Откуда взялась печаль? Часть восьмая

Солнечные дни

Пишут^*, что Цой не любил петербургскую зиму, особенно снег (белую гадость). Собственно, в Петербурге и лето не ахти какое, тем не менее в это время года есть солнечные дни (зимой-то их практически не бывает: сыро, слякотно, снежная жижа). Летом, что называется, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Зимой же в городе на Неве, и правда, тоска зелёная. У Цоя:

«Мне везде неуютно и пиво пить в лом

Как мне избавиться от этой тоски

По вам, солнечные дни?..»

…Ромку, героя шестого «трека» повести Гундарина «ПесниЦоя», по солнечным дням тоже гложет тоска зелёная. По светлым дням, когда в его собственную жизнь и в пасторальную жизнь его деревни ещё не успела ворваться жёсткая жизнь железного города. Как только ворвалась, так деревни и не стало: всё, что было более-менее живым и что могло двигаться, в город постепенно и переместилось. Чуете «Прощание с матёрой» Распутина? А прозу Белова, Астафьева и (эх, была ни была!) Шукшина? Не чуете? А она есть! Вернее, даже они – и писатели, и их многочисленные деревенские прозы. Их всех есть у меня, вернее, у Гундарина!

И ещё есть у автора повести одна существенная деталь, придающая этому «треку» не только яркую социальность, но и гротескно-протестную идеологичность. Не только в сельскую местность пришёл разрушительный/разрушающий город, но в страну ворвалась новая жизнь в виде «перестройки», гайдаро-ельцинских реформ и всех последующих, как цепочка добавленных стоимостей, «радостей» и событий (которые, собственно, оставлены за скобками повествования, но не просто фонят, а прут «изо всех щелей и пор», возрастной читатель хорошо помнит и понимает реалии тех лет): «Для него [Ромки – В.Б.] всё было слишком просто –  мир делился на до и после нашего появления. Для любого из нас эти тридцать лет делились на множество микровеков, каждый из которых открывал новую страницу. В каждом из которых происходило такое движение, что мы все могли моментально становиться и трактористами, и полковниками, и миллионерами, и министрами. И белыми, и чёрными, и серыми. И разбойниками, и сыщиками…» 

Сравним с цоевским:

«Это время похоже на сплошную ночь [опять ночь! – В.Б.]

Хочется в теплую ванну залезть…»

Ромка, герой Гундарина, тоже терпел долго. И работал на пришедшего из города «совокупного» дядю, рассредоточенного/размазанного по безличному (или, напротив, сконцентрированного в обобщённом) «мы». Работал (парень был работящ, хоть и обижен на весь свет), но внимание (!)… «всего-то! – не любил наши порядки и ненавидел нас». А между тем упомянутый совокупный персонаж повести/«дядя» в представлении лица, которое ведёт повествование, таков: «мы снисходительны, мы добры. Готовы простить многое. Увлечение наших женщин такими, как Рома, тоже. Но всему есть пределы!..» Чуете «идеологически враждебное» и «клеветническое» замятинское «Мы»? Замятина вообще мало кто помнит, а ещё меньше тех, кто его читал. А он тоже есть у меня, вернее, предстаёт у Гундарина во всей своей красе!

Ромка терпел, как Бог, который велел делать это всем без исключения. Но ему не дали дотерпеть до логического конца. Вернее, не довели до точки бифуркации, когда это терпение исчерпывается и взрывается, после чего разум возмущённый готов идти в смертный бой. Или экстраполироваться в русский бунт, бессмысленный и беспощадный. «Мы» в лице полковника Романенко вовремя раскусили пацана, узнали его если не военную, то страшную тайну. Чувствуете Гайдара (не Егора с его радикальными экономическими реформами, а его деда – Аркадия с его Мальчишем-Кибальчишем)?

«И не так он [Ромка – В.Б.] был опасен нам, как мы были опасны ему. Ничего не сделал, может, и не задумывался ещё, но мог сделать каждую секунду. Или сам, или по команде откуда-то не отсюда… Странно мыслил этот тракторист, какими-то эпохами. Обобщениями. Как в старом учебнике «Новейшая история». Помню такой, с чёрно-белыми картинками…»

Хоть повествователь и утверждает, что «мы все были разные. Сам термин «мы» был неправильным. Разнообразие и конкуренция. Победы и неудачи», но чего уж (стиль автора): «мы» – это и есть «мы», а не какой-нибудь там «я».

Полковник нейтрализует «проблему» («проблема» – это и есть Ромка: он и сам проблема, и её носитель одновременно).

«… – А мать-старушка? – спросил кто-то из нас у Романенко, как бы в шутку.

Полковник только сверкнул глазом.

– Матерей-старушек мы не обижаем.

Ответ был неопределённый. Но мы все увидели в нём чистую правду. Правду со всех сторон и во всех возможных вариациях…».

«Ненужный [лишний] человек» – вот кто такой этот Ромка. Тут следует опять дать перечень всех классиков, писавших о лишних людях, а также поимённый/пофамильный список этих лишних людей. Но отошлю читателя к главке «Бездельник».

Многовариантность того, что случилось/могло случиться с Ромкой.

А что с ним, собственно, могло случиться, непьющим «алкоголиком в третьем поколении»? В конце концов все там будем.

Социальный постмодернизм и метареализм в одном флаконе.

У Цоя:

«…Я раздавлен зимою, я болею и сплю

И порой я уверен, что зима навсегда

Ещё так долго до лета, а я еле терплю…»

…Итак, подведём итог третьего рассказа-«трека»: Гундарин, Цой, Распутин, Белов, Астафьев, Шукшин, Замятин, Гайдар (не Егор, а Аркадий, который на самом деле Голиков).

Можно скромнее для автора книги (по алфавиту): Астафьев, Белов, Гайдар, Гундарин, Замятин, Распутин, Цой, Шукшин (Цой уже не в конце). Плюс все писавшие о лишних людях в русской жизни, кто ранее уже был поименован.

_________

* Алексей Рыбин. «Кино с самого начала».

Продолжение следует…