Проездом. Часть первая

Паркет брюзгливо скрипит под каждым нашим шагом. Ничего не поделаешь – для всей этой своры мы – надоедливые гости из провинциальных родственничков. Гнать нас в шею вроде бы рано, любить – не за что, так приблудились по нелепому стечению обстоятельств. Нас просто не замечают.

Водопроводные трубы на своих флейтах провозглашают оргазмы при соитии гор. и хол. воды, а потом в течении длинных ночей надоедливо, по капле кончают в эмалированную пустошь умывальника. Но наиболее органичны здесь, конечно, тараканы. Они – гордость дома, его аборигены. Никто не помнит, когда впервые из-под батареи выглянули первые задорные тараканьи усы. Никто не увидит, когда мир будет скорбеть над трупом последнего таракана. Они нас похоронят гораздо быстрее, чем мы думаем, при чем не со зла, а скорее по рассеянности, не заметив. Они ведь очень рассеянные и забывчивые. Столько мы им зла приносили – и в резервации загоняли, и дустом травили, но нет, – ничего они о нас не помнят. Не замечают.

1. Амирани превозмогает стихийное бедствие

"Было скучно" – думал Амирани, стекая с кровати, и нависая над холодильником.

"Сегодня все очень скучно" – грустил он, пытаясь нарезать то, чего давно уже нет, и сделать то, что скушать будет еще можно.

"А завтра будет еще..." – мычали его уста, тщательно пережевывавшие то, чего кушать нельзя, но что еще было. А потом о сне молил он Господа Своего. И чтобы революция продолжалась, молил он. Ибо была эта революция ему папой, мамой и любимой женщиной. Когда он родился – она рассказывала ему сказки. И не было дня, чтобы не держала она его в своих объятиях. Но под вечер, когда атавистически хотелось кушать, Амирани думал о скуке этой жизни и становился контрреволюционером. Но потом приходил сон, а вместе с ним и она, прекрасная – в белом венчике из роз и даже впереди Иисуса Христа. И тогда Амирани думал: "Да, Бог с ней, с распутницей. Пусть она живет и продолжается. Ведь без неё, наверное, будет совсем скучно и одиноко."

"Как-то неестественно всё здесь и сейчас" – думал Амирани, то засыпая, то вновь пробуждаясь, словно кто-то невежливый и бесцеремонный сгонял с него сон, как усталую, продрогшую до мозга костей муху. "Завтра будет стихийное бедствие" – вспомнил Амирани, огорчился и уснул. Снился ему не приведи Господь кто – длинный скелет во хламиде лохмотьев вихлястой походкой влекущийся к виннику. "И это я?!" – огорчился Амирани, заплакал и проснулся. Было утро стихийного бедствия. "Как-то неестественно все сегодня" – вздохнул и вновь заплакал.

Ковчег, в котором проживал Амирани проездом, качало. Причем сильно и всегда. Но сегодня сильнее, чем вчера, ибо все женщины всего мира в этот день сбрасывают со своих сильных шей иго всех мужчин и тоже всего мира. И поэтому, как только наступило это долгожданное утро, "корабль" качнуло и грустный гул сброшенного ига медленно и печально поплыл по длинным коридорам.

"О, женщина!" – тосковал Амирани – "Опомнись! Этого ли ты хочешь на самом-то деле." Но женщина в мятом розовом венце спала себе на его кровати и хотела этого. Сегодня ей не снились скачущие лошади и горящие избы. Сегодня ей хотелось именно этого, и усталая нагота ее дышала, обретя наконец свободу. "О! Бунтующая рабыня, как ты красива и неестественна" – задумался на холодном полу несчастный и вышел прочь из этого ковчега. Прочь и навсегда.

Улица. Наконец – улица и кислород. Слава Богу, даже 8-го марта улицы не изменяют нам. Вспахана, крива и убога она и сегодня примет в себя и унесёт в незнаёмое печального героя. Прочь от бунтующих женщин, хоронящих свою несвободу. Негигиенично и в высшей степени неэстетично оставаться в одном помещении с покойником. Даже если этот покойник как птица Феникс на следующее утро воспрянет из небытия. "Нелепо и неэстетично" – так сказал себе Амирани, вобрав полной грудью запах бурь и гарь поминальных пирогов. И пусть несет его туда, где собираются сильные мужчины зализывать свои душевные шрамы и накапливать сил для последнего и решающего.

Пять явок в этом районе держал в своей памяти Амирани. Все пять сегодня претерпели тотальный разгром. Уже издали, на самых дальних подступах к каждой из этих явок, сердце Амирани обмирало. И только через минуту раздавался первый скорбный стук его. Это был реквием по погибшим товарищам. Это было слово утешения своим братьям, потеряно окружившим зияющий провалом и веющий страшной пустотой вход в "винник". Пять явок выбросили сегодня на стёкла дверей белые лоскутки провала: "санитарный день". О, эти страшные санитары – все самое лучшее всегда уплывает к ним, скромным работникам в халатах.

Плачьте трубы и скрипки – сколько сильных мужей, не стесняясь слез и благородного тремора в руках, рыдали в этот момент как малые дети, у которых страшный дядька милиционер отобрал и растоптал по грубому асфальту первую в их жизни трубку мира. Стихия, что мы пред стопой твоей?! И да плачьте трубы и скрипки, но пусть, исподволь нарастая, вступает в единоборство с вами крутобокий барабан – это сердце Амирани стало твердым как камень, гулким и пустым как пещера. Пепел горелых праздничных пирогов стучит в него как набат. Именно отсюда, с этой неприметной точки начнется освободительный путь Амирани, полный героики.

Он пошел к станции метро "Шаболовка". К этим никчемным, жалким людишкам, трусливо несущим свои букеты, как будто это спасет их от разгрома.

"Коллаборационисты, узники, несущие букеты как будто белые манжеты несёт на мамин суд дитя" – так говорил Амирани, спускаясь к ним на эскалаторе.

"Пособники матриархата, враги народов и предатели идеала. Остановитесь и идите со мной. Ибо сердце моё твердо как камень и в нем стучит пепел. Я расскажу вам о сверхчеловеке, с настоящей страстью и неистребимой волей. Сейчас вы лишь шаткий мост на пути к нему. Но впоследствии вы станете малы и неспособны даже на стройматериал.

Я говорю о сверхчеловеке" – проповедовал он в переходе к "Новокузнецкой", разбрасывая цветочные ведра и изгоняя торгующих.

"Плесните в стакан ложку чернил и станет черной вода в нем. Но лейте чернила бочками в Чёрное море и всё равно чистыми выйдут из него купающиеся. Так и сверхчеловек. Меры в женщинах и пиве он не знает. Ибо как он может её знать, если её не имеет" – так говорил Амирани.

Но люди не были готовы к его слову. Диким оно казалось им.

"Не понимаем мы слов твоих" – отвечали они, пытаясь зажать Амирани в угол, и попадая кулаками в разные части изможденного тела его. И только один малый, знаток, как видно, поэзии, бормотал: "Мненья всякие нужны, мненья всякие важны." Но упал, сраженный стихией, прямо к ногам Амирани, разливая вокруг себя зловоние перегоревшего организма.

"Брат", – сказал Амирани – "Несчастный брат мой, твоя душа умрет ещё быстрее, чем тело твоё: не бойся же ничего! Из опасности ты сделал себе ремесло – от ремесла своего ты и гибнешь." – горе Амирани было неподдельным, он разорвал останки своей куртки, пролил несколько скупых слез, решительно взвалил поэта на свои плечи и понес к вагонным дверям сквозь притихшую, изумлённую толпу.

В вагоне он уронил бездыханное тело на сиденье и тихо прошептав: "Прощай, брат. И снова иду я один бороться за нашу свободу. Спи спокойно до самого "Речного вокзала". Это всё, что я могу сделать для тебя." – Амирани же вышел на "Площади Свердлова".

"Как я одинок в этом мире! И что я оставлю после себя в назидание потомкам??" – мучился вечным вопросом герой нашего эпоса – "Только прецедент. Единственный случай противоборства стихии" – отвечал он грустно.

"Господи, но почему же грустно-то мне!" – рыдала душа его посреди Красной площади, одинока и печальна. Именно таким его и запомнят потомки, благодаря высокому дядьке, которого обнял в печали Амирани и который оказался англоязычным иностранцем.

"Смотри!" – указывал перстом он этому дядьке: "Здесь спит моя революция. My eternal woman, you know. С каждой из этих досок. With everybody."

Иностранец был, по-видимому, несказанно рад увидеть наконец человека, столь родственно причастного к судьбе России, и он восторженно щелкал наперебой то языком, то аппаратом "Polaroid". Долго стоял грустный Амирани с поднятой рукой. Именно таким он и обошёл страницы многих западных журналов и газет, как блестящий пример того, что бывает с мужчинами, у которых такие неверные и гулящие женщины. Это был довольно-таки мерзкий репортаж, где описывались бурные семейные сцены, годы заключений и как проезжала она мимо него в разных черных машинах.

"Да, Бог с нею, с распутницей. Пусть живет и продолжается. Ведь без неё будет совсем скучно и печально." – резонно мыслил Амирани, дрожа от холода, и вышагивая по ночной длинной дороге в Ковчег, в Черемушки, где спала его вечная и ненаглядная.

Окончание следует…