Культур-мультур. Часть девятая

22

– Привет! Здравствуйте! Как дела? Прекрасно пишешь! – только и говорил на все стороны Багров, проходя по фойе Русского драмтеатра. Повсюду были знакомые лица – журналисты, пишущие о культуре, важные господа чиновники, художники, писатели, галеристы, отставные политики, краеведы, местные сумасшедшие, красавицы, светские дамы и не поддающиеся классификации существа.

Где бы ни появлялся Багров, всюду были они, за ними не замечались простые зрители, те, кто ходил в театр для того, чтобы просто сходить в театр, кто приходил на какой-нибудь вечер или праздник не для того, чтобы встретиться с кем-то, обговорить свои дела, да и просто написать в газету. Это, собственно, ничуть не удручало Багрова, он сам был такой, и старался не ходить на открытие выставки, если там не намечалось фуршета, банкета, чего угодно, лишь бы кормили. Вот и теперь он ощутил, что голоден, и пожалел, что не перекусил в Доме печати, там после пяти в столовой работал махонький буфет с самой простой, почти деревенской пищей – пирожки с картошкой, яблоками да чай со следами сахара. В местный буфет рваться было бесполезно – его уже оккупировали зрители, да и цены кусались. Самый маленький бутерброд возлежал не просто так, а со смыслом, словно акуленок – стоит только подойти поближе, стремительный бросок – и половины зарплаты как не бывало.

Багров прошелся от стены до стены, где висели картины художников из группы «Чингисхан». Стало быть, у них тут была выставка. Багров покрутил головой. Гениального присутствия Василя Ханнанова не ощущалось. Это радовало, потому что когда Багров видел Василя, тот весь вечер говорил об одном – когда ж о нем появится статья. Самое смешное было то, что Багров никогда – ни в трезвом, ни в пьяном виде не обещал писать о «Чингисхане», но всегда виновато кивал, обещая поправить дело, и облегченно вздыхал, когда Вася удалялся прочь, величественный и смешной, словно король Лир.

Посмотрев картины, большинство из которых Багров уже видел неоднократно, он стал оглядываться, размышляя, с кем бы поболтать, потому что времени до спектакля было еще довольно много, минут пятнадцать. Все равно в зал он входил практически последним и садился на свободное место – такова участь людей, которые приходят в театр на работу, а не на праздник, и слава богу, что администраторы в русском драме люди приветливые, это, блин, не оперный, где на тебя шикают, указывая на место и радуются, когда ты уходишь на бельэтаж, и ликуют, когда партер зияет беззубыми рядами.

Багров почувствовал, что улыбка сама собой появляется на его лице – возле противоположной стены широкого фойе русского драмтеатра он увидел себя самого, степенно беседующего с какой-то девушкой. Это был не глюк, это был осветитель Рапиров, который трудился в татарском театре «Нур».

Их вечно путали – как-то Багров зашел к нему на работу. Охранник на вахте, некрасивый гибрид, убежал куда-то наверх, и Багров минуты три смотрел на сейф, в железной дверце которого торчал ключ, на телефон, с которого он мог позвонить в Париж, на рабочее место Билал Зариповича, уроженца Чекмагуша, пятидесяти восьми лет, бывшего водителя с «Промсвязи».

– Щас, – сказал Билал Зарипович, возвращаясь назад и восстанавливая контроль за вверенным ему заведением.

– Я так и думал, что это ты, – грустно сказал Рапиров, который появился некоторое время спустя обряда вызывания.

– Почему? – наивно спросил Багров.

– А мне сказали – брат пришел, – печально сказал Рапиров.

Они посмеялись. Что было потом – Багров не помнил. Скорее всего, напились до полусмерти.

Рапиров представил Багрова своей спутнице, которая, кстати, оказалась актрисой, и они стали болтать о том, о сем, и больше всего о театре, в котором они находились и для которого не жалели ехидных замечаний. Девушка только хихикала, что, в общем, еще больше подстегивало друзей-приятелей.

– Да ну тебя, Багров. Злой ты и вообще неправильно ходишь в театр, – наконец вырулил на привычную дорожку подначек Рапиров.

– Чего это я злой? – уже в который раз обиделся Багров. – И как это правильно надо ходить в театр?

– Ну вот ты расскажи, как ты это делаешь, – снисходительно сказал Рапиров, привычно тыкая в переносицу толстым указательным пальцем.

– Ну, я, это, прихожу, – неуверенно начал Багров.

– И... – продолжил за него Рапиров.

– Иду в гардероб…

– И...

– Болтаю с кем-нибудь, типа с тобой...

– И...

– Иду в зал и смотрю спектакль! – бухнул Багров, который уже и не знал, что тут можно такого придумать.

– А вот и неправильно! –меланхолично сказал Рапиров, и девушка, которая с интересом слушала их перепалку, радостно захихикала. Она ждала чего-то интересного и дождалась. День был прожит не зря.

– Ну и что надо было сделать? – уж совсем обиделся Багров.

– Надо было пойти в буфет и принять 150 грамм коньяку. И тогда все будет отлично, ты сразу станешь добрым.

Багров задумался. Такая мысль никогда не приходила ему в голову, но времени подумать уже не было, потому что загудела-прозвенела мелодия, которая тут символизировала третий звонок, и оказалось, что они уже одни в фойе и что надо бежать в зал.

– Ладно, увидимся, – сказал Багров, и они расстались.

В партере мест уже не было, и Багрову пришлось подняться в бельэтаж. Перегнувшись через балкон, он смотрел в зал, в котором вспыхивали знакомые лица, в частности, Капкаева, наконец, занавес пополз в разные стороны, как драные штаны, погас свет, и незнакомая мелодия возвестила о начале спектакля.

Давали «Чайку» Чехова, и Багров, который видел ее раз, наверное, десять и три из них – в Национальном молодежном театре. Что же там было такого, отчего мурашки бегали по коже? Багров нахмурился, припоминая, и вдруг вспомнил, как Тансулпан Бабичева, уходя по зрительному залу, вдруг нагнулась к нему и сказала страшным шепотом: «Я там дала рубль, это на троих». Волосы дыбом встали тогда, словно призрак нищеты прошел рядом, призрак, от которого нет спасения, призрак мучительного несчастия души, попавшей в капкан экономической стороны этой жизни. «Чур меня!» – опять заволновался Багров, а между тем действие на сцене шло своим чередом, актеры беспрестанно хохмили, словно пять или шесть писателей-сатириков читали по фразе из своих бесконечных пасквилей на окружающую действительность. Дело было в деревне, все было проще пареной репы.

Багров смотрел и в очередной раз дивился тому, как одна и та же пьеса производит такое разное действие на режиссеров. На сцене была не деревня, а какая-то Одесса. Блин, как им всем было весело, как смачно звучали хорошо поставленные голоса, когда каждое слово долетало до галерки. Каждый выверенный жест вызывал смех и одобрительный благодушный выдох зала. Телега действия лихо скакала по колдобинам чеховского текста, и вот уже Дорн, раздевшись до трусов, весело скакнул в озеро, над которым летала чайка, и Багров только и смог, что криво усмехнуться, отпрянув от грязных брызг.

Но затем ему стало не до улыбок, потому что в глазах у него потемнело, как то бывает при высоком давлении, однако на этот раз темнота была не красно-кровавого цвета, она была – и тут Багров, не в силах подобрать слов по старой журналистской привычке, застыл, потому что у него перед глазами, как в фантастическом фильме, запрыгали, засверкали тончайшие линии, словно в зале шла какая-то звездная битва. Людей уже не было видно, только темные купола их голов аккуратно темнели внизу, как яйца фабричной упаковки, а над ними пролетали еле различимые корабли звездного флота, оставляя за собой острые полосы света.

Багров покрылся потом, ноги ослабли, противная дрожь пробежала по спине. Ужас, который он пытался забыть, снова напомнил о себе, и теперь он смотрел вверх, не отрываясь, только чтобы не смотреть в партер, где бог знает что могло открыться его воспаленному взгляду.

В воздухе между тем редкие линии стали закручиваться в какие-то сложные геометрические фигуры, и даже вроде стало их больше, откуда-то, словно из-за угла, как хулиганы, выскакивали все новые и новые летящие искры, и Багров заметил, что они чем-то напоминают реплики актеров, словно звуки в зале стали если не материальны, то видны его левому глазу, который стал пульсировать ни с того, с ни с сего. «Завтра, завтра же пойду к окулисту», – в бешеном страхе шептал про себя Багров, ничего не понимая во всей этой круговерти.

Между тем сложный процесс сборки, видимо, шел к своему концу, потому что геометрическая фигура уже получила свое завершение. В ней явно образовались верх и низ, и даже по бокам повисли какие-то непонятные рюшечки, и это полупрозрачное, непонятное нечто повисло в воздухе в пугающей тишине.

Слова зашелестели в голове, как пули, и страх, сковавший Багрова, тем не менее принес какую-то ассоциацию. Он вспомнил вдруг все эти фильмы ужасов, которых насмотрелся еще когда билет в самодеятельный видеоклуб стоил рваный советский рубль. Обычное дело – стоило раздаться непонятному звуку, как даже неискушенный зритель понимал, что впереди какая-то жуткая, бесконечно опасная штуковина, и герой тут же устремляется к ней и засовывает руку с решимостью комсомольца тридцатых годов.

Но у Багрова не было никакого желания понять, что же это такое он видит, он только хотел как можно скорее выбраться прочь. Эта мысль пронеслась у него в голове, когда дрожавшая в воздухе непонятная геометрическая фигура плавно скользнула вниз и исчезла в партере. Багров только успел заметить, что она на секунду засияла вокруг какой-то особенно яркой головы – человек подскакивал на месте, на миг являя миру оскаленный рот и широко вытаращенные глаза, в общем хохоте зала представляя собой маску смеха. И вот теперь некая фиговина засела в нем, Багров был уверен, что все это не обман зрения, что все это не просто так, но только сидел и ошеломленно таращился вниз.

Наконец аплодисман стал затихать, занавес пополз неотвратимо, а соседи, радостные, возбужденные, стали подниматься, недовольно поглядывая на Багрова, которого не держали ноги.

Он еще с минуту сидел в кресле, приходя в себя. Отдышавшись, однако, Багров решил, что все это очень клево и страшно прикольно. Действительно, вдруг, на банальном спектакле он увидел какие-то глюки, которые ему ничем особенным не угрожали! Тем не менее следовало с этим разобраться поосновательнее, и потому он встал и на еще разъезжающихся ногах отправился в буфет. Пробравшись мимо шумной толпы, в которой встретились еще несколько знакомых (Как дела? Где работаешь? Какие новости? Прекрасно пишешь!), он подошел к хвосту очереди и там увидел своего приятеля, который что-то нашептывал своей спутнице.

– И что пришел! – накинулся он на Багрова. – И так почти весь первый акт пришлось о тебе рассказывать. Он кивнул на свою спутницу, которая при этом потупила глазки и очень мило захихикала. Багров оживился, но тут же вспомнил, что за нелегкая погнала его искать Рапирова.

– Да ладно тебе, вечно ты чем-нибудь недоволен, – улыбнулся он в ответ. – Ты лучше мне вот что скажи – ты же каждый день спектакли смотришь в своем театре?

– Ну, не каждый, больно надо их смотреть, – скривился Рапиров, которого от осветительской работы уже просто тошнило.

– Все-таки, ты какие-нибудь глюки видишь?

– Ну, если выпьешь, то бывают. А так нет.

–А какие бывают? – лез в душу Багров. Ему вовсе не хотелось быть психом или тем более попасть в какую историю, но тут дело такое – чертовщина на ровном месте, да еще на трезвую голову.

– Да ничего особенного, что пристал! – замахал на него руками Рапиров. – Ты сам что, допился, что ли? Чертей гонишь?

– Да. Хотя нет, тут дело в другом.

– Для газеты нужно? – страшным шепотом спросил Рапиров. – Знаем, откуда ваши письма читателей! Журналисты, вруны!

– Да ладно! – обиделся Багров. – Как будто на сцене у вас правда. Ты сам вон в глаз светишь, правду-матку скрываешь. У тебя артистка на седьмом месяце, ты же на живот ей не светишь.

– Надоел уже, – сказал Рапиров. Девушка хихикала. Ей все это страшно нравилось, поход в театр удался.

– Сам ты надоел, – сказал Багров, делая вид, что страшно обижен.

– Ну иди, – сказал Рапиров, делая вид, что страшно зол.

Так они препирались минут пять, пока очередь не дошла до них, и они не взяли по бутерброду с колбасой и мягкому стаканчику сока. Тут Багров вспомнил, как в 97 году они тут и вправду брали коньяк. Но было это давно.

Впрочем, он был доволен, что не стал рассказывать о своих глюках, хотя история эта вертелась у него на кончике языка.

В жизни, собственно, мало по-настоящему интересного и забавного. Только с течением времени можно увидеть что-то смешное, а когда идешь по темному коридору и сердце трепещет от страха, ты же не думаешь, что попал в ужастик и сейчас тебя сожрут. Так, может, тварь эта – и правда вызвана кем-то из глубин Вселенной? И что же делать? Что бывает с теми, кто попал в фильм ужасов? Скорее всего, они просто выходят на улицу и растворяются в толпе. Ведь их задача и была, скорее всего, показать, оттенить собой свирепость и кровожадность твари из глубины этой самой Вселенной.

Они допили свой сок, дожевали бутерброды и уже пошли гулять по залу, когда снова зазвенело где-то под потолком и надо было отправляться в зал. Багров сделал это с облегчением, потому что препираться и подкалывать друг друга, что в общем-то и есть дружеское общение, ему было на этот раз как-то в тягость. Ему хотелось посидеть одному, если, конечно, можно в темном зале театра остаться одному и просто смотреть на сцену и думать о чем-то своем или, если от этого отвлекает плач и смех, смотреть представление, пытаясь понять, что же такого хотят тебе сказать, преподнести на блюдечке с голубой…

Как было странно, никогда не приходило в голову Багрову, что Треплев так мучается оттого, что он киевский мещанин. И только сейчас, глядя на маленького, худенького Костика, с подростковой ненавистью и неприкаянностью бегающего по сцене, он вдруг осознал, как же ему больно, этому мальчику, которого судьба забросила в деревню и не дает сделать ничего великого, ничего такого, отчего содрогнулся бы мир. Какая пропасть между ним и его предками – царями-пастухами Иудеи! И Бог не придет к нему и не скажет библейскими словами о жизни, которую он должен вести, о миссии, которая на него возложена. Бог-Тригорин устал. Ему нет дела до юных наглецов, единственное, что еще может его тронуть – это незрелое тело чайки…

Возбужденно, словно поросята с прогулки, бросились в гардеробы зрители. Они размахивали руками и радостно переглядывались. Поход в театр удался. Дешевый заменитель светской жизни сработал как надо, и теперь будет о чем вспоминать длинными зимними вечерами на одинокой кухне, грея щекой телефонную трубку. Юные девушки, все, как одна, без кавалеров, попарно скрылись за темными дверями, ведущими на улицу, и Багров, который продевал руку в длинный рукав, почему-то не испытал ни малейшего желания ринуться за ними вослед, говорить что-то сбивчиво, одновременно пытаясь разглядеть, куда ставить ноги, чтобы не упасть. Темной дождинкой жалкая жизнь, которая так бездарно прекратилась на сцене, словно облачком вылетела ему вослед и кружила теперь над головами. «Люди, звери, черепахи. Как-то там было иначе», – подумал Багров и решительно вышел на улицу. Еще минут пять ему в голову приходили какие-то мысли, и он то хмурился, то улыбался. Подходя к остановке, он увидел, как из полутьмы проспекта вынырнул турецкий мерседес, который, скорее всего, шел до торгового центра «Башкирия». Багров прибавил ходу, потом побежал, потом втиснулся в 69 автобус, и мысли его покатились, уступив напору простой душевной энергии людей, которые ехали домой с работы, со своих нефтеперерабатывающих заводов Черниковки. Усталость прожитого дня, которой веяло от них, навалилась и на Багрова, и он ехал во тьме уже на автопилоте, уже почти ни о чем не думая, а только кивая головой в такт движению могучего зверя, который неутомимо тащил людей сквозь тьму ночного города.

Продолжение следует…