Проездом. Часть вторая

В этот день Амирани не пил. Он вообще пить бросил из-за этого иностранца. Тем более его любовь обуяла, потому что революция оказалась бабой довольно фригидной: когда он её обнимал – она была его и спала, когда он отходил к холодильнику – она уже не была его и всё равно спала. Поэтому Амирани стал ей потихоньку изменять.

Но разве можно назвать изменой приход любви. Нельзя, отвечал себе Амирани и продолжал жить в неведении греха. Грех был хрупкий, миниатюрный, с длинными волосами в коротком халатике. Амирани это нравилось. А ещё Амирани бросил пить, потому что работать начал. Он теперь погоду делал. Он обещал своей возлюбленной, что сбацает ей за неделю Сахару. Сахару? В Москве и в середине марта? – мило удивлялась возлюбленная. В Москве и в середине! – гордо ответствовал новоявленный прораб солнечной погоды. Сказано – сделано: в понедельник появилось солнце, во вторник можно уже было вечером выходить на улицу в рубашке. В четверг Амирани собирался завозить на московские улицы кенгуру. Будущее время этого предложения нам с вами говорит о том, что в этот день была среда. И Амирани сидел в своём ковчеге на 16-м этаже и составлял маршрут торжественной прогулки кенгуру по Москве.

Иногда набегали облака и тогда Амирани мрачнел, выбегал на улицу и грозил им кулаком. Облака – конструкции деликатные, и прорабского кулака и хриплого баса пока откровенно побаивались. Они смиренно отползали и тогда Амирани входил в ковчег, бия себя грозными орудиями производства в худую грудь, чем вызывал у любимой волну удивленного восторга (или восторженного удивления). И она восторженно (или удивленно) открывала холодильник, что-то доставала из него, чего-то готовила, в то время как славный муж её (во грехе) прокладывал грозной рукой своей основные направления пути заморской кенгуру от терминалов Шереметьево-2. Путь к центру получался зигзагообразный, ибо Амирани хотелось совместить в программе показа кенгуру "Московский зоопарк", памятник Пушкину А.С., Мавзолей с Красной площадью и Василием Блаженным, Арбат, Большой и Малый театры, Университет, площадь трех вокзалов с Сокольниками и наконец свой скромный ковчег на улице Шверника, 19, что в Черемушках.

В два часа пополудни основной объём работ был завершён и объявил Амирани обеденный перерыв. Выглянул, значит, в окошко – солнышко светит, люди раздетые ходят хаотически по тротуару и не знают кому они обязаны. И Амирани ощутил себя скромным тружеником неба, чувство глубокого удовлетворения в нем поднялось, и он объявил обеденный перерыв. Предварительно, конечно, приняли меры предосторожности: Амирани глянул за занавесочку – как там моя революция поживает? А революция спит, конечно, как обычно тихо и интеллигентно мертвым сном. "И пускай себе спит" – подумал греховодник, задернул занавесочку и пошли они в коридор на лавочку картошку с мясом кушать. Сели на лавочку, кушают и друг другом любуются.

"Какая она у меня миниатюрненькая, красивая и главное кушать готовить умеет!" – думал счастливец.

"Какой он у меня деловитый, скромный и главное погоду делать умеет." – говорила себе миниатюрненькая с длинными волосами и в коротком халатике с одноглазым драконом.

"А вот, к примеру, когда наступит в Москве Сахара, будут у нас в магазинах бананы с финиками или не будут?" – обмирая от собственной смелости вопрошала она жующего мужа своего.

"Ты меня удивляешь, разве же можно так узко смотреть на столь обширный вопрос?" – авторитетно отцеживал слова Амирани – "Ведь если у нас в магазинах появятся бананы с финиками, то на следующее утро они тут же и исчезнут в необъятных щелях России. Не сможет Москва весь Союз бананами накормить. Пока не сможет. Нет! Надо нам будет частный сектор развить. Бросим лозунг: "Каждому москвичу по банановой пальме к майским праздникам." Да при такой жаре наши люди... эх! А излишки будем за валюту продавать. Скоро этой валюты девать некуда будет" – Амирани даже взволновался. Картина создания на месте Москвы острова Благоденствия вдруг предстала пред глазами его во всей своей объемности и приглядности. Вот он скромно идет по столице в окружении телохранителей, интересуется у людей как решается общественностью проблема банановодства. Не зажимают ли её на местах? Да-а-а, – голова его раскалывалась, это же сколько колючей проволоки потребуется, чтобы Москву огородить? То, что без огораживания нельзя, – это Амирани знал из печального опыта. Ведь Россия большая, а островок Коммунизма, что ни говори, – все ж маленький, и если что вдруг на нем произрастет – всей страной навалятся и растащат. Так что без проволоки не обойтись. А может вообще?! Выделиться? – осенило Амирани. Ну что он нам? И что мы ему?! Создадим конституционную монархию. (Нашему прорабу почему-то нравилась конституционная монархия – словосочетание очень красивое и солидное, в стиле классицизма.

Амирани вскочил, даже не додумав мысль до конца, и бросился в комнату сочинять проект создания Московского Процветания. Он ощущал себя Наполеоном и Карлом Марксом одновременно и почему-то с шапкой Мономаха на голове. Забежав в комнату, он отдернул занавеску, где спала обманутая им революция, и крикнул он этой бабе: "Вставай, гулящая, хватит на моей монаршей раскладушке тихой сапой козни плести!" Революция спала как убитая. Только сейчас Амирани увидел, как она, оказывается, постарела и даже розы не вяли только потому, что были они – искусственные, из пластмассы. Брезгливость обуяла Амирани, вскричал он – "Вставай, развратница, я не хочу, чтобы ты жила и продолжалась." – и схватил её руку белую, чтобы стащить с лежбища своего.

Страшная бездна разверзлась перед ним: рука её была холодна и безжизненна.

"Да, она же мертва, Господи" – затосковал Амирани. – "Ведь теперь пальцем будут показывать на меня. Вот идет тот, который убил своим равнодушием революцию. А она ведь в сущности-то была безобидна, только и делала, что спала. Так ведь это же понять надо было – в её-то годы и после такой бурной молодости..." – Амирани понял, что, увы! не будет на голове его никакой шапки Мономаха, ибо репутация его теперь загублена окончательно, ибо ниже нет падения, нежели загубить безвинную женщину. Но не это даже так пугало Амирани. Ну Бог с этой монархией, уедет он куда-нибудь к черту на кулички, где всё забудется, где и слов-то таких не слышали, и будет он там тихо поживать себе проездом.

Но ведь вот в чем дело-то. Когда?! Когда отошла эта несчастная, мир праху её, к своим ещё более несчастным подругам. Ведь это, что же получается? Он жил с ней и была она ему любимой женщиной, но уже мертвой.

"Не-гиги-енично и в высшей степени неэстетично" – заплакал Амирани и в смятении чувств выскочил, позеленев, прочь от этого места. Прочь и навсегда.

Вечером, переползая порог покойницкого своего ковчега, он бормотал что-то о некрофилии и о том, что в какой форме ни деградировала воля к власти, всякий раз совершаются decadence и всяческие извраты.

Разорвал халатик возлюбленной своей и долго, печально ощущал движение жизни по телу её. Потом вздохнул и забылся в отупляющем сне.

Утром по московским улицам кружила, грустно покашливая белыми хлопьями, привычная метель. Прохожие, чертыхаясь, покоряли белые листы невесть откуда свалившейся целины и оставляли клинописные строчки сапог. Остров Благоденствия потонул под тяжестью одного огромного сугроба. Вся Россия, полураскрывши бездну рта, изумленно взирала на новое чудачество москвичей и не давала ответа, а просто летела куда-то птицей тройкой, вместе с Землей в тартарары к такой-то матери.

Амирани собирал чемоданы. Фигурально, конечно, так как чемодана у него никогда и не было. Просто, зашел ко мне, подарил ключ от своего ковчега, мы посидели – помолчали. Потом он взял за руку свой грех в разодранном халатике и пропал где-то в снегах. Да, а кенгуру, наверное, подобрал "Московский Зоопарк". А может её обратно отправили в Австралию свою. Объяснили, что-де условия изменились и теперь не позволяют. По крайней мере – ни наши газеты, ни даже вражьи голоса ни о кенгуру, ни о почившей вдруг в бозе революции не сообщали.

Знают, конечно, но молчат – больно уж история печальная в своей неприглядности.