В автобусе

Автобус был как автобус, «сарай» говорят о таком шоферы. Он был стар, покрыт местами облупившейся тускло-желтой краской, и когда он закладывал слишком для него крутой поворот, то мучительно, по-стариковски, скрипел и лязгал всеми своими проржавевшими внутренностями, хрипел так, что, казалось, он вот-вот станет и рассыплется на ветхие свои составные части. Но, к величайшему удивлению водителя автобуса и уж тем более самого автобуса, с ним этого почему-то не происходило (наверное, потому, что водители автобуса попадались в последнее время все больше сердечные, не норовившие на полном ходу «врезать по тормозам» и не заливавшие в него вместо обычной солярки какую-то гнусную, керосино-дизельную смесь, от которой автобус долго и надрывно чихал и кашлял, и в конце концов останавливался на самой середине маршрута, как больная и не молодая уже лошадь диковинного, лжелимонного окраса).

День был одним из дней ранней весны, а это значило, что снег мешался с дождем, что становилось все холоднее, и что грязь, из которой состоят в это время грунтовые дороги деревень и окраин российских городов, была совершенно непролазной. Автобус старательно отрабатывал свой очередной будний день, втайне, должно быть, мечтая о будущем ремонте, когда его мотор переберут, заменят сомнительные детали и от всей души смажут машинным маслом. Но вот он остановился, и внутрь вошли две девочки, одна постарше, другая помладше, на двоих им было не больше пятнадцати лет. Войдя, они дружно ухватились за поручень подле входа и стали ясными, детскими своими глазами смотреть то на пассажиров, то наружу, сквозь заляпанные грязными брызгами окна.

Кондуктор не заметила их: она находилась в другом конце автобуса. Это была пожилая женщина, смуглая, возраст и морщины делали ее лицо похожим на печеную картофелину, закутанную в потрепанную темно-коричневую шаль и неизвестного происхождения серое пальто. Странен был ее голос: говорила она как-то мелко, дробно, слова слипались у нее в одно нечленораздельное слово-предложение, словно речь ее взяли и пропустили сквозь камнедробилку и то, что осталось, дали ей в пользование. Видно было, что женщина несчастна, что жизнь не любила и не холила ее, а, наоборот, старалась посильнее укусить, ущипнуть ее. Из-за этого она жила в постоянном страхе, причем причина этого страха ей была неизвестна, да она и не пыталась ее отыскать: какая разница, ведь устранить ее она все равно бы не смогла, у нее не хватило бы ни сил, ни желания, слишком стала привычна для нее такая жизнь. Однако сегодня причина ее повседневного страха материализовалась в зловещем для всех кондукторов заклинании: «контроль на линии». Больше этого кондукторы боялись лишь увольнения и драчливых пьяниц. Контролеры проверяли, у всех ли пассажиров есть билеты, и если хотя бы у одного билета не было, то есть он был необилеченным, то кондуктору можно было только посочувствовать.

Кондуктор закончила обилечивать пассажиров, сбившихся из-за недостатка свободного места в кучу в конце автобуса. Она с трудом выбралась оттуда, протискиваясь меж этих людей, которые чертыхались, ворчали и переругивались между собой и отнюдь не всегда уступали ей дорогу. А сколько было их в проходе! Сколько было этих толстяков, пивших горькое пиво из горлышек влажно блестевших бутылок; а сколько было тяжелых пьяниц, которые не желали выкладывать свои честно не пропитые три рубля за просто так, а желали за эти деньги покуражиться так, как только может в России куражиться один нищий человек над другим нищим человеком, а сколько было пенсионеров, заработавших, несомненно, тяжким трудом, в уютной конторе возле теплой батареи пенсию и геморрой, которые бесстыдно, на глазах у кондуктора, рассказывали друг другу свежевыдуманную ложь о том, как давеча одного кондуктора посадили за то, что он утаивал часть денег от проданных билетов или о том, как другого жестоко избил один пьяный мордоворот. Их было много, и они все не кончались, а висели на приколоченных к потолку перекладинах, сидели и держались за свои сумки, чемоданы, баулы, а одна старушка умудрилась всю дорогу продержать на своих тощеньких, почти прозрачных коленках огромный, кубастый, чугуном окованный и выкрашенный в жирно-зеленый цвет, сундук, который запирался могучим, в полпуда весом, амбарным замком.

Но все же кондуктор дошла до другого конца автобуса, туда, где была кабина водителя, и где две маленькие девочки с любопытством разглядывали то, что их окружало: дряхлое нутро старого автобуса и покореженных, покалеченных жалкой своей жизнью людей.

— Билеты есть у вас? — выпалила кондуктор в девочек. Те, испугавшись, переглянулись, широко открыли чистые свои глазенки и промолчали.

— Есть у вас билеты, я вас спрашиваю, или нет! — уже раздражаясь, спросила она опять. Девочки прильнули друг к другу и вновь промолчали. Было ясно, что денег у них нет, а лгать, как нахальные и вороватые мальчишки, ездившие иногда благодаря своей лжи бесплатно, они не умели.

Вне автобуса шел мокрый снег, густо прилипавший снаружи к окнам, и виднелось бесконечное поле, точнее, море грязи, из которой это поле сегодня и состояло. Было холодно, даже в салоне шел пар, и коченели пальцы, становившиеся сначала розовыми, потом сиреневыми, а потом и вовсе фиолетовыми, если их не держали в карманах или не надевали на них варежки или перчатки. До конечной остановки, возле которой, видно, и жили девочки, оставалось около километра.

— Тогда придется сойти. Контроль на линии. Придется вам сойти, — повторила кондуктор и постучала в окошко к шоферу. В автобусе внезапно что-то крякнуло, затарахтело, он весь затрясся и остановился. В салоне стало шумно. Давно уже скучавшие дамы с прическами «Пизанская башня», в которых кое-где торчали забытые бигуди, неожиданно получили великолепную возможность развеяться после томительного рабочего дня, когда на них орали то посетители, то начальники, а они были вынуждены помалкивать и радостно улыбаться в ответ.

— Да разве можно детей выгонять?!

— Ну где совесть у людей!

— Ну когда все это кончится!

— Побыстрей нельзя, у меня дома тесто киснет?

Кондуктор же монотонно, словно ничего не замечая, повторяла одно и то же:

— Контроль на линии. Если не уплатили, пускай сходят. Пускай сходят, если не уплатили. На линии контроль.

Но никто уже не обращал на нее внимания. Был конец рабочего дня, и надо же было его как-то провести. Дамы продолжали возмущаться. И никто, никто не додумался заплатить, выложить каких-то шесть рублей, хотя бы для того, чтобы дети перестали мерзнуть и поскорее попали домой.

И тут какая-то женщина, а может, и девушка, ведь ее лицо да и ее саму почти невозможно было разглядеть между массивными тушами пассажиров, тихонько, словно стесняясь того, что она делала, словно не желая привлечь к себе стороннее любопытство, передала кондуктору деньги за этих совершенно уже окоченевших девчушек.

Та опять постучала в окошко к шоферу, двери со страшным грохотом закрылись, и автобус, наконец, тронулся с места. Гвалт и шум в салоне как-то сразу затихли, будто с закрытием дверей и возобновлением движения автобуса надобность в них отпала, и только какая-то курносая и губошлепая идиотка время от времени бормотала, ни к кому в частности не обращаясь, точь-в-точь как курица на насесте перед сном: «Ну, совсем совесть кондукторы потеряли. Ну, совсем». Автобус доехал до конечной остановки, тяжко развернулся на осклизлых от воды и грязи камнях перед ней, стал к ней боком и, кряхтя, открыл двери. И, как внутренности из распоротого лошадиного брюха, оттуда вывалились люди, потягиваясь на ходу, разминая затекшие руки, ноги и одновременно проверяя, не украли ли у них их чемоданы, баулы, сумки, пакеты, пакетики и кулечки из носовых платков, в которые была завернута оставшаяся после походов по магазинам разная металлическая мелочь.

Продолжал идти мокрый снег, иногда он переходил в дождь, но тот, словно сомневаясь, — не рано ли — опять становился снегом и падал, падал, налипал на жесть краснокирпичных домов, на пальто и куртки выходящих пассажиров и на желтое, мелко трясущееся тело старого автобуса, который с открытыми дверьми ждал новых пассажиров.

газета «Истоки», № 3 (303), 15 января 2003. С. 6