Любовь на трамвайной площадке

На трамвайной площадке негде было упасть яблоку. Рот только и оставался свободным, потому, возможно, и раздавался заполошный хохот. Публика дурачилась, дышала с притворным стоном, враз, словно без команды не закроются двери... Репродуктор где-то над головой приворковывал:

– Следующая остановка... Абонементные талоны передавайте...

– Как не так, ваше превосходительство, – острил плотный молодой мужчина в легкомысленной кепочке, Костя Хватов, и связанная по рукам публика знай подхохатывала нехитрому этому комментарию.

Непутевое дитя привилегированных родителей, теперь не просто молодой человек без определенных занятий, Костя Хватов был чужаком в этой однородной хохочущей братии.

Ну, ржали нескромно, говоря попросту. Еще бы: в такой-то теснотище ни к своим, ни к чужим карманам не подступиться...

Костина улыбка, с первого взгляда, была завораживающей, женщинам нравятся такие улыбки. С первого взгляда... Держался Костя поближе к отменно сложенной и недурной из себя девице, странно обнаружившейся в этой непробиваемой, однородной массе работяг.

– Влюбился, что ли? Глаз-то не отведешь. – Осадила она Костю.

– А что? Муж ревнивый, что ли? – во всю рожу щерился тот.

– Больно жаден, как погляжу, – вздохнула девица и нерешительно начала отодвигаться и отворачиваться от этого прилипалы. Да ведь один разговор отворачиваться. А куда? А как?

Это была Танька Прокудина. Цеховые бабы за глаза звали ее разведенкой, иногда прибавляли и кое-что похлеще. Потому что, во-первых, законного мужика турнула ни за что, ни про что: пил-то не больше других. Ну, и за своих благоверных, надо думать, побаивались: вон ведь глазастая какая. Это – во-вторых.

Народу на площадке нисколько не убавлялось, а, наоборот, даже прибавлялось. Заводскому люду вагон, видно, казался резиновым – на каждой остановке только и подваливали. Костю Хватова теснота не пугала, а близость к Таньке его даже устраивала. Он дышал ей на волосы и возился, стараясь стать ближе…

Куда еще ближе, – ну, черт зубастый!.. И ведь так именно, чтобы всеми прелестями она была обращена к нему...

– Э, руки! Убери-ка давай, пока тебе их не окоротили. – Голос низкий, с хрипотцой.

– Злюка какая.

– Добрые не здесь водятся.

Танька, похоже, из себя выходила, а людской массой ее, наоборот, как раз к нему и притискивало. Пикантную эту ситуацию она, однако ж, сносила стоически. Силилась только выпростать руку, чтобы поправить упавший на глаза локон.

В какой-то непонятный момент чужая чья-то ладонь вдруг легла ей прямо на грудь. Случайное ли это прикосновение – в тесноте чего не бывает!

Рука, однако ж, не походила на случайный предмет, которому нету никакого дела до Танькиных прелестей, – уж ей-то этого не понять!

Но вот еще что. В самый первый момент она почему-то смолчала, не отбрила охальника, хотела ли удостовериться в преднамеренности его замыслов? А скорей не надо было и молчать, нет, не надо было. Ни к чему ей было молчать-то. Но вот ей, наконец-то, удалось развернуться – подальше от таких вот нахальных... Через какое-то время Костю Хватова опять к ней придвинуло, и все, что было, начало опять с точностью повторяться. И Танька поняла и сообразила, что никакой тут случайности нету и быть не может и что, пользуясь ее беспомощностью, этот тип бесстыдно попирает человеческие правила. И вот когда, наконец, это все было понято и осмыслено, первым желанием стало, конечно же, развернуться и дать по морде. Да ведь что же тут поделаешь, развернись-ка попробуй: руки хуже, чем связаны! И что же теперь? Ругаться? Кричать, звать на помощь? И кому предназначен будет весь этот спектакль?.. Ее лицо пылало, взгляд негодовал, а сама – ну, прямо обезголосила! Вот ведь ситуация! Дурной сон и только! Кабы это все во сне, а то наяву все происходит. На остановке Новомостовой – уж врежется она в память! – люди стали вываливаться пачками, кусками, частями неразделенной массы: кто-то упал, кто-то запнулся и что-то уронил, и опять же с хохотом – и так и вывалило, считай, с полвагона, так что в трамвае сделалось просторней и он заметно полегчал.

А он-то, он!.. Он тоже словно бы слинял куда! Так что и некому стало ни мораль из коммунистического кодекса прочитать, ни по морде дать. Ну, не гусь ли лапчатый! Ну, ты даешь, сукин кот! Одернув легкое платье, перевела она дух и огляделась. Нигде его не было. За окном, правда, вроде бы проплыла легкомысленная его кепочка. Да и та скорей примерещилась... Вот и вся любовь. И как бы ничего такого на свете и не случилось, словно никакого баламута и не обнаруживалось.

Врезался в ее размышления воркующий голос водителя: «Следующая остановка...» А та была Новомостовая, запомнится она самая навеки. И вот пошел трамвай и стал набирать скорость. За окном все бежало, как всегда и вечно бежит: люди, домики, палисадники и притулившиеся ко дворам жигулята и мотоциклы. Разволнованная Танька присела к окошку и даже откинулась на спинку сиденья, чтобы перевести дух. Вроде успокаивались глаза ее, только вперивались в одну какую-то точку в пространстве. Переживала ли? О чем ли другом она думала? Одному Богу известен ход ее мыслей, только одно негодование словно бы выписано было на ее лице.

Вот ведь дошло до чего! Мужиками называются, как свое хапают, лапают – все им мало – подавились бы!..

Что-то ее тут насторожило. Прислушивалась к чему-то, будто внутри у нее подавался какой-то сигнал. Через смелый на груди вырез поглядела себе под платье. Просто так, опустила глаза, не больше.

И Танькино дыханье тут остановилось. Да кошелек же! Там он был, здесь... Тут и лежал, чтобы не на виду и, главное, под рукой. Да что он провалился – иголка, что ли, в конце концов? Так куда же ему подеваться?!

Ее возмущенье выступило на лице красными пятнами. И являлась в ней не до конца еще сформулировавшаяся догадка. Нехотя, нежеланно, против воли как-то, но, однако ж, и весьма настойчиво. И в конце концов, поверила она в эту злую, нисколько не логичную и подлую догадку. Ах ты, ну не подлец ли, а?

Ну, нет, не человек ты, а гнида!.. Это использовать, ну, не любовь даже... Ну, обыкновенное хамство это – и его использовать? Так не паскудник ли это, скажите?

Долго еще ругалась про себя Танька Прокудина. Чем больше ругалась, тем пуще себя и распаляла на новые ругательства, которые никак тут нельзя и напечатать.

Зарплату ладно не дали – считай, пустой был кошелек: три, ну, пять – деревянных-то, перестроечных-то! – рублей... А он ведь и подгадывал в день зарплаты – не понял, дурак, что у нас перестройка. Оно, впрочем, и эти лучше бы подать нищему...

Встала она, неверной в качающемся вагоне походкой проследовала к приоткрытой двери водителя.

– Останови, девушка! Надо мне, очень тебя прошу.

– Проспала? – воркующий голос расслышался уже не из репродуктора.

– Пойми, надо мне, это долго рассказывать.

– Увидела ненаглядного, что ли: лица-то на тебе нет? А ты, милая, не суетись: любит, так никуда не денется.

Нисколько не поняла ее эта водительша.

– Остановишь или нет?

– Будет остановка, тогда...

– Ну, спасибо, удружила...

Танька отвернулась и тупо уставилась на двери.

В голове – ну ни единой мысли. И все куда-то бежало и мчалось вместе с трамваем. Останавливался он до того медленно! Еще двери долго не открывались: как назло, впереди стала автомашина и никак не заводится – загородила дорогу. И никто никуда не спешит! Но вот, наконец-то...

– Стала, как столб, посреди дороги, – нелюбезно оттолкнула ее спешащая старушенция.

– Ну, сходишь? Или дальше поедем? – проворковала водитель трамвая. – Так что давай уж, поехали, девонька!

Танька вздернулась в негодовании, лицо пошло пятнами: и-ска-ать?! Да не много ли ублюдку чести?! – Она поморщилась и отошла от двери.

– Следующая остановка... – заворковало радио.

А за окном все бежало. А жизнь катила себе, как этот самый трамвай...

В предбаннике стоял тихий шелест и редкий обмен мнениями, и нисколько это все не мешало нашей мирной беседе с человеком средних лет, с проступившей уже сединой на висках.

– А познакомился я с этой... ну, Танькой-то... в Уфимском доме отдыха, – рассказывал он, накинув на себя махровое полотенце и «отходя» от жаркого полка. – Баба она как баба: крепкая тут и там, да еще с огоньком, какого дома не бывает. Повидала-то она, конечно, всякого. Прощелыгу того, который в трамвае ее обобрал, костерила последними словами. Обворовал – и за это, конечно; но главное – что не мужик он никакой, что не дано таким, как он, попользоваться от бабы чем положено. Так и щиплют по мелочи...

В раздевалке в это время что-то переменилось. Возник гул, и становился он все бойчее и громче, и неудержимей. С непонятными выкриками и горячими комментариями. Это подвалила толпа торгующей молодежи. Цыгане. Все враз, торопясь и перебивая друг дружку, что-то они расписывали. Моего рассказчика сделалось неслышно, да и сам он махнул рукой и улыбнулся растерянно.

Да уж, пожалуй, тут нечего и прибавить к сказанному. Все ясно и так.

«Истоки», № 5 (267), 1-15 марта 2002. С. 7