Записки бывалого фронтовика. Часть восьмая

Я ТОЖЕ БЫЛ ЧЛЕНОМ ВКП(б) 

КПСС

Я тоже не халам-балам. А почему бы я не мог быть членом коммунистической партии? Тем более, я в 1943 году служил в 325-й отдельной разведроте 244-й стрелковой дивизии. Сегодня бытует такое изречение: «Я бы с ним в разведку не пошел», или: «С ним в разведку можно идти». Вот так со мной в разведку ходили. И я ходил. 7 месяцев служил в разведке. Там и уговорили вступить в партию. Разве можно служить в «элитном» подразделении и не быть коммунистом?

В январе 1944 под Запорожьем (за Днепром) после легкого ранения из ГЛР я попал в другую, соседнюю 203-ю стрелковую дивизию, в 1037 арт. полк. Я там решил молчать о своей партийности. Причина, конечно, незначительная. На войне закон для всех одинаков. Смерть и ранения, пули и осколки никого не выбирают. Только вот надоедали бесконечные изречения и лозунги «Коммунисты, вперед!» «Коммунисты, коммунисты…» без конца и без причины. Надоедали.

Пока в батарею не попал, я пушек даже с близкого расстояния не видел. Быть настоящим артиллеристом не так-то просто. Сложная это профессия. Благодаря сержанту Ломоносову, я возле его орудия прошел все должности орудийных номеров – подносчика, ящичного, заряжающего, наводчика и командира орудия. Между прочим, в батарее все командиры орудий, когда я прибыл, были «ветеранами» со дня формирования. Так, мы с боями прошли всю южную Украину. Кировоградскую, Николаевскую, Одесскую области и весной 1944 года вышли к Днестру, и в Молдавии, в районе Сынжерей, остановились на формировку. Здесь к нам пришел новый командир батареи Соколов – мальчишка, пацан (ровесник мой). Сперва «старики» не хотели этому «мальчишке» подчиняться. Но он круто взялся. Настойчиво, требовательно. Между прочим, в 1945 году Соколов считался в полку из лучших комбатов. Во время формировки он требовал, чтобы все орудийные номера смогли заменить наводчика и командира орудия. Выезжали на стрельбище. Ломоносов меня уже тренировал на ком. орудия и я стрелял как ком. орудия на отлично.

В скором времени у нас забрали тягачи и дали коней. В конце лета наша формировка закончилась. И мы маршем перешли госграницу через реку Прут и оказались на румынской территории. С хода в бой. Началась Ясско-Кишиневская операция. Я уже был командиром орудия и, смешно, одновременно ездовым, «коренным». Хоть верь, хоть нет. В расчете никто не умел обращаться с конями. Поэтому во время марша, когда меняли огневую позицию, я садился на коня. Отцепив передок и отправив коней, становился командиром орудия, правда это было недолго. Скоро дали ездового-колхозника. Когда я стал командиром орудия, опять меня парторг батареи старшина Киреичев уговорил написать заявление в партию, и снова я стал, второй раз, коммунистом.

По Уставу члена партии нельзя судить. Также по закону, орденоносца нельзя арестовывать. А закон как дышло, куда повернул, туда и вышло. В феврале 1947, когда меня арестовали на Ленина, 7, в министерстве МВД, я был членом партии и орденоносцем, с партбилетом в кармане, с орденами на груди. Ничего... О законе подумали только через сутки. Зашел в камеру комендант Ленина, 7, майор Рамазанов, отобрал партбилет и снял ордена, потом в тюрьму, из партии исключили, наград лишили, вышло все как по закону.

Вам приходилось ездить на крыше вагона поезда? Мне приходилось. Мы именно на крыше вагона ехали с фронта опять на фронт. Летом 1945 года нас везли с Запада на Восток в МНР. В армии на фронте в 1944–1945 годы опять личный состав помолодел. Призывали уже 1926 год. А их было много. Также из освобожденных районов Украины, Белоруссии поступало много скрытых резервов.

Вот когда мы ехали по родным просторам, мы не могли успокоиться осмотром через двери вагона, и мы поэтому целыми днями ехали на крыше вагонов. И любовались родными просторами. Особенно весь молодой состав эшелона находился на крыше. А я уж, «любознательный дурачок», на ночь слезал с крыши и переходил ночевать на платформу, к пушкам. И так все 45 дней кочевал с крыши вагона на платформу. Утром с платформы на крышу.

Мы тосковали по родине – соскучились. Мы любовались родными просторами, как будто видели их в первый раз. Вдоль западной границы мы проезжали разрушенные города и сожженные села и деревни. На необъятных полях трудились колхозники. Вернее, колхозницы и дети. Они нас провожали, подходили вплотную к железной дороге. Махали руками, более шустрые посылали воздушные поцелуи, кричали, бросали нам букеты из полевых цветов с заложенной в них запиской. Каждый провожающий и уезжающий старался увидеть своих родных и знакомых. Каждый мечтал об этом. Ведь ничего удивительного нет, что солдаты, живущие на Урале и Сибири, встречали знакомых в городах Белоруссии и Смоленщины. Война перепутала всех.

Вот она, Родина! Родные просторы. На полях еще чернеет разбитая сожжённая техника врага. Особенно много танков и самоходок. Змееобразно выползают оборонительные рубежи, противотанковые рвы. На местах сел и деревень все еще торчат обгоревшие печные трубы. Развалины саманных стен, одиночные колодезные журавли. Люди все еще живут в землянках. А мы едем, едем на крышах вагонов, уже проехали Москву – Казань…

P.S. Интересно, что я тогда думал? Трудно, конечно, теперь вспоминать. Да, наверное, ничего определенного. Потому что, ведь в основном не о ком было и думать. Ни семьи, ни родителей. Почему-то нам с Тарабриным послевоенная жизнь показалась очень скучной. Жить постоянно в одном месте, спать в одной кровати, делать каждый божий день одно и то же. Ни румынок, ни мадьярок, ни славянок, даже хохлушек уже не встретишь. «Эх, Максимыч! Теперь стрелять-убивать некого… Скоро приедем домой, скинем эти тяжелые кирзовые сапоги, обуемся в лапти и пойдем с "гнедкой" пахать землю…». Это все разговоры Тарабрина, он и в самом деле стал пахарем-механизатором. За хорошую работу был колхозом премирован велосипедом. Давно уже не пишет, лет 5. Не знаю, жив ли, нет ли он.