Пурга

На севере редко кто скажет «буран», «вьюга», «метель». Коренные жители, а вслед за ними и приезжие чаще говорят «пурга». Это слово происходит от финского «пурку» – снежная буря. В Заполярье оно, видимо, занесено пришедшими на север коми.

Пурга – частый спутник полярных путешественников. К ней привыкаешь и не очень страшишься. Началась пурга. Ну что же, переждем. Если не очень сильно метет, разведем костер, обогреемся, а разыграется пурга, переночуем в «куропаточьем чуме». Посветлеет к утру – опять в путь.

Но однажды довелось мне попасть в такую пургу, которая запомнилась навсегда. До сих пор до мельчайших подробностей сохранились в памяти все переживания в борьбе с ней. Они ярки, выпуклы, потому что, борясь за жизнь, приходится предельно напрягать все духовные и физические силы, проявлять волю к жизни – это не может не запомниться...

За полярным кругом, на полуострове Ямал, на левом берегу Обской губы, севернее Салехарда, приютился поселок Пуйко. Когда-то здесь были вотчинные угодья: оленьи пастбища, песцовые норенья, рыбацкие тони богатого ненецкого рода Пуйко. Отсюда и название поселка.

По правую сторону Обской губы, севернее Пуйко, находится поселок Кутопьюган. Расстояние – километров сорок, что по тундровым масштабам небольшой путь. Стоял декабрь. Луна была на ущербе, небо беззвездное, в тяжелых облаках. Прошли снегопады. Изредка повизгивала пурга. В ясные дни декабрьские морозы сжимали ртутный столбик градусника так, что он падал ниже отметины в пятьдесят по Цельсию.

Снег выпал рано, да и на морозы зима не скупилась. Тундра была в те времена почти нетронутой. Единственное транспортное средство в этих местах – оленья нарта, медленно, но верно преодолевающая в любое время года неохватные тундровые разгоны.

Проснулся я в тот день рано. Пока закусывал, чаевал, ночные окна наполнились светлой синевой. Приближался рассвет. Скоро должен подъехать каюр, с ним тронусь в путь.

А вот и он. Провизжала полозьями нарта, остановилась у окон. Вошел каюр Янде из ближнего к Пуйко стада. Поздоровались.

– Чай пить будешь? Садись.

Скинув увесистую накидку, Янде принялся за чай.

– Ты что, с одной нартой?

– С одной. Тут недалеко. Обь перевалим, на том берегу Ватанги – фактория, а там и Кутопьюган.

– Нас двое, не тяжеловато будет оленям?

– На Оби снегу немного, еще лед пролысинами видать. Быстро перемахнем на тот берег. Часа за четыре доедем.

– Тогда пошли.

В упряжке четыре быка. Я сел сзади каюра, спиной к ветру. Янде –левее впереди меня. Едем хорошо, средним ходом, а иногда и галопом припустим. Выехали на губу. Широка здесь Обь, берегов не видно. Речку сковало сразу, и лед вздыбленными глыбами-ропаками торчал то тут, то там. Возле ропаков ветер намел сугробы, от них шлейфами протянулись снежные заструги.

Проехали километров пять. Следующий перегон длиннее, олени пойдут легко, напористо. Снежок по застругам дымит. Ветерок крепчает, тянет с севера, с холодной Кары. Ветер струится мне в спину, Янде – сбоку.

Вторая остановка, перекур. Янде достает кисет, набивает махорку в трубку, усиленно попыхивает ею, затягивается. Я достаю папиросы. А поземка делает свое дело. Змейками бежит по обскому льду, виляет туда-сюда и наметает сугроб.

– Поземка, – говорит Янде. – Как бы пурги не было.

– Ну, живее поехали!

Нарастали снежные заносы. Олени сбавляли ход, преодолевая оголубевший искрящийся снег. Все происходило быстро, но как-то незаметно.

– Сейчас начнется пурга! – повернувшись ко мне, крикнул погонщик Янде.

Надо было уже кричать, чтобы услышать друг друга. Тундровое безмолвие наполнялось пока еще нерезким свистом ветра, шуршанием снега. Определяем направление ветра, – иных ориентиров нет.

Внезапно дико, ошалело, словно вырвавшись из связывающих ее крепких пут, взметнулась пурга. Все погружая в белую непроглядную муть, завивая снег, сорванный с сугробов, резко ударил ветер, бросая в лицо колючие охапки снега, слепя глаза. Оленей уже не было видно в упряжке, их как бы оторвало от нарты. У Янде чуть не выбило из рук этим снежным взрывом поводья, и он остановил нарту.

– Ну все. Дальше ехать нельзя. Только оленей замучаем. Придется переждать. Поутихнет – попробуем прорваться на ту сторону. Благо полпути прошли. На середке губы стоим.

Олени, привязанные к нарте, как по команде, легли один за другим, опустив рогатые головы. Пурга начала окутывать их снегом, как пуховым одеялом.

Мир сузился до предела. Нарта, олени вплотную к ней и нас двое, остального мира не было. Ни обского простора, ни неба над ним. Да и смотреть можно было только в промежутке между бешеными снежными завихрениями. «Зы-ы-и», – визжал ветер, свистел каким-то разбойничьим посвистом, валил с ног. Мы, путники, оба в теплых ненецких пимах. Холод еще не чувствуется. Закурили с большими трудностями, заслоняясь от ветра, Янде попыхивает трубкой, у меня папиросу сломало и унесло ветром. Тянем поочередно яндевскую трубку-самоделку. Ну и горька она, видно, давно не чищена. Горька, как наша сегодняшняя дорожная доля.

– Не утихает пурга-то, – сказал мой путеводитель-штурман, – еще шибче раздувается. Нас заметет скоро совсем. Ты пока поспи, а я присмотрю. Шибко заносить будет, место переменить надо, а то так занесет и нарту и нас, что и не выберемся.

Повернулся я на бок, втянул руки в малицу, пригрелся в сугробе, задремал. Вот так одиночки и замерзают в тундре. Но я заснул спокойно: Янде разбудит.

Проснулся. Кто-то, кажется, издалека, кричит:

– Вставай! Место менять будем!

Отоптали, вывернули из сугроба нарту. Поднялись, отряхиваются олени. Пурга метет с каким-то остервенением.

– Хоть немного вперед пройдем, на новом месте встанем. Гладкая дорога, да только ее не видно, – говорит Янде.

Проехали несколько метров. Олени идут вслепую. Бьет снег по глазам.

Встали.

Время – шестой час. Темно. Поспал я изрядно.

– Ну, теперь я посплю. А ты карауль. Часа через четыре разбудишь, опять место сменим. – И Янде завалился в снег. Хочется спать.

Лежу, сижу. Встану, потопчусь на месте для разминки. Ходить нельзя.

Чуть отойдешь, закрутит пурга и нарту потеряешь. Два шага в сторону – и уже ни нарты, ни оленей не видно, все тонет в беснующейся пурге, и след заносит в секунду.

Пляшет пурга, как шаман, завывает, всхлипывает, то взметнется к невидимому небу, то густо потянет понизу. Спал много, а опять ко сну тянет.

Нет, так нельзя, надо думать о чем-нибудь интересном, волнующем.

Вот приеду на Большую землю домой, отчеты сдам, все будет хорошо. Совсем забылся. Взглянул: занесло снегом нарту, у оленей видны только рогатые головы. А Янде превратился в снежный бугор.

Надо менять место. Темно.

Опять вырываем из снега нарту, переезжаем на новое место до следующего заноса.

– Есть хочется, – как-то вяло заявляет Янде. – У тебя там в сумке-то ничего нет?

Чему там быть? Сейчас мы должны быть уже в Кутопьюгане, сытые, спать в тепле, а тут один лед да снег. В такую пургу чего добудешь? На губе и вовсе пусто. Сюда и куропатка не залетит. Голое, мертвое место. Олени слабнут, вот беда. Ни травинки ведь, хоть бы старая трава была, немного перехватили бы.

– Ну, может, к утру и стихнет пурга-то.

– Что делать будем? Теперь опять ты лежи, сон придет, спи. Все легче, а я на дежурстве буду, как в стаде.

Лежу, подремываю. А мечты уже прозаические. Ах, сейчас бы горячего оленьего супу да мяска, хлебушка пожевать. Курить не тянет, в голове без курева скверно.

– Вставай! – будит Янде. – Пурга ушла, светло впереди.

Забрались на нарту. Олени поднялись медленно, нехотя. Едем тихонько, а на чистых местах без заносов и рысцой неспешной.

А вот и берег. Вдоль берега лес. У берега накрутило узкой полосой сугробы. Еле-еле через них перевалили. Я с нарты слез. Двух человек по глубокому снегу олени не тянут. Переполз через заносы на четвереньках. Выехали как раз на рыбацкую избу. Стоит она на самом берегу Оби, чернея в снегах.

Залаяла собака. И такая радость меня охватила, а лай этот показался самой сладчайшей симфонией.

Вошли в избу. Дохнуло теплом и запахом оленьего супа.

– Здравствуйте. Откуда вы? – спрашивает рыбак.

– Есть хочется. Пурговали трое суток на Оби. Замерзли. Олени ослабли, еле дотянули до вас.

– Снимайте малицы. Сейчас поедим. Как раз к обеду.

– Помоги, сил нет малицу стянуть.

Разделись, сели за стол. Сейчас много есть нельзя – плохо будет.

Выпили по стакану бульона, чаю крепкого с котлетой. В чай подлили немного спирта. Все внутри согрелось.

– Проходите сюда, – показывая на дверь, говорит рыбак. – Здесь у меня спальня.

– Нет, вы уж лучше нам оленьи шкуры здесь бросьте да подушки дайте, мы начерно поспим, в себя придем, а на ночь по-настоящему устроимся в вашем рыбацком зимовье.

Лежу в тепле на оленьей постели, гаснет сознание, опустились веки, и чем-то белым заволакивает глаза. Неужели опять снег? Нет, это сон...

«Истоки», № 4 (266), 16-28 февраля 2002. С. 10