Культур-мультур. Часть двадцать первая

44

В темноте, поражающей очи, есть граница движения тьмы, то, что ты понимаешь, как прочерк, это почерк, невидимый очерк, то, что раньше не видели мы. И если долго наблюдать, вперив свой почти безутешный взгляд в темноту, то вскоре в ней начнут проявляться тонкие нити, по которым течет жизнь. Нахождение на этой нити и придает сил человеку, словно он подпитывается ее электричеством и живет себе дальше, вовсе не подозревая ни о чем, что такого особенного творится на свете и в каких бы чудовищных планах не было записано его участие, даже если самая участь его была уже решена.

Из окна четвертого этажа была видна вся площадь, густо засаженная голубыми елями, составлявшими этакий подшерсток огромного монолита статуи великого вождя всех народов Владимира Ленина. Его бронзовое лицо с навеки застывшим на нем выражением, которое приличествовало скорее человеку, чем вождю, упрямо смотрело в окно мэрии, словно хотело донести до всех чиновников одну единственную мысль, которую уже никто не сможет разгадать за отсутствием тех, кто умел бы читать по лицам.

«И друг степей, калмык», – подумал Соловьев, который так и не уснул и теперь стоял на площади, глядя на черный лик вождя. Резкий всхрап заставил его обернуться, и в этот момент ему показалось, что лицо вождя тоже дернулось, так что он, преодолевая инерцию движения, почти неестественно посмотрел еще раз на статую. Ничего. Никого. Все, как прежде – мертвенный свет и неподвижность, которая разлилась по всей земле. Настало такое время, когда, чтобы ты не предпринимал, не случится практически ничего, словно время наконец-то приобрело свойство обратимости и можно было спокойно вернуться к началу дня или вернее к началу ночи, можно было молча побродить по площади Ленина и опять-таки не произошло бы ничего страшного, ничего, что хотя бы как-то повлияло на жизнь, на судьбу, на что хотите.

Соловьев, который уже четыре раза обошел эту площадь, поймал себя на этой мысли и решил все-таки остановиться, причем он сделал это в таком месте, в каком при свете дня ни за что бы не сделал. Сознание его, которого хватило на этот шаг, снова его покинуло и когда он очнулся еще раз, оказалось, что он переместился на ступеньки большого провинциального театра и смотрит в даль на гостиницу, в которой горит одно-единственное окно их номера.

Молча понаблюдав, как дребезжат и вибрируют от могучего храпа стекла номера, он перевел взгляд направо, налево и поморщился, как от короткого всплеска бритвы, когда оно подрезает кожу на подбородке – идеальную картину площади нарушал огромный дом, построенный за гостиницей «Россия». «Уроды!» – коротко бросил Гамаюнов, возвращаясь к действительности. Была же хорошая площадь, все в ней было соразмерно, нет, надо было поставить этот дом. Какого, спрашивается…

Как от физической боли он сбежал по ступенькам театра и оглянулся. Театр молчал как молчит языческий храм во дни сомнений и тяжких раздумий. Живой бог его чешет репу и всем приходящим говорит – «отстаньте от меня, я и сам не знаю что делать». Жрецы и прислужники в такие дни пьют больше обычного, а жрицы, поджав губы, прикидывают, что же они имеют в сухом остатке, если вдруг прямо сегодня закроют баланс.

Гамаюнов сделал несколько шагов, как вдруг возле памятника Ленину обнаружил сухого старика в старомодной шляпе и таком же старомодном сталинском плаще.

– Когда мы ставили этот памятник, – сказал старик Соловьеву, зыркнув на него острым взглядом из-под густых бровей, он стоял так удобно, что в его глазах отражался свет какого-то непонятного фонаря. – Мы тут поставили макет в полный рост, чтобы проверить, как он будет вписываться в площадь. Он стоял тут и, – старик ткнул пальцем в какое-то место неподалеку от себя.

– И тут! – палец описал кривую и снова уперся в какое-то место.

– В том случае, – старик опять махнул рукой, – взгляд Ильича приходился в окно Янгурову, а если тут – мне. Вот мы и решили, что будет лучше, если он будет стоять ровно посередине. Чтобы, значит, не беспокоил. – И старик мелко захохотал. Он никак не мог решить, нравится ему Соловьев или нет. Потом решил, что нравится и, доверительно нагнувшись, сказал: «Этот памятник стоит здесь не просто так. Он прикрывает вход в подземелье».

Старик неожиданно отпрыгнул от Соловьева, недоверчиво посмотрел на него, переменившись в лице, как актер, выходящий за сцену. Затем стал уходить в темноту, покачиваясь, как от ветра.

«На ловца и сам овца», – подумал Соловьев и свистнул вослед старику, уже раскаиваясь в содеянном, поскольку другого собеседника не предвиделось. Впрочем, он поразмышлял о том, что Уфа город оченно молодой, раз только в пятидесятые годы застроили проспект, и если уж искать сокровища, то искать их надо в старой Уфе: где люди, там и сокровища, логика в данном случае нехитра, можно даже сказать примитивна. Но здание есть задание, инструкции есть инструкции. С ними не поспоришь.

Стало задувать, легкое пальто, в котором был Соловьев, не спасало его от холода ночи, и он не спеша пошел в гостиницу.

45

Багров шел по коридору уверенным шагом человека, у которого все хорошо. После того, как он два раза проверил, что дверь заперта и утюг выключен, уже можно было позволить себе успокоиться и начать жить. Даже тяжелое пальто давило на плечи не так сильно, даже полиэтиленовый пакет с казенными бумажками не так оттягивал руку, как будто теплый воздух, идущий к небу, словно течение реки, убавлял вес.

С грохотом спустившись с пятого этажа, пропуская встречных, которые как-то странно посматривали на Багрова и в которых сам Багров тоже видел что-то странное, он выскочил на улицу и остолбенел. На улице было лето! Аллейка на бульваре Молодежи колыхалась, как легкое платьице между ног пятнадцатилетней девчушки, воздух, прогретый теплым дыханием солнца, открывал такие дали в небе, что просто дух захватывало; шум, смех, легкие движения людей на улице, какие-то разговоры – и Багров пошел обратно, в свою комнату. Что-то странное творилось с ним, легкая улыбка коснулась губ... Что же это такое? Он каждый день смотрел в окно и не заметил, что приближается весна! Тепло его не обмануло, это был весенний день, еще не лето, но такой жаркий, какие бывают порой в начале – середине марта, когда и снег уже почти сошел, последние его остатки исчезли по мановению весны, в жарких объятьях солнечного тепла. Вот это да…

Вот так, собственно, и проходит человеческая жизнь – за ежедневными делами, когда заботы успокаивают, забирая себе часть сознания, все больше и больше, и человек уже не может понять, как и куда исчезают дни, которых только что было так много. Как же прошли эти два месяца? Неужели уже весна? – билась жилка на виске у Багрова, но ответа у него не было. И откуда же может появиться ответ у почти что зомби, биоробота? Два месяца с лишним, шестьдесят или около того дней, и вот уже на дворе конец марта, и солнце светит, словно в него плеснули керосинчику, и день пронзительно-яркий, свежий, обновленный, словно у старого монитора протерли наконец пыль.

В легкой куртке, которую он отыскал дома, среди завалов вещей, Багров шел по улице к троллейбусной остановке, и думал о чудесной, иначе не скажешь, способности природы обновляться. После зимы, всех ее бурь и тревог как можно было ожидать этого воздуха, этого неба? Даже этого мусора под ногами, немыслимого на заснеженных улицах Уфы.

Подъехал троллейбус – легкий, поджарый, чистенький, как незахватаный пятак. Легко открылись двери, люди, стоявшие на остановке, также легко вспорхнули в него, как в небо, и он тронулся, почти не касаясь мостовой. Дышалось легко – это после шуб и тяжелых пальто было раздолье, странное дело, что не только природа, но и человек испытывал те же самые чувства обновления.

46

Багров смотрел на людей, разом просветлевших, и думал о том, что не только странной мутацией объясняется эта радость. Триста лет такой жизни и злобные люди исчезнут как класс, не вымрут, нет, а просто поток беспричинной радости захлестнет их, перейдет их детям и уже не надо будет так горевать и злиться. Люди, которые когда-то высадились на острова Полинезии, вдруг подумал Багров, видимо оттого, что троллейбус и люди в нем и это движение, напоминавшее морскую качку, навели его на мысль о корабле, так вот эти люди, должно быть, были не самые приятные существа. Это же сколько упорства, сколько злобы в душе надобно, чтобы оторваться от родной земли, проплыть тысячи и тысячи километров по Тихому океану, чтобы высадиться на острова благословенной земли. А потом прошли триста лет и где эти злые уроды? Делайте любовь – словно говорили все эти островитяне, мудрые, словно века, прошедшие до нас. Но злым детям еще расти и расти до этой мудрости, так что Багров, прерывая путешествие, сердито выскочил возле центрального рынка в толпе таких же злых пассажиров, которые отдавили друг другу все что могли и в душе сказали все, что думают друг о друге.

Еще минута прошла, пока он выбрался из этой возбужденной толпы, бегущей на рынок, и вот уже Багров, перебежав улицу, пошел в сторону художественной галереи, мимо старичка, который вечно стоял тут у стены со своими желтыми пейзажами, мимо теток, которые занимались тем же, но более успешно, потому что предмет их торговли (глазированные батончики) пользовался большим спросом, мимо других теток, которые торговали цветами из Голландии (сколько же они стоили там, что привезти их на самолете было выгодно?). Тут был еще один перекресток, который Багров пересек вместе с толпой, набравшейся за то время, пока светофор смотрел на него своим красным от возбуждения глазом, затем он свернул направо и уже неспешно побрел по аллейке в сторону улицы Ленина, почти так же лениво рассматривая здоровенные кусманы мрамора, там и сям расставленные по сторонам.

Пару лет назад Багрову рассказывали, как под Уфой в каком-то профилактории две недели пьянствовали скульпторы со всей России. Итогом этого сборища, которое называлось то ли семинаром, то ли конференцией, стали эти самые куски мрамора, некоторые следы резцов на которых позволяли их называть скульптурами. Впрочем, об этом Багрову рассказал некий местный скульптор, которого не пригласили на семинар, так что все это вполне можно было принять за такую маленькую месть обиженного человека. Как часто правда является нам в неприглядном виде, ведь что там было на самом деле – Багров не знал, но камни – вот они, все на месте, никому не мешают, хотя и какой-то ценности эстетической тоже вроде бы не несут, да и иной какой-то пользы от них так же не предвидится.

Все это напомнило Багрову студенческие годы, когда он в компании с однокурсниками ходил на ДНД дежурить. ДНД расшифровывалось как добровольная народная дружина, наверное, все советские люди через нее проходили. Вечером, часов в семь, они толпой заваливались в опорный пункт милиции – так назывались квартирки, которые там или сям не заселялись жильцами, а передавались в распоряжение органов, в них всегда было накурено и сидели мрачные менты. С чего они были мрачные – понять было невозможно. Получив красные повязки, Багров со товарищи отправлялся патрулировать улицы. В общем, главным делом тут было чувство полной безнаказанности, полной уверенности в своих силах, полной защищенности – вот они идут со своей повязкой, вот они могут кого угодно проверить или что там еще. Тогда им мог попасться на глаза пьяный поэт Шалухин, которого частенько забирали дружинники. И всякий раз отпускали после того, как он зачитывал их своими стихами. Мужики морщились, как от зубной боли, бабы плакали – в них просыпалось человеческое…

А пока они шли и шли, имея индульгенцию от государства. И возможно те скульпторы на своем семинаре так же лихо кромсали куски бессловесного камня, ибо им было выдано представителем минкульта некое разрешение, такая же красная повязка, мол, что ни сделаете, все будет культура, и денег получите. Разве такое не пьянит сильнее вина?

И стоило по окончании дежурства сдать замусоленную тряпку, каковой и была на самом деле повязка, возвращалась и неуверенность в себе, и страх перед хулиганами, не меньший, если не больший страх перед ментами. Разве не те же чувства испытывал бедный провинциальный художник, которого не пригласили на семинар, как тут не оскорбиться до глубины души?

Продолжение следует…