ряде писем К. Симонова к Мустаю Кариму есть слова: «Мы с тобой старые товарищи…» По этому поводу М. Карим самокритично делает обобщение: «…я пишу о нем на правах старого товарища, испытавшего добро его могучего духа, деятельной натуры, практической отзывчивости. Если смотреть на вещи упрощенно, то получится, что товарищество-то наше с неравноценной отдачей. Ему я мало отвечал делом. Но в том у меня нет угрызений. Ибо у нас неравны были силы и возможности. Я всегда был ему преданно благодарен. И это немалый ответ. Так случилось, что я к нему сам никогда ни с одной просьбой не обращался. Но тем не менее я не раз оказывался у него подопечным».

В К. Симонове друзья не ошибались, а ошибались в нем недруги, «ища порою в его многосторонней литературной и общественной работе некую корысть, личную выгоду. Личная выгода у него действительно была. Это - служение стране и человеку. Он нес слишком тяжелую ношу - не только свою - и надорвался. Корыстолюбец никогда не погибнет ни от разрыва сердца, ни от сгорания легких. Симонову было присуще великолепное свойство бойца: он страстно защищал, наступал, отвергал, ненавидел, возмущался, неистово спорил, аж из глаз его сыпались колючие “симоновские” искорки, но никогда не унижал себя роптанием, жалобой, ворчанием, когда ему бывало худо. А худо ему бывало. Мне не забыть самообладания и внутренней собранности Константина Симонова в те дни первого послевоенного съезда писателей, когда один из наших самых уважаемых мастеров, наш великий современник Михаил Александрович Шолохов в критическом азарте с трибуны сказал немало несправедливых, просто обидных слов о нем. Красное словцо, оно обвораживает публику, вызывает оживление в зале. За такое оживление иной раз позже бывает неловко. Что касается Симонова, то он остался самим собою, - ни в себя не ушел, ни из себя не вышел. Он умел переносить и обиду».

Мустай Карим утверждает, что К. Симонов стал особенно близким к нему после того, как посетил его родину, отведал ее хлеб и воду, пожал руку его матери, прикасался к его детям. «Словно, - пишет он, - в него вошла часть моей земли. Это случилось зимой 1955 года, когда мои земляки выдвинули кандидатуру Константина Симонова в Верховный Совет РСФСР. В те дни в Уфе были сильные метели. Накануне выезда на предвыборные встречи с избирателями в южные районы Башкирии я полдня водил его по огромному нефтеперерабатывающему заводу. К тому же директор повел нас по крутой открытой лестнице на самую высокую площадку одной из установок. Порывистый ветер наотмашь бил по лицу. На последнем пролете я оглянулся на Симонова, ища в его глазах укор за это бесцельное “преодоление высоты”. Нет. Я в них видел азарт и какое-то детское ликование. Зная нрав директора, я подозревал его в лукавом намерении. Он хотел показать свою удаль и заодно испытать: хватит ли духу и дыхания у знаменитого писателя забраться во-он куда, да еще в такую пургу. Нашел кого испытывать - незадачливый испытатель».

Еще М. Карим показал своему гостю город. На все К. Симонов смотрел с интересом. «А вот людей, - продолжает башкирский писатель, - я почти не показал, не показал ему моих старых приятелей - доморощенных выдумщиков и мудрецов, бывалых балагуров и сказочников - знаменитого вруна Нурислама из Кляша, веселого скрипача, слагателя песен на собственный мотив старого Сайта из Ярми, непобедимого острослова и борца на сабантуях Габбаса из Кармаскалов. Собрать бы мне всех вместе за чаркой вина и дать бы им вволю поговорить. Жаль, не сделал этого. Видимо, считал, что молодой завод больше имеет достопримечательного, нежели те немолодые фантазеры. А жаль. Наверное, Симонов вписался бы в такой пейзаж. Непременно. Ибо он нигде чужеродным не казался. Потом, через десять лет, на улице Стамбула встречный издалека его окликнет: “Эй, Осман-бей! Салам!” - приняв его за своего. И мы, спутники Константина Михайловича, этому не удивились. Лишь дали ему новое имя - Осман-бей. Там многие находили в нем сходство с Назымом Хикметом - не только по внешнему облику».

В 1965 году М. Карим, К. Симонов и Р. Фиш совершили почти двухнедельную поездку по Сирии и Турции. В ходе этой поездки К. Симонов открылся перед М. Каримом новыми гранями. «Я раньше, - вспоминал М. Карим, - много слышал, что Константин Михайлович в дороге хороший надежный спутник. Он таким и оказался, не чурался ни больших, ни малых хлопот. К нашему стыду, бывало и так, пока сонливый Фиш раскачается, пока я многократно раскланиваюсь с портье и швейцарами, Симонов уже вынесет вещи и погрузит в машину. В каждом новом месте, прежде чем самому вселиться в номер, он проверит: удобно ли размещены его товарищи. Таков уж характер. В этого аристократа духа и рыцаря так и не сумел вселиться барин. Он этого не допустил».

Через несколько лет по случаю присуждения ему Государственной премии СССР он получит телеграмму следующего содержания: «Милый Мустай, я очень рад за тебя. Поздравляю. Крепко обнимаю. Люблю, глубоко уважаю. Твой Константин Симонов».

Дружба двоих больших писателей завершилась кончиной К. Симонова. Но и после этого Мустай Карим с благодарностью вспоминал об этой дружбе и, как бы предвидя будущее, писал: «Он мне ни разу еще не приснился. О нем я много думаю. Думаю не просто, а с болью и тоской. Он не снится. Будто щадит меня, чтобы я его не терял вновь и вновь. Он не прав в своей жалости. Бывают и сны, как явь, достоверные. Он непременно явился бы достоверным. Как всегда при жизни. Посетил бы ты меня, Константин Михайлович, пока я не ушел к тебе. Ведь тогда совсем не встретимся».

Мы, увы, не ведаем, встретились ли Карим и Симонов на небесах, но знаем точно: их трепетное и по-мужски нежное отношение друг к другу – яркий пример многолетней искренней дружбы двух великих поэтов современности.