Моя литературная жизнь. Часть вторая

18+

ХРОНИКИ УХОДА НА БУМАГУ

1

Снег в окно, неделю – день за днём,

шторы утром в комнате расправить.

Возвращённый долг и вновь – заём,

нечего убрать или прибавить.

Гениальны или же плохи,

Родственны дыханию и шагу:

– Господи, не это ли стихи?

Хроники ухода на бумагу.

2

Время свет включить и выпить чай.

Вряд ли кто приедет, на ночь глядя.

Небо, тополь, каменный сарай

за оконной рамою в ограде.

Ожиданье словно белый лист,

на котором пламя проступает.

– Успокойся и затем смирись:

С Господом никто не умирает.

3

Спокойной ночи всем больным,

голодным, слабым и уставшим,

всем нелюбимым и чужим,

спокойной ночи детям вашим.

И жизнь – ясна, и смерть – красна,

но люди – маленькое племя.

Спокойной ночи всем! И сна

но всё оставшееся время.

4

Веточкой воробушков гонять

дома по задворке тополиной.

Помолилась, ужинает – мать,

но глядит на дворик воробьиный.

Воробьишки в небо утекли.

Всё, на что сама взглянуть желала:

– В небесах прекрасных, ай-люли,

хорошо, а только в сердце – жало.

Вдобавок я влюбилась в Кирилла Прудовского и несколько сильнее обычного погрузилась в торчевую жизнь, которая в Москве за два прошедших года претерпела довольно сильные изменения. Молодежь, лет 16-17 люди, покупали у первой аптеки некое вещество, вмазывались тут же через одежду. Многие уже мечтали о более сильных наркотиках. Что значила я со своей любовью к домашней черняшке.

– Новые нормы поведения, – как-то сказал Прудовский, имея в виду и наркотики. Он оказался прав. Кайф превратился в хайп очень быстро. То есть, кайфа не стало.

Как-то погожим весенним днем на Гоголях я встретила Слона и еще кого-то, со шприцем. И, против ожидания, Слона вмазала и даже вмазалась сама, чего раньше не делала. Но искать ингредиенты было хлопотно, граммы были дороги, варить я не рисковала, а в целом тогдашнее торчевое действо выглядело несимпатично. Но иногда хотелось. Наркотики я переносила намного лучше алкоголя. Но на дозу сесть просто не могла: не было ни здоровья, ни денег.

Поздней весной в Детском центре возник Арси и рассказал про журнал “Хиппи Лэнд” и даже продемонстрировал его. “Забриски Пойнт”, издаваемые с легкой руки подвижницы Маргариты Пушкиной (по мне так отличного поэта), превратился в “Забриски Райдер”. Чисто волосатая контаминация. И вот я уже оказалась в Маргаритиной квартире на Фрунзенской и готова писать для “Забриски”. Мои рисунки тоже пригодились. Мой текст о друидах и “Лед Зеппелин”, оснащенный моими же рисунками, смотрелся убедительно.

Маргарита действительно очень много сделала тогда для авторов “Забриски”. Я увидела свои тексты и стихи опубликованными, продавала интересный мне журнал в электричке, с чего имела деньги на карманные расходы, хотя и немного, и чувствовала себя почти абсолютно счастливой. В подарок авторам однажды выдали толстовки с прикольным принтом. Сейчас бы самое оно такую носить. Кроме того, Маргарита позволила мне взять книгу Эрика Тамма о Роберте Фриппе. И я, не зная толком английского, читала ее.

Сейчас мне стыдно вспоминать, как я почти требовала от Маргариты гонорара (а он все же пришел), не понимая, какая эквилибристика стоит за этим журналом. Рита все же человек не только благородный, но и терпеливый. И потом, “Забриски Райдер” 1994 года действительно был на редкость удачным. Материалы были очень разнообразными, даже удачно-разнообразными: от истории опиумных войн и хороших переводов культовых текстов – до интервью памяти Моррисона, где Манзарек как аргумент говорит: “Моррисон – шаман!”.

В это же лето я часто встречалась с Ростом Ярославским и Кэт Хайрастой. Прелестная волосатая пара пела и играла, случалось, в том же Детском Эстетическом Центре. Рост, кажется, знал о рок-музыке все. Водился он тогда с серьезными людьми, старыми рокерам еще времен группы “Сокол”. А у Кэт был низкий обволакивающий голос. И рисовала она отлично. И конечно все писали стихи. А я написала ”Господи, не забудь и Роберта Фриппа”. У этого стихотворения оказалась особенная судьба. Умке, Анне Герасимовой, оно так понравилось, что она перевела его на английский и какими-то неведомыми путями выслала Фриппу. Фрипп, как и следовало ожидать, смолчал. Но в нулевых приехал в Россию с концертом.

Не стоит торопиться называть некое явление субкультурой. Но я тогда этого не понимала, хотя и чувствовала. Субкультура ведь та же культура. Так что отчаяние, с каким я занималась волосатыми делами, можно выразить одной фразой: мама, ты правда меня не узнаешь?

А тем временем мне готовился удивительный подарок. От Леши Рижского я узнала о “Движении ЭФ” и тут же оказалась в доме в Воротниковском переулке, где на втором этаже располагался штаб этого движения, и почти лицом к лицу с Артуром Аристакисяном. Заведовала всем этим хипповником Светлана Соломоновна, дама выдержанная в разного рода боях, психолог и неврастеник, как она сама себя определяла. Леша Рижский, красавец, эстет и убежденный волосатый, промышлял съемками и фотографией. Артур Аристакисян, ныне – мэтр отечественного арт-хауса, летом 1994 уже снял “Ладони”, получил премию в Таормино. Что Артур лично знал Евгения Головина, я узнаю намного позже. А пока это был просто еще один знакомый киношник. Правда, красивый. Они с Рижским были одного роста примерно. Но Рижский был роскошный блондин, а Артур – довольно стройный брюнет. Расстановка личностей и обстоятельств в Воротниковском мне не понравились. Я, довольно надменно что-то такое прочитав, решила сбежать.

Но меня удержали легкие шаги. Невысокий, худощавый человек стоял в глубоком прямоугольнике лестничного проема и смотрел внимательными ясными глазами. Я сразу почувствовала в нем нечто необычное. Есть люди, в которых плещется чужое время, не в ущерб их собственному. Люди с очень глубокой личной историей. Макс Якубсон из таких.

– В том, что ты читала, действительно было ценное, – сказал он.

И я поняла, что меня заметили по-настоящему.

Оказалось, Макс прекрасно знает Наталью Сольвейг, жену Графина, и бывает в Кузьминках. И Наталья даже записала пару треков для фильма “Имена”. В Кузьминках же я прочитала книгу стихов Леонида Аронзона и очаровалась ими очень надолго. Мелкие буквы на страницах, с ладошку размером, как нельзя лучше гармонировали с тем, о чем были эти стихи.

“Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма”.

Или вот это: “Я в пышный снег легко воткнул свечу”.

В то же время, и снова в Кузьминках, где обитали и Бонифаций – Герман Лукомников, и люди из Гуманитарного Фонда, я познакомилась с поэзией Вениамина Блаженного, резкой и дерзкой, и с переводами стихотворений Константина Кавафиса. Это были наиболее яркие тогда поэтические встречи. Но стихотворения Аронзона просто пели внутри. “Как хорошо в покинутых местах”. Такое же чувство будет потом от стихотворений Геннадия Айги, которого я лично не знала, хотя у меня и была возможность.

В детском театре эстрады я дежурила сутки-трое, и это была приятная малооплачиваемая работа. При желании можно было еще и газетами торговать, но у меня уже начались серьезные проблемы со здоровьем.

Как-то раз мое дежурство пришлось на воскресенье. И я задремала днем. По складу я сова, так что бдеть ночью мне легко, да и от меня именно это и требовалось. Но спать на работе сутки-трое не следует. Меня полу-разбудила невысокая женщина в очках. Оказалось – местная художница, Лариса Юрьевна Томилова. И наверху у нее мастерская. Я чем-то напомнила ее саму в юности. Только ей было двадцать (а мне почти двадцать пять), она весила сорок два кило (я больше) и работала дворником. В мастерской оказались ее работы. Портреты, которые помню до сих пор. Они светились. На холстах не было ничего, кроме лиц. Но эти лица заменяли все, что можно было изобразить.

Лариса Юрьевна обожала поэзию Цветаевой. Больше: у нее был круг единомышленниц, и это мне напомнило тайное общество амазонок. Несколько раз я была дома у Ларисы Юрьевны. Она, кстати, волшебно готовила. От нее шло какое-то почти робкое, но сильное материнское чувство. И она подсказала мне пару моментов, которые до сих пор я соблюдаю при рисовании.

Лариса Юрьевна отлично знала иконопись. Для меня в живописи ничего лучше икон не было, даже офорты Гойи не так интересовали. Но Лариса Юрьевна иконы не обожала, как я. Зато многое мне про них рассказала. По поведению и взгляду на мир она была христианка. Первое, что она сделала, пригласив меня в свою мастерскую – предложила мне поесть.

Лариса Юрьевна писала стихи. Помню, как она читала свою поэму о слепых. Скорее сатирическую. Я сохраняла контакт с ней так долго, как только могла. Но перемена места жительства сильнее. Я еще не представляла, что меня ждет в наступающем году. А уже приближался снег.

В Детском Эстетическом центре появились, с шустрой руки Ивана Шизофреника, люди из программы “До шестнадцати и старше”. Я прочитала на камеру “Московскую кому” и “Мастерскую Москву”.

– Ты выглядела как трогательная опиушница, – сказал Иван, которому позволено было увидеть отснятое. Когда вышла программа, и была ли я там, не знаю. Телевизор еще из стальской квартиры вывезли родственники. Чтобы не продала и не пропила. В то, что я до крайности законопослушный и аккуратный жилец, они не верили. А тем временем я платила за всю квартиру в Углях, пока Черы были в отъезде. Вот такие условия коммуны. Впрочем, с коммунами всегда так. Кстати, Чер коммуналку в Электроуглях коммуной не считал.

Продолжение следует…