Надгробные таблички. Часть первая

На дворе начало нулевых и осень. Я приехал домой на каникулы. Учусь в институте. Нужно куда-то сходить, кого-то увидеть.

Я иду и озираюсь. Но что смотреть по сторонам, когда уж сотни раз прошел этот путь, все видел и знаю наизусть. Три раза в неделю туда-обратно на протяжении семи лет. Какие сотни. Тысячи раз.

Иду снова по той дороге, но иду ногами другого человека. Путь лежит через старый базар, который давал нам имя. Мы — были «базар». Он открытый, деревянный и пустой. Базарные дни: четверг и воскресенье. Сегодня — из оставшихся любой день. На рыночной площади безлюдно, пахнет стружкой и фруктами, — оттого, наверное, что где-то под прилавками догнивают подпорченные остатки в ящиках.

На площади, ограниченной ларьками, торчал белый масляничный столб, на который раз в год лазали двужильные ухари с голым торсом. Этот громоотвод и сейчас маячит выше рядов. Однажды с вершины, на которой вертелось колесо с подвешенными призами, упал подвыпивший удалец. Люди ухнули от треска то ли костей, то ли досок помоста, на который он грохнулся. У меня тогда перехватило дыхание. Я думал «все, разбился человек ни за что ни про что», но когда его, со сломанными ногами, несли сквозь толпу на носилках, — он громко смеялся кровавым ртом без зубов и показывал народу какие-то сапоги. Не бутылку водки, не блок жвачки «love is», а лаковые — для сцены, аксессуар псевдорусского персонажа — черевички с каблуками. Все махали на него с радостью и сожалением: «Эх-х, молодец! Нечего сказать!»

Сюда спешили не только продать и купить. В базарные дни люди приходили послоняться по кругу, чтобы выйти на противоположной стороне, обойти рынок снаружи и вернуться снова на тот же круг. Здесь было так: проораться — за милую душу, выторговать рубль — и все беды позади.

На выходе с торговой площади стоит потрепанный стенд «лучшие люди города». Ни одной фотографии на нем нет. Пустые светлые рамки. А раньше в одной из них сверкала физиономия пикирующего верхолаза с красными сапогами.

Дальше иду вдоль длинного, на редкость ровного и лощеного, без единой вышибленной доски, забора с калитками. На каждой — почтовый ящик с номером и дырочками. Всегда мечтал заглянуть за тот барьер. Там частный сектор, там летом утопающий в зелени свой мирок. Внутри живут обычные люди — из современного города, но привязанные к огородам.

Я знал оттуда одного человека в школьные годы, в классе седьмом-восьмом. Его звали Чирков. Этот парень имел особенную репутацию: он сбегал из дома и в одиночку, мигрировал на расстояния, которые удобно показать на глобусе. Что-то происходило за этими заборами, от чего этот Чирков спасался. Может и так, что не происходило там ровным счетом ничего, и поэтому он искал это самое что-то в далеких краях. Чирков о причинах не распространялся. Просто околачивался по стране. Его объявляли в розыск, возвращали, но он снова делал ноги из своего частного сектора. Кажется, кто-то из его родителей служил в милиции, но и это не помогало. Хватали на Кавказе и на Дальнем Востоке, на Черном море и Бог знает где. Что сейчас с Чирковым, — не знаю, может быть, его страсть увела в места, откуда не возвращают и не возвращаются.

Сразу после забора — широкий проспект с фонарями и скамейками. Светильники разбиты. Все как раньше. Прежде я радовался, когда нечасто, но меняли осколки-лепестки на белые стеклянные сферы. Их снова били. И опять меняли, а я радовался. А теперь, кажется, все равно.

Проспект заканчивается и начинается центр. Там живут те, кого называют «центр». Все просто. Их очень мало, потому что мало жилых домов. Центральный район — исторический, низкий, не выше трёх этажей. Он всегда казался посторонним и словно находился отдельно: чистенький, аккуратный, без разбитых фонарей.

Начинается центр решительным отсечением от всего остального улицей «1 мая». По порядку идут дома, опережая друг друга в значимости. Сначала бывший дом терпимости. В дореволюционное время улица называлась Круглой и он стоял именно здесь, в самом начале, — на углу круга.

Дальше дом юного техника в точно такой же деревянной избе. Потом каменная газетная типография, мелюзговатая булочная, парикмахерская с вечными ножницами над входом, и, наконец, выходящая на площадь срезанным углом художественная школа. Я иду туда.

Я захожу: тяжелые старинные двери всегда открыты для тех, кому под силу их вес. Ничто не изменилось. Холла и вестибюля нет. Вместо них прямая одномаршевая лестница, круто ведущая на второй этаж. С нее можно легко убиться, но на моей памяти никто не сломал и пальца. Лестница широкая, с балюстрадой по правую руку, покрашенной коричневой половой эмалью. Поручень весь исписан синей ручкой. Ступени скрипят так же, как и все те семь лет, что я ходил по ним.

Здание двухэтажное и старое — постройки девятнадцатого века. Внизу велась торговля в магазинчиках, а наверху жила семья владельца дома, потомка героя войны с Наполеоном, который сдавал весь первый этаж и тем жил. Наверное, лестницу специально сделали громкой, чтобы с точностью до секунды определять, на каком расстоянии гость или грабитель, и крутой, чтобы спустить грабителя или засидевшегося гостя.

После революции здание превратилось в пролетарский клуб, потом в госпиталь, а следом в художественную школу.

Раньше я перепрыгивал через три ступеньки, а теперь осторожно и нарочно тяжело ступаю, чтобы выдавить из каждой ее особенный звук. Я никуда не тороплюсь. Самая верхняя ступень тонко пищит и выбивается из строя. Эта доска новая. Значит, и остальные также высоко пели в девятнадцатом веке.

В коридоре тихо. Никого нет. Идет урок. На стенах висит бледная учебная акварель, освещенная через огромные окна серым небом и оттого еще больше бесцветная и прозрачная. Я иду, не торопясь, вдоль вывешенных ватманов, останавливаюсь возле приглянувшихся и рассматриваю.

Мои тоже висели здесь. Я бы не задержался перед ними.

Я замечаю вдруг, что покачиваюсь с пяток на носки и руки сцеплены сзади в замок. Так делал на просмотрах Петр Николаевич, директор школы, прежде чем выставить балл. Никто ему не мешал: он не спеша ходил по коридору и медленно изучал каждую работу.

Я выглянул в окно: там все тот же пустой задний дворик и в дальнем углу сломанные и отслужившие свой век мольберты.

Удивительно тихо. До сих пор никто не выбежал из классов: ни в туалет, ни покурить.

Я возвращаюсь по коридору обратно и стучусь в дверь директора.

— Войдите, — говорит Петр Николаевич. Его голос мягкий и вежливый.

— Здравствуйте, — говорю я, открыв дверь.

Петр Николаевич встает из-за стола, подходит и жмет мою руку. Он не изменился. Все также не похож на художника. Не пасмурный и чисто выбрит. Одет в гладко выглаженный серый костюм.

— Приехал, значит? Ну, проходи, дорогой.

Я сажусь уверенно за большой квадратный стол у окна, ничуть не робея. Я никогда не был в этом кабинете и вот теперь так, запросто, я здесь. Я рассматриваю детали. Лепнина. В гипсовой розетке медная с патиной люстра со множеством рожков. Массивный стеллаж в цвет махагон. На полу вытертый пятнистый паркет.

За стеклом шкафа строго по высоте выстроены крупноформатные альбомы с репродукциями и крошечные книжечки с биографиями. Рядом тумбочка с печеньем, начатым рулетом, конфетницей и эмалированным чайником на электроплитке: место встречи учителей на переменах. Честно и скромно. Хочешь если, то хоть сейчас садись и рисуй: на тумбочке композиция, а не груда еды. Мрачно-зеленый чайник царствует в этом углу. От него идет тепло и пар.

Угол потолка — намокший. Пахнет сырой штукатуркой. Пахнет масляной краской и чаем. Еще пылью или вековыми клопами. Так сладко пахнет этот блюз из запахов, что слегка кружится голова. Я забыл о них и вот теперь они ударили, как темное пиво на вчерашние дрожжи.

Я представляю, как в девятнадцатом веке на моем месте сидел глава большого семейства, генерал-лейтенант, и смотрел туда же, куда сейчас и я. Через арочное окно во всю стену хорошо видна круглая площадь с бронзовым Лениным на сером цилиндрическом постаменте, за ней кинотеатр «Пионер» и слева почта. Все как на ладони.

От памятника расходятся лучами пешеходные дорожки, обсаженные кустами. Мы прятались с одним моим другом за густой растительностью и закидывали прохожих снежками. Это происходило на переменах между живописью и рисунком: чем еще занять себя, мы не знали.

Выходит, Петр Николаевич каждую зиму мог наблюдать это хулиганство.

Окончание следует…