Культур-мультур. Часть седьмая

16

Дело было пустяковым. Других в редакции никогда и не было. Оказалось, что Ноль, Волшебнов и поэт Шалухин едут в командировку в Белорецкий район. Два дня там, потом они осчастливят своим присутствием Зауралье и вернутся в родные пенаты. Багров обо всем этом, конечно же, догадывался. Зря, что ли, эти придурки две недели до нового года перешептывались, закрывшись в кабинете главного, зря, что ли, гоняли шофера Ахмета на техосмотр, а Белорецкий район не сходил у них с языка.

Машину редакции дали еще осенью, с тех пор редактор полюбил уезжать обедать в двенадцать, а возвращаться в четыре с таким видом, как будто он только что вышел из многолетней комы. Человек, случайно попавший в номенклатуру, он ошалел от нежданного счастья и машину не давал никому, даже бухгалтеру, которого по идее страшно боялся. Шофер Ахмет как-то жаловался Багрову. Сел, говорит, в машину и командует: «Значит так – сперва на работу к жене, потом домой, потом в сад».

Спрашиваю:

– А где это?

– Ну-у-у, дорогой, – протянул Андроидов. – Теперь ты должен знать, где работа моей жены, где мой дом и где мой сад!

В общем, на то, чтобы сообщить новости, а также поведать о том, что Багров должен быть на работе не в десять утра, как обычно, а в девять тридцать, Андроидов потратил три часа.

Обед давно кончился. Шофер Ахмет уже устал просовывать в дверной проем свою мрачную физиономию глубоко пьющего, но в данный момент успешно завязавшего человека, уже пришла на работу и ушла с нее техслужба, уже корректора вычитали треть дневной нормы и два раза пили чай. Андроидов все размахивал руками и завывал, словно Карлсон, рассказывая о важности момента. Он вспоминал все случаи из жизни, когда кто-то из его сослуживцев опаздывал на работу и потому происходили какие-то грандиознейшие катаклизмы, он выкатывал глаза, стараясь уверить Багрова в том, что все это очень важно и, наконец, сам уверился в том, что рядовая поездка трех сотрудников в четыре или пять захудалых районов республики имеет важнейшее значение для судеб человечества и нашей галактики в целом. Поняв это, он испугался, как это с ним всегда происходило перед лицом любой, даже малейшей ответственности. Теперь он и сам не знал, как выкрутиться из этой ситуации, теперь ему казалось, что нужно что-то такое сделать, непременно с занесением в личное дело или собрать собрание всех тружеников коллектива, или позвонить министру печати и средств массовой информации или почему-то в МВД… Полностью запутавшись, он махнул рукой и уставился в изнеможении в давно уже требующий ремонта потолок. Воспользовавшись этим его коматозным состоянием, которое часто на него находило, Багров поднялся и вышел. Голова раскалывалась на мелкие части, и что было делать? Это было, в общем-то, неясно.

Самое странное, что впервые Багров слушал редактора серьезно, странная метаморфоза, случившаяся с ним, требовала этого, любой, кто был бы мало-мальски настойчив, кто мог ясно объяснить, куда идти и что делать, имел теперь над ним необъяснимую власть. Здесь все вылилось в какую-то сумятицу, в какой-то бессмысленный словесный понос, из которого нельзя было вынести ничего, кроме головной боли. Вот она и болела. Багров посидел в кабинете, куда машинально пришел от редактора, потом, не в силах о чем-то думать, оделся и вышел, попрощавшись с коллегами.

– Дасвидання, дасвидання, – с ядовитой улыбкой откликнулся Волшебнов. Никандров промолчал, Ноль, дождавшись, когда закроется дверь, аккуратно записал в блокнот ФИО, действие субъекта и проставил время – 16:45. Будет что завтра рассказать главному редактору. Он любит с бодуна слушать таинственные, вкрадчивые речи, ему кажется, что именно так осуществляется процесс руководства журналом. И только поэт Шалухин ничего не сказал, потому что его ежедневное обеденное путешествие в кафе «Огонек» еще продолжалось. Там была жизнь, там была волшебная успокаивающая жидкость, которую можно было пригубить у столика, перекидываясь парой фраз с каким-нибудь местным Томом Сойером.

17

Багров вышел в коридор и вместо того, чтобы энергично устремиться к выходу на лестничную площадку, остановился. Голова болела нестерпимо, словно из нее высосали все жизненные соки, и оттого череп вогнулся внутрь, не в силах противиться энергичному призыву вакуума. А может быть, как раз наоборот, кровь устремилась в голову и подняла давление, как в паровом котле, застоялась, а нейроны, парализованные чужой волей, не могли отдать команду продолжать движение, продолжать жить.

Пошатнувшись, Багров сделал несколько шагов и уперся в дверь техслужбы. В глазах неотвратимо потемнело, словно звукооператор медленно убавил звук до конца, а потом таким же плавным движением вернул все на место. Так же медленно свет вернулся в очи, и Багров увидел, что находится в кабинете техслужбы, а перед ним стоит секретарша Наташа с каким-то листом бумаги в руках.

– Багров, что с тобой? Тебе плохо? – услышал он озабоченный голос и провалился опять в какую-то темноту, из которой, впрочем, довольно скоро вынырнул.

Он сидел на стуле. Наташа подала ему стакан воды, который он медленно, как в кино, выпил. Осматриваясь, куда бы поставить пустую посудину, он машинально посмотрел направо и увидел на столе тот самый лист, который до того держала Наташа. Там было написано:

Приказ.

1. Назначить первым заместителем главного редактора Ноля Эдуарда Абрамовича.

За хорошую работу в конце 1998-го года премировать следующих сотрудников:

2. Главного редактора Андроидова Николая Антоновича,

Первого заместителя главного редактора Ноля Эдуарда Абрамовича,

Водителя Ахмета…

И больше ничего!

Страшная боль охватила все существо Багрова. Он вскочил с места, опрокинул стул и ломанулся к двери.

– Багров, ты что! – закричала в ужасе Наташа. Она всплеснула руками, и на лице ее отразилось недоумение, какое бывает от неожиданного страха.

За ее спиной вздрогнули техредактор Лена и оператор Миляуша, словно ужас, как волна, перекинулся на них, ударился о стены и стал кататься по кабинету, как сумасшедший бильярдный шар и с ним ничего нельзя было сделать, а только ждать, пока все утихнет само собой.

– Бах! – закрылась за Багровым дверь, женщины вздрогнули, шар остановился, и неприятная тишина воцарилась в кабинете. Прошло несколько – секунд? минут? – и издалека раздался какой-то страшный, жуткий, непонятный вопль смертельно раненного существа.

18

– Странный вы народ, сотрудники! – искренне недоумевая, сказал Андроидов. Он вышел из-за стола, развел руками, словно намеревался обнять весь земной шар, и посмотрел на Багрова, размышляя, какая муха его укусила. – Вы же получаете зарплату, вот и работайте! А повышение и премию надо еще заслужить, трудом заслужить, понимаете?

Он был обижен такой вот черной неблагодарностью. Вместо того, чтобы тихо делать свою работу, сотрудники еще что-то от него требуют!

– Но… но… – выдавил из себя Багров, – это же я как раз работал, заслужил. Это же я поднял тираж, принес двадцать тысяч рекламы, договорился о выпуске спецномера, выпустил его. Этого же никто не сделал, это же я!

– Какая реклама! – отмахнулся Андроидов, – бухгалтерия записала ее как подготовку материала! Тебе ничего не полагается, иди! Все и так на тебя жалуются, ты по телефону много болтаешь, какие-то люди к тебе приходят! Ну, Багров, ну, Багров!

И он снова затянул свою плаксиво-надменную шарманку.

Багров смотрел на него и ничего не мог понять. Время словно остановилось в его глазах. Он вдруг понял, что его так мучило все это время, почему он перестал что-либо чувствовать. Потому, что вокруг ничего не происходило. Чтобы ты ни делал, все вокруг, словно дурной сон, длилось и длилось. И этому не было никакого конца.

Можно было тысячу лет приходить в этот кабинет, в эту редакцию. Здесь сидели одни и те же люди, которые изо дня в день говорили одно и то же. В них, как в заезженных пластинках, осталась только одна дорожка, по которой скользила игла времени, не в силах перейти дальше.

Багров махнул рукой, встал и вышел с глазами, полными слез. Наконец он понял, что попал, что выхода нет. Что было делать – он не знал. Жизнь как вода в темном омуте поглощала его судьбу без малейшего всплеска, без малейшей реакции. Вокруг не менялось ничего. Где было действие?

Но никакого действия не было.

19

Багров шел вниз по лестнице в состоянии самого крайнего отчаяния и почему-то самым глупым образом думал о том, как легкомысленно люди относятся к жизни. Ведь это та самая жизнь, которая дается только раз, ну, или два, так как же можно тратить ее вот так бездарно?

Но жизнь никак не хотела признавать за собой какой-то ценности, метель, начавшаяся, должно быть, с полчаса назад, билась в широкие окна Дома печати. Багров спускался все ниже и ниже по этажам, тусклый свет метели шел за ним всюду, природа словно бы говорила, что у нее есть место и для высокого, и для низкого, для смешного и серьезного. От такой мешанины голова у Багрова стала пульсировать нестерпимыми ударами, и он ускорил шаг, только чтобы быстрее выйти на улицу, в метель, забыть обо всем, что окружает и что – теперь он ясно это понимал – нестерпимо раздражает его.

20

На третьем этаже у окна курил литературный критик Касымов. Багров поздоровался и остановился поговорить.

Касымов был счастлив – в Москве, в литературном журнале «Мамми-паппи» освободилось место заведующего отделом критики, и Александр Гайсович душою был уже там.

– Мне неинтересны ваши провинциальные дрязги, – говорил он и весело стряхивал пепел догорающей сигаретки. – Здесь и писателей-то нет. Поговорить не с кем!

– Да на это место возьмут чью-нибудь племянницу, – не подумав, злобно сказал Багров.

Но Касымов сегодня был добрым, и потому этот страшно антигуманный выпад остался безнаказанным. Мало того, Александр Гайсович решил простить Багрову на радостях еще более страшное прегрешение.

– Помните ли вы, что советовали мне касательно квартирного вопроса? – обратился он в своем витиеватом стиле к бедному провинциалу, который от стыда не знал, куда себя девать.

Дело было тому лет десять назад, Багров только что познакомился с Касымовым, пришел к нему в гости в его однокомнатную квартиру на округе Галле, где он жил с женой и тремя детьми. Оказалось, что от редакции ему выделили трехкомнатную квартиру, тогда как по закону полагалась четырехкомнатная. Однако горсовет милостиво позволил им однушку оставить себе с целью их объединить, чтобы гармония людей и квадратных метров была достигнута самым очевидным образом. И вот в эти радостные хлопоты объединения и вступил Багров очевиднейшим диссонансом. Он предложил жить в трехкомнатной, а однокомнатную сдавать кому-нибудь. Например, ему.

Никакие восхваления Гитлера не были бы встречены такой обструкцией, как это заявление. На долгие годы оно стало своеобразным камнем преткновения в их отношениях, и вот Багров оказался прощен!

Он смотрел на собеседника и не мог понять, в чем дело – Касымов то и дело пропадал, словно у него было две частоты существования, и одну из них Багров не мог увидеть, как бы ни пытался.

«Может быть, дело в том, что Касымов вырвался из этой западни, – думал Багров. – Может быть, теперь он живет и в настоящем, как я, и в будущем, которого у меня самого нет».

Волна отчаяния снова охватила его, и, не в силах с ней справиться, он поблагодарил как мог Касымова и попрощался с ним, радуясь хотя бы, что бессмысленное существование старшего товарища закончилось, и началась настоящая жизнь.

– Бедные провинциалы, а ведь этот еще из лучших, – радостно улыбнулся ему вслед Касымов. Он был счастлив. Впервые за многие годы.

Продолжение следует…