Новая Галатея. Часть первая

Трогательные, в начале пронзительно-сиротливые и грустные по содержанию стихи, возбуждающие в читателе надежду на гармонизацию сырого материала. Остро-драматичные, внутренне конфликтные изначально. Свободная, динамичная ритмика стиха при многосложности стоп раскрепощает поэтическую речь автора, создаёт эффект длительного освобождения героини стихотворного цикла от рокового, но не напрасного, как выясняется в конце концов, страдания. Стихи обретают истинную трагичность звучания на коде по завершении небольшого цикла. Основной мотив всей подборки — просветление и превращение страдающей материи в космическое пространство.

Всего семь стихотворений подборки.

Первое стихотворение «Пигмалион» — вступление, подлинное и сильное по своему звучанию и смыслу. Новую форму древнему мифу придаёт не только его пересказ от лица героини стихотворения, но и авторская техника передачи психологии новой Галатеи, вышедшей из рук мастера-ремесленника, современника (отвёртки, шкурки, паяльник, гайки т. д.). (Дальше мы узнаем, что вообще-то мастеров у героини цикла всего два. Второй — кольщик наколок.) Необычная фигура мастера в стихах Екатерины Ермолиной, особая фигура пробуждённой им души и авторская техника стиха — вот всё то, что индивидуализирует и делает современным известный древний миф.

В «Пигмалионе» Екатерины Ермолиной мы наблюдаем «историю» высокого обращения мастера с предметом своей любви и творчества, пересказанную словами самого вдруг сознавшего себя предмета, заговорившей куклы. Приём удачный: речь в стихотворении разворачивается от лица новой Галатеи, именно что объекта эстетического обращения. Материала и предмета целенаправленных усилий мастера Пигмалиона. Этот приём, развёртываясь сюжетно в стихах, заново высвечивает известную читателю драму отношений требовательного мастера, но на сей раз как драму пассивной женской модели, оказавшейся непроизвольно в его привередливых мужских руках. Бесконечно грустная и трогательная история. Уже не только из-за сочувствия прекрасному мастеру и высокому запросу его чувств, но и от чувств и признаний ожившей и уже поэтому страдающей Галатеи. Что в неё вкладывалось мастером, но что с ней самой в это время творилось — это и есть вечная драма между творцом и его творением, выраженная в чудовищной разнице восприятий происходящего с ними обоими. Ситуация узнаваемая: никто в ней не счастлив. Мастер, совершающий буквально сверхъестественный подвиг (так нам представляется) по оживлению выточенной им из камня прекрасной девственной плоти, в своем великом искусстве оказывается, однако, и жестоким тираном, деспотом и едва ли не насильником в глазах этой самой плоти. Так отчасти и видит его подверженная высокой экзекуции героиня, о чём бесхитростно и свидетельствуют прекрасные стихи. И вот подвиг искусства совершен усталым мастером. Но оказывается, это ещё только начало трагедии души очнувшейся от мировой спячки девы, оживлённой сакральным резцом искусного творца. И — не только для женской души эта боль, но и опять же для самого мастера тоже. Вкладывал он в неё одно, а получил другое. Любовь и развод, если перевести язык высокой поэзии на банальную прозу какого-нибудь обывателя-семьянина.

Общая идея здесь та, что как ты её, каменную деву, ни шкурь, а ожившая под твоими руками кукла рано или поздно, в один момент, снова закуклится. Знакомо, проходили: с’est la vie/такова жизнь.

Итак, сотворенная мастером и ожившая кукла вдруг сама зачувствовала и заговорила. И с того момента она не перестаёт уже что-то говорить и что-то там себе думать, являясь законным (так ей представляется) субъектом права, наделённым свободой воли. То есть, проще говоря, от мастера пора валить. А имеет право потому что. Но послушаем исповедь самой Галатеи из стихотворения Екатерины Ермолиной… Читаем. Пользы, как видим, никакой, но прекрасное в том, что душа, выпестовавшаяся из мёртвой материи наконец ожила. Мастер перенесся внутрь её самой. Он теперь — у неё в печёнках сидит. И действует уже в ней непосредственно. Нескончаемая мука творчества называется…

И в общем-целом, обращение мастера, как это видно из вполне комплиментарной констатации оживлённой им души новой Галатеи, ей самой, в общем-то, всё же понравилось. Пусть и последовала за этим обычная драма превращения отношений мастера и его модели, но зерно совершенства для роста души уже было в неё заронено. А дальше душа не намерена терпеть «такое» со стороны над ней издевательство (чужое и властное вмешательство творца, бесцеремонно влезшего в пределы индивидуально-сакраментального телесного пространства куклы, вдруг осознавшей себя субъектом права). Терпеть подобное ей — и при том всю свою, такую единственную и неповторимую, жизнь?! (Тут — интрига таинственных отношений мастера и модели в принципе.) И потом — всегда лучше всё делать самой (?). А мастер — он другую девушку себе выточит — из холода небытия предвечной женственности: из гипса, из камня, из воздуха. И третью, и четвертую сотворит из ничего одним только своим видением. На то — и мастер…

Заслуга поэтессы именно в том, что она обнажила механическое мироощущение самой вещи-женщины, куклы, подлежащей действию (насилию над ней) со стороны высокого искусства мастера-мужчины.

Это — общая идея отношений мужского и женского начал. И сама эта естественность отношений, всё же, нам кажется, ещё не есть область права человеческого, чтобы сюда вмешался вездесущий крайний феминизм с его неугомонным, тотальным критицизмом. Тут разговор всё-таки идёт о божественности извечных отношений духа и материи. Душа, очнувшаяся по воле мастера в бесчувственном теле Галатеи, неизбежно наследует и раздирающее эту душу трагическое противоречие между внутренне инертной сначала Галатеей и её первым Мужчиной, а по совместительству гениальным скульптором Пигмалионом, обратившим эту едва ощущающую инертность в подлинную страсть. Парадокс в том, что теперь мужчина-мастер обитает уже в ней самой, внутри пространства мёртвой прежде души.

И стихотворение Екатерины Ермолиной это противоречие прозорливо вскрывает. На глазах изумлённого читателя сталкиваются, постепенно заостряясь до истинной драмы (трагедии!) два разнонаправленных смысловых и чувственных плана-потока. Творца и его творения. Деяние любящего, творящего духа в лице требовательного, прихотливого художника-скульптора (творца-мужчины вообще) и девственная месть — реакция материала (материи, оживлённого женственного тела), страдательная эмоция, прямо унаследованная от воздействия на неё очнувшейся от бесстрастия куклой. И выраженная ей повиновенно простому физическому закону в первом же её феминном чувстве — слепом чувстве протеста против своего же творца. И — в эмансипации, в эскапизме от него. Это, бесспорно, неблагодарное, грубое беспамятство материального эго-сознания столь же естественно и безобразно, сколь бескорыстна и идеальна любовь одухотворённого мастера, оживившего, в сущности, простую куклу. Се — отношение материи и творца в их неразлучном единстве.

Это нормально и это — трагедия, без которой рождение души (осознанность, просветление материи) было бы просто невозможно в нашем мире. Не потому ли многие фемины и андроны обходятся без этой животворной драматургии взаимодействия двух противоположных начал и живут в придуманной ими эрзац-идеологии жизнью простых несчастно-счастливых обывателей, иногда посещающих музеи и выставки, скользя по красивенькой поверхности жизни. Но глубоко внутрь себя искусство не допускающие, это противоречило бы принципам обывательского бытия-потребления. Но было бы уже самостоятельным творчеством. Как-то, к которому потянулась в своём оживлении кукла Пигмалиона.

Рождение нового тела, души тем более — это всегда обоюдные боль и свет. И вина Пигмалиона из мифа или стихотворения Е. Е., как мы видим, — суть преступление подлинного, любящего художника, творческого гения, истинного поэта. И вина его — только в этом. Любовь, говоря буквально, всегда преступление — чувствительнейшее духовное переступание тех косных границ, которые порождают мертвечину в нашей привычной жизни. Преступления творчества в том, что гений скульптора, как ни был он чуток, старателен, нежен, пылок, внимателен и фантастичен, а всё же он, нарушив границы своего духа (которых вообще-то нет), преступил их ради неодушевлённого куска мрамора, материи этого мира, вступив как бы на её будущую территорию, чтобы выточить из неё же самой, мёртвой материи, её живую душу. То есть одухотворить, оживить само материальное небытие, ничто. Гармонизировать хаос.

Но вот теперь одушевлённая мастером материя, в забывчивости содеянного над ней художественно-эстетического блага, жестокого, с её точки зрения, блага, сама перманентно судится с мастером своего тела за права на тело и душу, порождённые, сотворённые в ней, в инертной ещё материи, её подсудимым благотворителем. Это, конечно, безумие и своеволия низшего существа в мире ложного законодательства, устанавливающего предметное равенство между объектом и художником. Равенство, объективированное, мёртвое, исключающее из творческого процесса самого художника. Ибо новая Галатея взымает со своего творца, так сказать, моральную компенсацию (простите мне эти все словосочетания). Говоря просто — заносчиво мстит первому своему мужчине по физическому закону нарушенной, «оскорблённой» девственности. Можно сказать и так. Это, конечно, всё ещё как бы в потенции в стихотворении дано, но там заложено, и я несколько гиперболизирую ситуацию для ясности читательского понимания. И абриса всего происходящего сегодня в политике искусства и жизни общества в целом.

Не то же ли зерно отношений проросло по-своему и в теорию-практику современной феминистской культуры, достигая порой крайних форм гиперболизации и деформации изначального смысла, который уже во многом многими утрачен? Выплеснут, как ребёнок вместе с водой, как говорит пословица. Грубый, какой-то тупой атеизм — всего лишь элементарное отрицание таинственного и божественного мира. Мира духовной культуры, приравненного к технократической цивилизации. То же самое равенство, экстраполированное и на отношения творческого и нетворческого начал. Это уже примета времени. Но я отступил от поэзии в сторону пустых идеологий и маниакальных общественных тенденций.

Итак…

О сюжете «Пигмалиона».

Наша новая Галатея из стихотворения Е. Е., очнувшись к сознательной индивидуальной жизни от беспамятства своей материальности, как бы теперь настаивает на своей дотворческой свободе. Которой, естественно, никогда у неё не было. Это нонсенс. Тело пытается отсудить у духа права на душу, сотворённую духом (вслед за телом) в теле, и связав душу с первоэлементами тела, созданного из частиц хаоса. И пусть здесь для сущего понимания ситуации мы несколько экстраполировали в область римского права случившееся с любовниками событие высшей и беззаконной любви искусства и удивительного, бесподобного творчества — из вечного мифа о Пигмалионе, но всё это проделано нами исключительно только ради полноты понимания нами, читателями, и мифа, и оригинального стихотворения Е. Е.

Семь только наглядных, выразительных строф стихотворения Екатерины Ермолиной — и всё становится предельно ощутимо современному читателю на сформированном в стихах материале текста, куда как, казалось бы, и бытовом. Конкретика стихотворения вещественно преломляет чисто духовные интенции отношений между мастером-мужчиной и его моделью-женщиной. Между мужским и женским творческими началами. Я повторяюсь, резюмируя. Модель должна эмансипироваться от любви и от любимого (любящего!), чтобы просто самой стать субъектом права (прости, читатель, мой ходульный законнический жаргон). Такая любовь — трагична, по своей сущности, но зато это есть именно любовь в действии глубинном уже, внутреннем. Это — сама поэзия. И это — поэзия уже не только для мастера, но и для самой модели (мастер теперь у неё внутри!). Модели, пока лишь бунтующей против своего мастера ради своей смутной свободы, но и уже ради будущего своего мастерства, набирающего постепенно силу и неизбежно входящего во вкус.

И всё возвращается, пройдя изощрённые искусные отношения мастера и инертной материи, ставшей под его руками прекрасным, одушевлённым телом куклы, порождённой его искусством, на круги своя. Материя, будучи сотворённой мастером, более в нём не нуждается. Ибо зерно для зарождения души в нашей кукле было оставлено, и оно проросло. И это, конечно, то главное, что оправдывает событие в перспективе всей подборки стихотворений Е. Е. Но не будем забегать вперёд.

Продолжение следует…

>>Читать подборку стихотворений Екатерины Ермолиной