Онтогенез мой. Часть тридцать первая

Глава 3. Про курево

«И я, конечно, думать мог,

Когда на трубочку глядел,

На голубой ее дымок».

Трубочкой обзавелся чуток позже, когда стал инженером. И табак в огороде выращивал в голодную пору. Но сейчас не про это. Как так получилось, что большинство из нас закурили в студенческие годы, некоторые слабаки (в том числе ваш покорный слуга) до сих пор дымят?

На первом курсе, насколько помню, из моего близкого окружения смолили только Финат, Айрат и Рафит. В школе, ясен пень, были наслышаны про вред. Так что смотрели на них с сожалением, не понимают товарищи, гробят здоровье. (Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, Бураевские и сейчас вроде приличнее выглядят иных адептов здорового образа жизни!). А постепенно и сами втянулись… Полагаю, курящих среди «водяных» — гидрофаковцев было меньше. А почему? Нам, «лешим», несоизмеримо чаще доводилось сидеть у костра. И так уютно казалось развалиться у огня, созерцать такие одухотворенные отсветом пламени лица милых друзей (визуальную иллюзию особенно усиливает темень вокруг), прихлебывать крепчайший чай, делиться сокровенными думами и затягиваться ядреным дымом сигарет. Притом, прикуривать непременно от тлеющих веток. Кто-то непременно повторял фразу, приписываемую то ли Сталину, то ли самому Ленину: «Преступно прикуривать от спички, сидя у костра». Я именно так и начал. В Миловке, после второго курса. Ислам, Рахимьян, Насиб и еще пара ребят выходили, так сказать, в «ночной дозор». Раскурив у костерка первую сигарету, сильно-сильно удивился — такая гадость и ее покупают за деньги?! Возможно, так и остановился бы. Но, на беду, с нами были девушки, возможно, с агрофака, не помню уже. Вот одна из них, добрая самаритянка, всполошилась — зачем ты куришь, можешь заболеть и умереть. Меня неожиданно для себя понесло в драматическую дичь — какая мне, дескать, теперь разница, если жизнь уже проиграна, нежное сердце скукожилось от ударов судьбы, от подлой измены (какой-нить Хины Члек, надо полагать) и прочую дребедень. В 17 лет! Конечно, ничего серьезного не вкладывал в треп. Что-то, типа:

«Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою».

Она не была курсисткой, тем более прыщавой, я стригся коротко, надеюсь, не такой уж и урод, говорил не о мирах, а о себе — любимом, а в остальном все верно. Хотя, и истомою тоже не истекал, просто захотелось понравиться. Наверное, не сумел, раз сейчас не помню даже ее имени и облика. А вот сама мизансцена запала в душу: как это, сцука, романтично — затягиваться горькой отравой и все тебе трын-трава, не сумела угодить жизнь твоим утонченным запросам, ну и пес с ней… Блин, будет время, изобрету машину времени, вернусь в учхоз 1983 года и отхлещу себя самого вдоль и поперек. Всенепременно солдатским ремнем, со звездой на пряжке. Ибо подростковая дурь потом выветрилась, а вот дурная зависимость осталась…

А самый запомнившийся костерок с сигаретой разложили чуть позже, уже после диплома. Короче, экспедиция. Конец ноября, жуткий дубаган, наверное, ближе к 40. Мы с Зиннуром, еще кто-то был, в легкомысленном кузове ГАЗ-66. Ладно, хоть в спальных мешках, особо не мерзнем. А как вылезли в пригороде Белорецка — Ломовке, до костей начало пробирать. Местным, к которым заглядывали с расспросами по делу, предельно толсто намекаем — а вот не худо бы зайти к вам, чуток погреться. Ни одна собака не пустила в дом. Брат умчался пехом куда-то что-то выяснять, мы с Зиннуром коченеем около машины (кабина уже занята). А на улице было много соломы, наверное, рассыпалась, когда перевозили. Зиннур начал энергично сбивать ногами в кучу, потом и запалил. Тютелька в тютельку посередине проезжей части, хотя и на обочине мест предостаточно. Да еще и злорадно приговаривает: «Не пускаете погреться, и без вас обойдемся!» Помню испуганные лица аборигенов, то и дело мелькавшие в окнах ближних домов. Наверное, опасливо гадали — что это понаехавшие городские учудили? С дрекольем и вилами не вылезли, и на том спасибо. Тревожно как-то курилось около этого костра, не то, что в лесу.

К слову вспомнить, Зиннур, когда чуток выпьем, не чурался затянуться сигареткой. Все мы ему с усердием дятла твердили — так не бывает, что иногда куришь, иногда — нет, все равно потом затянет. Ведь у женщин не получается быть лишь наполовину беременными, и тут и там все предельно дискретно. Наш товарищ, видать, пошел на принцип: покуривал, но таки не утоп в никотиновой трясине. Афарин! Но это единственное исключение из правила, всех остальных просто балующихся действительно затянуло или они бросили быстро, не тянули кота за подробности…

А что курили? Что-что, а вот куревом родное правительство снабжало в достатке. Прикинул по ценам, значительно дороже, чем сейчас, но ассортимент качественного табака был в избытке. «Космос», «Ява», «Золотое руно», «Дукат» (лучше в твердой пачке, Ленинградские или Московские) — это, как бы, элитные. Подешевле и более вкусные — вся болгарская линейка («Опал», «Стюардесса», «Феникс», «Вега», «ВТ», «Родопи» и т. д.). В лесу, конечно, правильным пацанам было приличнее дымить более суровыми сигаретами без фильтра — «Ватра», «Прима» (не всегда были в продаже) и вездесущая, поистине народная «Астра». Будучи в Москве зависал рядом с табачными киосками, ассортимент просто потрясал. Мелким оптом закупался сигаретами «Друг» — красная такая пачка с изображением симпатичной овчарки. Впрочем, «симпатичная овчарка» — тавтология, ведь все Собакины красивы)

Как-то брат привез кубинскую сигару в отдельной, презентабельной такой коробочке. Так я сперва наловчился курить и прикалывалс над остальными. Многие ведь просили дать затянуться диковинкой. Я не предупреждал, что тут своя специфика, они же с кондачка затягивались полной грудью и начинали беспрестанно кашлять, сипеть и слезоточить.

Лучшие сигареты случайно купил в магазине на Ленина. Потом специально ездил, фиг там, все сгребли, видать, дефицит был. Прибалтийские «Темпо». Не какой-то презренный «Темп» (такие тоже были), именно — «Temро». В невзрачной такой упаковке, отдавали ароматом смолы, пес знает, что туда добавляли. А еще папиросы «Солнце», болгарские. Но это чуток позже. Вкус — домашнего свежеиспеченного хлеба. С другом, поэтом Эдгаром Вильдановым всю его пачку искурили уже до обеда…

Как-то подсмотрел, что курит Ямалиев, который генетику и селекцию вёл. Дымил, ведь, не переставая. Что-то кавказское, пачка грязно-болотных расцветок, намалеван городской пейзаж. Название тоже что-то сугубо национальное и малопонятное. Сейчас искал, даже в Сети не нашел. Но не «Легенда» (с качком топлес на пачке), которая, хоть тоже кавказская, но очень приличная. Эти были, возможно, «Нахичевань», но не ручаюсь. Увидел в магазине, купил. Такой гадости не курил ни раньше, ни позже! Даже специфическое уважение к Ямалиеву проступило — как же, настолько крут и суров, даже и не морщится от такой вонючей, кислой и тошнотворной дряни.

А вот Окишев курил «Любительские», да, чтобы фабрики им. Урицкого. Крепкие и чуток сладковатые. Борис Федорович — один из самых достойнейших людей, с кем мне посчастливилось пересечься по жизни. Умный-преумный и принципиальный, прям, идеал советского интеллигента, при этом снисходительный и добрый, а еще и фанат лесоводства. Как только убедился, что теория лесоводства меня действительно интересует, временами стал зазывать на беседы в кабинет. Интеллигент же, так как сам часто при этом курил, дозволил и мне присоединиться (после агитации бросить курить).

Вот как мы вдвоем дымили, вели умные разговоры — одни из лучших воспоминаний студенческой поры. Потом, даже когда вручали какие-то награды, ни разу не чувствовал себя настолько гордым, полноценным и просто счастливым.

Продолжение следует…