Художник Нестеров. Часть вторая

3

До двух лет это было хилое, немощное создание. Его все не удавалось поднять на ноги, хотя родные испробовали для этого почти все народные средства – поили травами, клали в теплую печь, заговаривали, даже «для закалки» выставляли на мороз.

В одну из ночей ребенок затих. Поднесли зеркальце ко рту, оно не замутилось. Мальчика обрядили, положили под домашним киотом, а на грудь – маленький образок с изображением Тихона Задонского.

Женщины молились, мужчины же поехали на Старо-Ивановское кладбище подыскивать место под могилку. Выбрали на почетной алее рядом с могилой дедушки Ивана Андреевича, уфимского градоначальника.

Беда одна не ходит: в дом горюющих Нестеровых пришли родственники, у которых только что скончался младенец. Значит, понадобится еще одна могила. Пока решали, кому из внуков лежать ближе к дедушке, маленький Миша, лежащий под образами, задышал, потянулся. Первой это заметила мать, бросилась обнимать ребенка. С этого дня он пошел на поправку. Помнить себя он начал лет с трех-четырех.

…У каждого человека на самом дне воспоминаний, как золотой песок после промывки, лежат какие-то картинки. Яркие, любимые. Снизу они подсвечивают и окрашивают жизнь. Вот несколько таких картинок. Нестеровских.

Первый день Пасхи. Политая дождем булыжная мостовая похожа на озеро, покрытое рябью. Дивная весенняя погода.

От ворот дома Нестеровых на Лазаретной через весь двор к самому саду под горку потоком текут ручьи. По воде, подпрыгивая, вертясь, несутся щепочки – корабли и флотилии путешественников по горной реке.

Время послеобеденное. Дом дремлет в праздничной истоме. Все отдыхают, визиты окончены. Над Мишей Нестеровым нет глаза. Разряженный в голубую шелковую рубаху с серебряными пуговицами, в бархатных шароварах и в бронзовых с желтыми отворотами сапожках, приглаженный, праздничный, ведет он себя степенно.

Но вот во двор входит Николашка, оглядывается и предлагает пройти по доске через ручей от крыльца к каретникам. Это кажется невозможным, но Николашка проходит не покачнувшись. Пример облегчает дело, и Миша, едва дыша, пробирается по доске. Все получается. Теперь нужно обратно к крыльцу. Идет, но внимание чем-то отвлеклось, и он уже летит во всем праздничном наряде в грязь. Отчаянный крик его слышит мать, тащит в комнаты. Там, раздетый, он уложен в постель и закрыт под замок.

Еще картинка. Тоже праздничная.

Задолго до Пасхи на площадь возят бревна, сваливают их поближе к Софьиным аллейкам, строят балаганы, качели. К первому дню Пасхи все готово. Всюду – шум, гам, играет музыка. Кажется, что солнце светит особенно ярко. В воздухе разносится радостный пасхальный звон.

Празднично разряженный народ толпится вокруг качелей. Все веселятся, радуются. Пьяных еще не видно, – они появятся к вечеру, когда все наслаждения дня – балаганы, качели – будут пережиты, когда горожане побывают друг у друга, попьют чайку, отведают пасхальных яств. Вот тогда-то и пойдет народ с песнями, с гармоникой…

Еще. Отец приехал с товаром из Нижнего Новгорода.

Все собрались за столом. Слушают рассказы о Нижнем, о Москве. В отворенные ворота въезжают подводы, на них ящики с товаром. У большого амбара товар откупоривают, сверяют по книгам. От ящиков с игрушками пахнет свежим деревом, соломой, лаком. Игрушки есть и самые дешевые, и дорогие заграничные «с заводом». Вынимают уточек, потом идут гусары, монахи, лошадки. Обезьянку завели для проверки, она катается по полу, кивает головой, бьет в барабан и… вновь отправляется в ящик. Все это богатство – на продажу, в магазин, не для игры.

Еще картинка.

Зимой город тих и сед от снега. Летом он сереет от пыли, наполняется грохотом ломовых. Автомобилей в городе нет, дождевая вода прозрачна, воздух чист. На Ильинской и Казанской электрический зайчик на высоких столбах прыгает в фиолетовом шаре. На Александровской или Богородской фонари светят голубым холодным пламенем. На окраинах от фонаря до фонаря – полверсты, а где есть – керосиновые, тусклые с серой копотью на стеклах, с красно-желтым огоньком внутри.

В феврале в городе ярмарка. После Всероссийской Нижегородской идут по очереди местные – Ирбитская, Мензелинская и, наконец, Уфимская. К этому времени ярмарочные ряды обновляют. Деревянные лавки, стоящие заколоченными почти целый год, оживают месяца на полтора-два.

Купцы на это время перебираются в ряды, которые из-за боязни пожара не отапливаются. Поэтому сидят за прилавками в тяжелых енотовых шубах, подпоясанные для тепла кушаками, ходят то и дело греться в трактир.

В морозные дни в помещениях так настывает, что чернила обращаются в черный лед, и, чтобы выписать счет покупателю, нужно подцепить на перо кусочек льда и подышать на него, чтобы он превратился в каплю. Лавки запирают в ранние сумерки – не то чтобы лампу, даже спичку зажечь в лавке запрещено.

В первый же ярмарочный день Миша вместе с матерью отправляется в Гостиные ряды «на новоселье». Проходят мимо ряда балагана, где, несмотря на мороз, лицедействуют Дед, Зрилкин и знаменитый Петрушка. В книжных рядах – лубочные картинки «Как мыши кота хоронили» и «Еруслан Лазаревич», на прилавке навалены книжки «Фома дровосек» и «Барон Мюнхгаузен».

Мимо лавок – толпы гуляющих. Медленно плывут нарядные купчихи или их дочки, румяные, счастливые, с галантными кавалерами. В воздухе сотни звуков – мальчики свистят в свистульки, в трубы, слышны нежные звуки баульчиков, шарманщики крутят ручки.

Нагулявшиеся, насмотревшиеся досыта, возвращаются домой. Долго еще перебирает он в памяти впечатления счастливого дня, пока глаза не станут слипаться…

В нестеровских воспоминаниях возникает старинная Уфа.

Уфа зимних ярмарочных базаров Гостиного ряда, куда мороженых свиней везли на санях тушами, как бревна, где на улице стояли дубовые кадки моченых яблок, грибов и огурцов в рассоле, где на площади перед домом Паршина кружились карусели и играли одновременно по три шарманщика. Где в Татьянин день официанты «Метрополя» заранее снимали со столов скатерти, прятали посуду, посыпали пол опилками, зная, что купцы и «старые студенты» будут безобразить, петь песни, пить водку, запивать пивом и рыгать этой смесью по углам; что полезут на эстраду к цыганкам угощать шампанским и подпевать со слезою в голосе: «Эх, раз… еще раз…» А те, кто уцелеет до утра, – в извозчий трактир на Нижнеторговой площади пить огуречный рассол и целоваться с извозчиками для сближения с народом.

Уфа Оренбургской переправы с многоэтажной каменной мельницей-крупянкой, с кирпичными амбарами, где заперты кипы сукна, мануфактуры, хлопка; а в задней конторе икона древнего письма с греческой кипарисовой лампадой. В сводчатом трактире с канарейками, половыми в белых рубахах за двенадцатой чашкой чая с сахаром вприкуску совершались сделки по лесу на Сакмаре и Лемезе, железу с авзянских заводов, соли с табынского края.

Уфа старого толчка, где тут же птичий и собачий рынки, развал книг без обложек и с потерянными страницами, пейзажей «как у Айвазовского» уфимских художников Мешалкина и Лезенкова, где есть почти все – от швейной машинки «Зингер» до рваных портянок или воровского набора для касс. Сюда городские мещане ходили потолкаться промеж народа, послушать новости, позубоскалить с бойким продавцом, перемигнуться с красоткой в марийском платочке, порыться на развале – авось что-нибудь и попадется; задарма повеселиться: у купца карманник вынул часы, – поглядеть, как обстоятельно, неспешно бьют карманника; как обезьяна в лотерею вытаскивает билетики, цена – двугривенный, а выигрыш – самовар; как монашки собирают на построение божьего храма; как цыганки гадают на картах, а русские мужики, нарядившиеся цыганами, одевши широкие шляпы, водят медведя; как ребятишки запускают в небо разноцветные пузыри. Шумно, тесно, пестро…

Уфа непролазных окраин Золотухинской слободы, где ломовые лошади тонули по брюхо в грязи, где метались на цепях дикие псы, охраняя сады и огороды, где в пекарне у Сутолоцкого моста для золотарей пекли особые калачи «с ручкой», чтобы, когда едят, не поганить хлеб провонявшими до костей руками. Где у Каменной переправы все еще обитали старухи, гадавшие на пепле от Евангелия, изготовлявшие девкам любовные присухи, а бабам ядовитые порошки – травить свекровей и мужей.

Уфа мастеровых и ремесленников – столяров, стекольщиков, сапожников, портняжек, с кучей детей и беременных жен, любителей балаганов и заунывного пения, мастаков на балалайке и гармошке, по воскресеньям пьяных вдрызг, всю неделю – с тяжелой непрочесанной головою. Уфа нищая и богатая, пестрая, как лоскутное одеяло, полуевропейский, полуазиатский город.

4

К лавке у Миши Нестерова особого интереса не было, хотя некоторый товар продавать получалось. Особенно если это соски для младенцев или фольга для икон. Когда спрашивали этот товар, нестеровские приказчики звали Мишу, уступали ему место, и он, зная цену свойства и сосок, и фольги, представляя, где что лежит, вел с покупателем беседу. Однако если соски и фольгу долго не спрашивали, он чувствовал себя в магазине совершенно ненужным.

Коммерческая бесталанность и необходимость уйти от солдатчины окончательно решили его судьбу – решено было, что Михаил Нестеров должен сначала учиться в Уфимской губернской гимназии, а затем в московском училище. Осенью 1874 года Нестеров был отвезен в Москву, отдан в реальное училище опытного педагога К. Воскресенского.

Михаил Васильевич всегда с теплотой и благодарностью сердца вспоминал свое детство, проведенное в родном доме в Уфе. «Отцы» и «дети» с их взаимным непониманием и борьбою – это не тема биографии Нестерова. Наоборот, отец и мать – это неизменно самые теплые образы его воспоминаний, и вовсе не потому, что минувшее издалека кажется привлекательнее, чем оно было на самом деле. Письма Нестерова в Уфу за годы долгой художественной работы свидетельствуют, что родной дом неизменно встречал участием и одобрением все, что было ему дорого в жизни.

Но близким людям доводилось слышать из уст Михаила Васильевича и грустные размышления о своей юности. Как-то, читая переписку Владимира Соловьева с Львом Толстым, он с горечью посетовал, как многого не успел в молодости прочесть и узнать: «Серову было хорошо. Перед ним все книги были раскрыты. Отец – даровитый композитор. Мать – образованная. Серов четырехлетним мальчиком у Рихарда Вагнера на коленях уже сидел. Ему было легко. А нам – из Уфы! – приходилось до всего самим добираться… Это нелегко. Я больше чую, чем знаю. Чутьем до всего доходил, до “своего”».

Почти то же самое Нестеров говорил, читая письма Михаила Врубеля: «Врубель родился в интеллигентной семье, окончил университет. Знал языки. А я попал из купеческой семьи в запьянцовскую среду. Как не погиб там совсем!» Михаил Васильевич разумел богему, среди которой жил в годы учения в московском училище живописи. К покаяниям Нестеров не был склонен, он просто констатировал обстоятельства собственной жизни.

В московском училище Нестеров учился неважно. Не получалось с точными науками, хуже всего обстояло с арифметикой. Охотно занимался и преуспел в русском языке, географии и истории. Всегда имел пятерки по Закону Божию и рисованию, по чистописанию же получал не просто оценки: учитель рисовал в тетради сначала огромную жирную пятерку, в два раза больше, чем другим, за пятеркой выводил два креста, а заканчивал все огромным восклицательным знаком. Таких каллиграфов, как Нестеров, в его классе больше не было!

Продолжение следует...