Негасимый свет "планеты Шостакович". Часть вторая

Никогда раньше он не собирал отзывов на свою музыку, но в этот злополучный год завел специальный большой альбом, на первой странице которого вклеил газетную вырезку со сталинской критикой, аккуратно пополняя, по словам Соломона Волкова, «эту мазохистскую коллекцию» отрицательными рецензиями.

Проницательный наблюдатель Михаил Зощенко считал, что от удара, нанесенного Сталиным в 1936 г., Шостакович так и не оправился. Но испытания этого периода дали толчок к становлению мужественного характера и ускоренному росту творческого дарования молодого музыканта.

Опасаясь за свое будущее, за благополучие семьи, за судьбу своих произведений, сочинять музыку он все-таки не перестал. От Шостаковича ждали только самокритики, только покаяний и самобичеваний, но «безответный, хрупкий, ломкий, улиткообразно уходящий в себя» композитор был человеком с несгибаемым характером и железной волей. Как-то Дмитрий Дмитриевич сказал своему другу Исааку Гликману: «Если мне отрубят обе руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах».

За Шостаковичем, за его творчеством Сталин тщательно наблюдал. Написанный в 1940 г. Фортепианный квинтет композитора был замечен и удостоен Сталинской премии. Но эта награда вовсе не являлась спасительным щитом от новых бурь. Колесо фортуны вращалось с загадочными сбоями, что приводило к абсолютно непредсказуемым результатам.

…22 июня 1941 года застало Шостаковича в Ленинграде. С первых дней войны город стал фронтом, и на его переднем крае сражалась вся творческая интеллигенция. Время Великой Отечественной войны вызвало огромный патриотический подъем. Стали появляться произведения на темы любви к Родине, ненависти к врагу. Со всей горячностью души композитор откликнулся «создать произведение о наших днях, о наших людях, которые становятся героями, которые борются во имя торжества нашего над врагом». Осуществил он этот замысел в Седьмой симфонии, которую посвятил «борьбе с фашизмом», «грядущей победе», «родному городу Ленинграду» и назвал ее «Ленинградской».

Шостакович писал быстро – в перерывах между налетами, и уже через полтора месяца была готова первая часть симфонии. Он видел картины ада на земле, пережил ужасы блокадного времени и все это отразил в теме нашествия, которая появляется после лирических тем, отражающих мирную, счастливую жизнь людей. Кажется, ничто не может нарушить этого спокойствия. И вдруг как будто вдали заскользили какие-то зловещие тени. Послышалось тихое постукивание барабана, четкое и ритмичное. Барабанная дробь не прекращается, а вместе с ней вползает странный, уродливый мотив. Он назойливо повторяется и повторяется без конца, надвигаясь и наступая. Все громче и ближе, все страшнее и ужаснее, сметая на своем пути все живое… Зритель сразу узнает – это тема вражеского нашествия! Это сама война!

…Премьера Седьмой симфонии состоялась в Куйбышеве 5 марта 1942 года под управлением Самосуда. Исполнение транслировалось по радио на всю страну. Поэтесса Л. Попова рассказала о торжественной обстановке, величии дирижера и оркестрантов в своей поэме «Седьмая симфония»:

29 марта она исполнялась в Москве.

В апреле 1942 года вышло постановление Совета народных комиссаров СССР: «Д. Д. Шостаковичу за Седьмую Симфонию присудить Сталинскую премию I степени».

В годовщину войны она прозвучала в Лондоне под управлением Генри Вуда. Еще осенью 1941 года лучшие американские дирижеры Ю. Орманди, Л. Стоковский, С. Куревицкий, А. Родзинский забросали письмами советское посольство в Нью-Йорке с просьбой предоставить им право первого исполнения Седьмой симфонии в США. Но в их «королевской битве» победил Артуро Тосканини, который уже 19 июля 1942 года назначил ее нью-йоркскую премьеру.

На 9 августа было назначено исполнение симфонии в Ленинграде под управлением Карла Элиасберга. Нельзя без слез представлять эту картину, когда ослабленные голодом, измученные страданиями музыканты мужественно репетировали в холодном зале филармонии. А после исполнения диктор Ленинградского радио комментировал волнующее событие: «Никто и никогда из присутствующих не забудет этот концерт девятого августа. Пестрый оркестр, одетый в кофточки, телогрейки, пиджаки и косоворотки, играл вдохновенно и напряженно. Управлял, парил над всем этим скелетообразный Элиасберг, готовый выскочить из своего фрака, который болтался на нем, как на огородном пугале... Когда играли финал, весь зал встал. Нельзя было сидеть и слушать. Невозможно».

А через 4 месяца она прозвучала в маленьком Белебее в исполнении духового (!) оркестра эвакуированной сюда Московской Военно-политической академии под управлением замечательного музыканта Ивана Васильевича Петрова в присутствии самого автора симфонии. Большой радостью для музыкантов была положительная оценка композитора, который «никогда не предполагал, что духовой оркестр может исполнить Седьмую симфонию с таким мастерством, с такой тонкой и точной передачей всех ее нюансов».

Это незабываемое событие вписано золотыми буквами в летопись культурной жизни города, и память о нем священна.

Как-то Зощенко сказал: «Писатель с перепуганной душой – это потеря квалификации». Такой «потери квалификации» всю жизнь опасался композитор и всеми силами старался ее избежать. Шостакович гордился тем, что, подвергаясь невероятным превратностям судьбы, продолжал работать, причем из-под пера его именно в такие ужасные моменты выходили подлинные шедевры. Для него это было типичной реакцией на давление. Арам Хачатурян всегда удивлялся феномену своего собрата и в раздумье заключал: «Вот почему он гений, а мы – только таланты».

После Постановления 1948 г., где Шостаковича в числе других композиторов-«формалистов» упрекали «в распространении среди деятелей советской культуры чуждых ей тенденций, ведущих к тупику в развитии музыки», его выгнали с работы из Московской и Ленинградской консерваторий. И хотя многострадальный музыкант был в полном отчаянии, в нем по-прежнему теплилась надежда: «Мы еще увидим небо в алмазах…».

Пессимизм и фатализм завоевывают все большее место в жизни композитора. Отчаяние, протест, мрачный юмор определяют эмоциональный климат сочинений 60-х годов – струнных квартетов, вокальных циклов на стихи Блока и Цветаевой, Второго скрипичного и двух виолончельных концертов.

Первый концерт для виолончели с оркестром – это мучительный и искренний монолог с надрывной медленной серединой и страшными, загнанными и задыхающимися крайними частями.

Тринадцатая симфония, написанная в 1962 г. на стихи Евтушенко «Бабий яр», стала его антисталинским творческим жестом. Ее IV часть «Страхи» произвела настоящую сенсацию.

Услышать такое, распеваемое басом в сопровождении симфонического оркестра в Большом зале Московской консерватории, было шоком. Эрнст Неизвестный вспоминает: «Когда симфония кончилась, то сразу аплодисментов не было, а наступила необычайно длинная пауза…». Под влиянием музыки всех охватило оцепенение – казалось, из каждого угла зловещей «тенью заскользили страхи».

После премьеры Шостакович получил письмо от пианистки Марии Юдиной: «…Я могу сказать спасибо и от покойных Пастернака, Заболоцкого, от замученных Мейерхольда, Михоэлса, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч «Иванов Денисовичей» – Вы сами знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников – для грядущих поколений…».

26 сентября 1964 года по приглашению Союза композиторов БАССР в Уфу прибыл выездной секретариат Союза композиторов РСФСР во главе с председателем Дмитрием Шостаковичем. Пора моего студенчества совпала с этими музыкально-историческими событиями, в водоворот которых было вовлечено все училище искусств. Там, в зале, в единственно широком проходе, студенты окружали Дмитрия Дмитриевича плотным кольцом, протягивали ему свои блокнотики, программки, и он безропотно и торопливо расписывался.

И мои пожелтевшие странички хранят память об этом великом человеке – он был уже болен, правая рука действовала плохо, поэтому автографы его получались каким-то нервным росчерком. Как сейчас видится Шостакович – интеллигентный, деликатный и в то же время бескомпромиссный в своих речах и оценках. Неделя промелькнула в беседах и концертах. И вот наступил последний день этого грандиозного праздника, когда в театре оперы и балета были исполнены сочинения Дмитрия Дмитриевича. Мне необычайно повезло оказаться вовремя и в нужном месте.

«Каждый человек – это целый мир, который с ним рождается и с ним умирает», – заметил однажды Гете. Это, действительно, судьба каждого человека. Но шедевры художественного творчества живут по иным законам. Их судьба – вечно живого искусства.

…Когда Шостакович приезжал в Уфу, ему было только 58 лет, а в этом году ему исполнилось бы 100. Вот уже наступил новый, двадцать первый век. Все дальше уходит время. Прошло более 30 лет, как его нет среди нас. Но остались многочисленные книги, написанные об этом мастере, кадры кинохроники, его музыка и живые страницы воспоминаний… Кстати, башкирское телевидение располагает собственными материалами о Шостаковиче, связанными с его пребыванием в Уфе, и хотелось бы, чтобы в юбилейные дни они повторились в эфире.

Наши выдающиеся современники, открывая необычайную многомерность «абсолютно гениального» музыканта, продолжают связь с «планетой Шостакович», которая воздействует на нас, изменяет нас. И эта связь не прерывается. Память, как жизнь, безгранична.