Лонгрид в половину авторского листа

Когда-то, ещё во времена крепостного права, деревню, которая тогда называлась Кротовкой, проиграли в карты. Помещик Кротов и проиграл. Вместе с лесами, полями и крестьянскими душами. Сельцо переименовали в честь нового хозяина, Александра Бутлерова, известного химика (а также удачливого картёжника, как видим)

Его потомки, тоже не чуждые экспериментам, основали в Александровке спиртзавод. Рассказывали, что работа там шла осенью и зимой, очень тяжёлая. Во время революции 17 года большевики попытались освободить рабочих от непосильного труда, разобрать завод по кирпичикам, но встретили неожиданный отпор. При попытке штурма погибло 3 человека. С какой стороны, неизвестно. Завод жители села отстояли.

К концу советской эпохи (именно о ней мой рассказ) это было процветающее предприятие, можно сказать, сёлообразующее. Половина жителей работала на производстве, вторая половина, стало быть, потребляла его плоды. Шучу. Был ещё совхоз. Там выращивали бычков, отпаивая их бардой — отходами того же спиртзавода. Отец работал на грузовичке с цистерной: возил эту самую барду. Подозрительная жижа коричневого цвета с кислым, бьющим в нос запахом. Вскоре папина одежда пропиталась кислятиной насквозь. Зато в доме всегда был спирт.

Одно из первых моих детских воспоминаний: горящая вода. Мама разливала на блюдце жидкость, поджигала и, о, чудо, вода горела синим пламенем!

— Чистый, — говорила мама. — градусов девяносто. Не разбавляли, значит.

Спирт она использовала, в основном, не по прямому назначению. Ставила детям банки. Обтирала с ног до головы, когда температурили. Заматывала в компресс, обрабатывала раны, полоскала больной зуб. Даже мыла окна спиртом.

Он всё равно не кончался. В шкафу стояло по пять трёхлитровых банок. Отцовский калым. Заводчане всегда расплачивались с ним спиртом, видимо, за неимением твёрдой денежной валюты.

Эти трёхлитровки, собственно, и порождали туристический бум. За спиртом в Александровку ехали из соседних сёл и городов. Наш дом был всегда полон родственников с материнской стороны. Они смеялись, пели, рассказывали анекдоты. Как-то раз сожрали моего кролика... Трёхлитровые банки незаметно растворялись в сумках и рюкзаках.

Ещё один поток туристов причаливал в Александровну вечерним автобусом из соседнего города. Когда в башкирском Октябрьском било уже семь вечера и все принадлежавшие государству гастрономы закрывались до утра, в татарской Александровке только приступали к пятичасовому чаепитию. Двери магазинов (на самом деле, единственной лавочки) были распахнуты и продавалось всё, что нужно под вечер одинокой городской душе. Говорят, в СССР все пили от плохой жизни. Я думаю наоборот: пили не от плохой, а от слишком хорошей жизни. Посудите сами: квартиру или хотя бы комнату в коммуналке тебе дадут, работой обеспечат, заболеешь — вылечат бесплатно. Да ещё и больничный оплатят. Что остаётся делать, когда базовые потребности закрыты? Пить. Пить и жаловаться на жизнь, в которой не осталось места подвигу.

— Гала, Гала!— взмолился как-то мой отец. (Он звал жену как Дали, хоть и не догадывался о его существовании) — Гала! Я больше не могу тут жить. Эта грязь по колено, зима — семь месяцев в году, радиатор вечно замерзает. Давай уедем обратно в Бухару... Иначе я сопьюсь.

Отец беспрестанно говорил о Бухаре. Какой это красивый, древний, а главное — тёплый город. Пока мы упаковывали вещи, пока ехали в плацкартном вагоне, пока добирались в жёлтом такси до родительского дома.

— Это и есть твои знаменитые дворцы, папочка? — спросила я.

За окном, в сумерках, мелькали саманные стены старого города. Они напоминали деревенские сараи. Та же глина, смешанная с соломой и конским навозом.

— Нет, конечно, — сказал отец. — Это махалля. Здесь жили простые люди. А дворцы эмира завтра покажу.

Иностранных туристов я идентифицировала по голым икрам. В жару они носили светлые шорты, в отличие от советских мужчин, целомудренно натягивавших брюки до подмышек. Казалось, иностранцы совершенно не стеснялись своих ног - кривых, волосатых, полных, чрезмерно белых. И своих зубов тоже, потому что рассматривая средневековую архитектуру в лучах яркого солнца, непрестанно улыбались.

Узбеки интуристов любили. Иногда, правда, эта любовь граничила с идолопоклонничеством. После серии разрушительных землетрясений в Бухаре было запрещено строить дома выше 5 этажа. Гостиница "Интурист" была единственным небоскребом - целых 8 этажей. Её окружали тысячи шикарных кустов роз. Что ж, по крайней мере, иностранцы могли рассчитывать на красивую смерть.

Дети любили интуристов тоже. Но более осознанно. Стайки полуголых загорелых ребятишек кружили вокруг гостей в надежде на угощение. Им давали конфеты. Мама говорила - отравленные ЦРУ, и я ей верила, потому что происки ЦРУ нам были известны еще с садиковского горшка.

Учителя взывали к высшим чувствам. По их убеждению, советский ребенок не должен позорить советское правительство, польстясь на капиталистические конфеты. И напоминали историю предателя Мальчиша-Плохиша, которая, как известно, кончилась для него печально.

Надо ли говорить, что все эти запреты действовали на меня вдохновляюще.

Во-первых, потому что уже год я изучала английский. Во-вторых, врага надо знать в лицо. В-третьих, я хотела восстановить репутацию советских детей, гордо отказавшись от конфет. И подколоть американцев обличающей речью: "Благодарю, господа капиталисты, но нам, при социализме живется не хуже бесправных американских негритят."

Однажды в мае я набралась духу и сама подошла к группе иностранцев, отирающихся возле старинного бассейна.

- Гуд монинг - сказала я, хотя солнце уверенно перевалило через зенит. - Хау ду ю ду? Май нейм из Алиса, ай стади ин скул

- Оу, ты знаешь английский? - удивился пожилой турист.

Я хотела ответить, что в нашей социалистической стране каждый школьник имеет возможность учить английский язык, но смогла припомнить только "ес"

- Оу, ты пионерка? - с любопытством рассматривая галстук, спросила белая женщина. Неожиданно она весело засмеялась и сказала что-то смешное своим спутникам. Они тоже заулыбались.

- Ес, - повторила я.

- И ты носишь его всегда, эври дей?

- Ес, ин скул.

Они опять засмеялись, перебрасываясь короткими фразами. Мой план проваливался на глазах. Во-первых, американцы оказались британцами. Во-вторых, они говорили на каком-то другом английском языке, не как в школе, с такой необычной интонацией, что понять самые простые фразы было затруднительно.

Минут 10 мы разговаривали по слогам. Эти капиталисты оказались простыми в общении, дружелюбными людьми, что, впрочем, не оправдывало эксплуатацию рабочего класса. Они сказали мне, что я вери гуд гёл, чтобы я учила английский дальше и обязательно посетила "Ландан", тоже очень красивый город. А закончилось всё тем, что один из иностранцев протянул мне кулёк конфет...

Это была ловушка. На всякий случай держа отравленный кулек на вытянутых руках, я свернула за угол, чтобы без свидетелей уничтожить. Но чем дальше я уходила, тем явственнее проступала реальность. Постепенно конфеты обретали размеры, форму, цвет и, наконец, овеществились полностью.

Блин. Это была парварда. Карамель местного производства, горы которой возвышались на восточном базаре. "Ну конечно, - подумала я, - как ОНИ могут перевести яд через границу? Наши пограничники с собаками сразу унюхают... Тем более, как поместить столько конфет в багаже? Всё проще: интуристы берут конфеты на местном рынке, чтобы откупиться от назойливых детей".

Но план ЦРУ всё-таки сработал, если верить политикам из шоу Соловьёва. Советский союз развалился. Потоки беженцев хлынули на историческую родину. Моя семья вернулась в Башкирию. Каким-то удивительным образом, мы опять поселились в туристической Мекке. А именно —вблизи озера Кандрыкуль. Ежегодно озеро посещают тысячи туристов, больше похожих не на бухарских иностранцев, а на тех, что когда-то тарились в александровской лавочке. Шум, музыка, драки, иногда поножовщина. Вот что скрашивает мои скромные деревенские будни каждое лето. Огромное количество пустых бутылок, брошенных по берегам, оставленных в пакетах, спрятанных в кусты. Когда я училась в деревенской школе, нас отправляли на субботники — убирать мусор за туристами. Тогда-то я возненавидела это слово: туризм.

Примерно сто раз за лето останавливается автомобиль и меня спрашивают, как проехать к озеру. Запыленные люди с уставшими физиономиями. Каждый раз мне хочется послать гостей в противоположную сторону. Вместе с потенциальным мусором...

И теперь, когда я живу в Уфе — месте, скорее отталкивающем путешественников, чем привлекающем кого-либо, я думаю: как же мне повезло оказаться в городе, достоинства которого скрыты так надёжно, что порой и сам теряешься: а существуют ли они на самом деле или всё только сон, красивый и бессмысленный?

Источник