Откуда взялась печаль? Часть шестая

Михаил Гундарин явно хочет вспомнить молодость, пожить в ней. И не просто хочет, а вспоминает, пусть зачастую сознание смещается в сторону от реальности к грёзам, фантазиям и фантастике, символике и мистике.

Продолжим рецензирование книги характеристикой шестого «трека».

Ночь

В журнале «Сибирские огни» рассказ не публиковался – попал под сокращение. Впервые опубликован в отдельной книге.

По большому счёту это вовсе и не рассказ – тут нет завязки, кульминации, развязки. Нет сюжета. Ничего нет. Скорее это эссе/рефлексия/полурефлексия или её треть на тему биографии (биографических тонкостей/особенностей) и поэтического творчества Мандельштама, стихи которого, пусть не все, автор «#ПесенЦоя» если и не боготворит/обожает, то, несомненно, любит и почитает. Или литературная критика. Или литературоведческая статья. Или вообще эскиз/черновик будущей узкоспециализированной монографии, в которой речь идёт большей частью об одном произведении Мандельштама – об «Оде Сталину». Думается, редакция «Сибирских огней» неспроста исключила именно этот «трек» из журнальной публикации прошлого года. Слишком уж сильно выбивается «трек» из всего остального. Слишком явно торчат уши не прозаика, а учёного, философа и исследователя.

Читаешь «Ночь» и невольно лезет на ум негодная думка: автор всеми своими силами (и, видимо, всеми фибрами своей души) хочет развенчать устоявшийся штамп-тезис об идейном антисталинизме Мандельштама и даже поначалу поселить в читателе мысль, что Мандельштам, возможно, был или человеком по характеру слабым, или, как положено поэту, натурой мятущейся/мечущейся: то так, то сяк (возможно, именно «так-сяк» в реальности и было). Дескать, все мы люди-человеки, в душе неоднозначны и порой мечемся, а Мандельштам разве бог? Разве не обычный человек? Не такой же, как мы все?

А затем, втеревшись к читателю в доверие, автор прямо подталкивает его к выводу, что, мол, Сталин на самом деле был истинным кумиром Мандельштама, каковым (кумиром) Сталин является и для самого автора «#ПесенЦоя» (во всяком случае так представилось рецензенту после прочтения «Ночи»): «…Удивительна судьба этой вещи, могущей быть уничтоженной навеки с куда большей вероятностью, чем все прочие вещи этого периода. И не усилиями НКВД, конечно, а колебаниями Вдовы – не истребить ли текст, порочащий светлый образ Мандельштама как непреклонного ненавистника режима? Ладно, слава Богу, было решено: не истребить, так опорочить. Именно от Н.Я. Мандельштам идёт традиция представлять “Оду” как минутное заблуждение, простительную слабость гения. При этом, как мы помним, такой обструкции подвергся именно этот текст (а другие, условно говоря, “просталинские” стихи, не вполне понятно почему, объявлены искренними). Ну, то есть “головою повинной тяжёл” – это он от души, а “лес человечества идёт за ним, густея” – в минуту душевного упадка… Были, впрочем, попытки доказать, что в “Оде” скрыта хитрая издевка над героем (которую консультант НКВД, видите ли, не разглядел, а эти – запросто). Про намёки на дрогнувший рассудок поэта уж и говорить не хочется – но звучали, звучали и они…»

Да простит мне незлобивый/благодушный читатель столь длинную цитату! Приведена она в качестве иллюстрации с той целью, чтобы каждый мог сам покумекать и сделать собственный вывод, возможно отличный от видения ангажированного рецензента (не всякий же читающий рецензию полезет искать первоисточник, хотя бывает и иначе: не всякий читающий оригинал полезет читать критику).

Ссылаясь на легендарную книжку некоего М.Л. Гаспарова, Михаил Гундарин вслед за этим непререкаемым (в определённых кругах) авторитетом по сути также ставит «…“хорошие” “Стихи о неизвестном солдате” и “плохую” “Оду”…» в один однородный ряд.

Далее автор то ли проникает в голову Сталина, как в свою собственную, то ли как добросовестный исследователь пытается реконструировать мысли «отца народов»: «А что, если “Ода” произвела на Сталина такое впечатление, что он поспешил разделаться с автором, а потом вздохнул с облегчением – уничтожена несомненная угроза?» Остроумная и невероятная догадка! В каком-то смысле гениальная.

Догадка не повисает в воздухе, а становится развёрнутой мыслью. Поскольку, по мнению Гундарина, «Мандельштам создаёт в “Оде”, написанной, конечно же, предельно искренне, самого идеального, самого мощного и высокого героя в своей поэзии», то тут-то, с его точки зрения, Сталин встал на дыбы и взбеленился. Почему? Да потому что настолько проник в глубины «Оды», что понял: его поэтический образ лучше него самого настоящего, то есть лучше оригинала: «Сталин в мандельштамовской оде слишком хорош в сравнении с оригиналом… Это полный отрыв образа от оригинала. И образ – куда как мощнее, привлекательнее и убедительнее. Всякий чуткий и пристрастный читатель на месте реального кремлёвского деятеля почувствовал бы себя уязвлённым… Живой Сталин увидел перед собой не только и не столько идеальный образец правителя, а укор ему, живому – он лицом к лицу встретился с возможностью гигантского истукана, своего улучшенного двойника. Который, если что, одолеет на раз слабое человеческое подобие со всеми спецотделами НКВД…»

Не устану извиняться в этой главке. И пусть мне снова простит благожелательный и снисходительный читатель столь длинную цитату! Лучше автора «трека» его развёрнутую мысль не перескажешь. Что поделать, не посчитал Сталин Мандельштама великим творцом, которого стоит беречь, холить, лелеять и не отправлять в гулаговские лагеря. В отличие, скажем, от того, как посчитал великим Максима Горького, которого никуда не отправил (хотя и бытует версия, что приказал Горького отравить). Да и большой поэт Пастернак, когда Сталин позвонил к нему за консультацией по поводу Мандельштама, вроде как испугался и защищать коллегу по цеху не стал. Возможно, потому, что Пастернак и сам не считал «коллегу» великим поэтом. По крайней мере один стих Мандельштама (в массовом сознании чуть ли не самый известный) автор «Доктора Живаго» точно отказался причислить к высокой поэзии («То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии»). Если так думал Пастернак, что уж говорить о «придирчивом любителе высоких искусств» (так Гундарин с мягкой добродушной иронией обозначает Сталина, словно по плечу его похлопывает)!

Автор шестого «трека» загадочно, вроде бы как риторическим вопросом, но на самом деле отнюдь не риторически, подмигивает читателю: «Умеет ли поэзия управлять силами природы, вызывать к жизни сверхъестественные явления?» Дальше фантазия автора, не побоюсь таких слов, прямо-таки срывается с цепи, вырывается на оперативный/степной, а то и на стратегический простор и несётся Русью-птицей-тройкой во всю прыть, снося всё на своём пути. А, пробежавшись, не запыхавшись, не запылившись и нисколько не устав, прямо-таки взмывает в космос: «…мандельштамовский Сталин, герой “Оды” – голем. А сама “Ода” есть текст заклинания, которое, будучи написанным на пергаменте, влагается в тело голема и управляет им».

Думаю, автор со своей новой гениальной догадкой взлетает в космос не для того, чтобы увидеть наш прекрасный мир с высоты птичьего полёта, вернее, с высоты, откуда видел её Юрий Гагарин (хотя и для этого, несомненно, тоже) и не для того, чтобы читатель вспомнил, кто такой голем (мифическое антропоморфное существо в еврейской мифологии, полностью созданное из неживой материи, обычно из глины или грязи). А для того, чтобы снова подчеркнуть свою неразрывную и глубинную связь со всемирной литературой: например, с Арнимом, Шелли, Гофманом, Гейне, Майнринком, Холичером, Томасом Манном (не путать с другими Маннами), Лемом, Борхесом, Умберто Эко, Диной Рубиной и несметными полчищами иных творцов второго, третьего и четвёртого эшелона (включая даже Лукьяненко и Пелевина), писавших о големе. Вот и автор «#ПесенЦоя» встал в этот строй.

Читал я и всё время думал: а где же, собственно говоря, в «треке» Цой? Есть ли Цой тут вообще? Свербило: скорее нет, чем есть. «Пациент скорее мёртв, чем жив», как сказал один из «лекарей» в советской киноверсии детской сказки «Буратино».

Где в одной «Ночи» аллюзия к «Ночи» второй?

Разве что вот это? Сталинское время – ночь. Трагическая судьба Мандельштама – ночь. Возможно, это уже собственные измышления/аллюзии/ассоциации рецензента, тем не менее. У Цоя:

«…И это моё дело – любить ночь,

И это моё право – уйти в тень…»

Или это? «Я люблю дым и пепел своих папирос». Но Сталин вроде трубку курил. Впрочем, и тут без дыма не обходилось (никакое курение без него не обходится).

Или нет, всё-таки это – о лагерной смерти Мандельштама:

«И эта ночь, и её электрический свет бьёт мне в глаза,

И эта ночь, и её электрический дождь бьёт мне в окно,

И эта ночь, и её электрический голос манит меня к себе,

И я не знаю, как мне прожить следующий день…»

…Предсказание Гундарина звучит как-то совсем зловеще: «…Один из монументальных аватаров нынешнего, временного хозяина Кремля стал бы идеальным вариантом. Главное – готовая магическая программа. И в новом, горном Кремле воссядет тот, кто будет, исполняя волю поэта, максимально эффективным, лучшим из Сталиных…».

И… что бы вы думали? Авторская насмешка в конце «трека»! Игры разума Гундарина (его игра – это совсем не тот сон, который рождает чудовищ): «Собственно, всё уже было сделано – разве что “Ода”, лишённая в отсутствии автора магического огня, не сработала, и воображаемый голем рассохся, рассыпался на мелкие кусочки. Истёрся в песок. Из которого можно теперь слепить что угодно… И даже прочитанное вами только что…»

Прочтёшь последнее предложение и рот откроешь от неожиданности.

Ведь правда же, насмешка?

…Итак, литературно-художественные истоки «трека»: Арним, Шелли, Гофман, Гейне, Майнринк, Холичер, Томас Манн (не путать с другими Маннами), Лем, Борхес, Умберто Эко, Дина Рубина. И, разумеется, Мандельштам – его в треке несравнимо больше, чем ночей Цоя и теней от цоевских песен. Из кучи иных творцов второго и третьего ряда в «истоках» поименуем разве что Лукьяненко и Пелевина, пусть они даже и современники Гундарина.