Художник Нестеров. Часть первая

1 

Уфа с утра тихая, в еще неизъезженном снегу, только галки кричат на крестах церквей да поскрипывает колодезный ворот у каретника – поят лошадей. Белые хлопья покрыли черный, всеми к осени забытый и оставленный сад, забытые и оставленные на веранде игрушки из сосновых чурок и маленькую тележку, в которую летом впрягали собаку Гайду.

С первым снегом не только на улице, но и в прохладном с утра купеческом доме Нестеровых все меняется, все получает новый вкус, запах и смысл. С новым выражением лица в комнату входит кучер, крещеный татарин Алексей.

– Снег на сонных пал, зима суровой будет, – сообщает он мрачно.

Это означает, что снег выпал в ночные часы, когда все еще спали.

Еще затемно, не попивши чаю, Алексей стал возиться в каретнике, передвигая экипажи: коляски, тарантасы, плетенку он задвинул в дальние углы, а ближе к воротам поставил отцовские желтые сани, маленькие детские санки и большие дышловые сани с крытым верхом и медвежьей полостью. Скоро, скоро установится санный путь.

– Чем же зима может быть тяжела? – возражает Мария Михайловна робко.

Она боится примет, хочет верить только добрым из них, но здесь загвоздка: обычно большой снег в Уфе выпадает в самом начале ноября, окончательно же ложится в конце месяца, а тут – в середине октября, в нарушение правил.

– Пожаров много будет, – говорит Алексей неохотно. – Сказывают, монах какой-то ходит и трется спиной об заборы, а они после – горят.

Действительно, был какой-то монах. Все вспоминали 1870–1871 годы, Франко-прусскую войну, тревожную зиму. В городе было много пожаров, по ночам не спали, караулили посменно. На небе сходились и расходились огненные столбы. Новости в газетах тревожили. Потом пришло известие о несчастной для французов битве при Седане, во «Всемирной иллюстрации» появились картинки, изображающие эту битву. Все дети знали имена Бисмарка, Мольтке, маршала Мак-Магона, Шанзи и несчастного Базена, позднее услышали, что Наполеон взят в плен, а затем война кончилась. Начались же события все с того же – Алексей накаркал.

У Алексея руки сильно обожжены. Всем известно, в молодости помогал тушить стог. Тушили, говорил, водой, а надо было молоком от черной коровы, потому что стог загорелся от молнии.

– Этот вздор мы слышали и год назад, – возражала Мария Михайловна, тревожась и бледнея, чувствуя, что Алексей чего-то недоговаривает.

Алексей жил у Нестеровых много лет, его знал чуть ли не весь город. Знали «нестеровскую Бурку», «нестеровскую Пестряньку» и «нестеровскую Серафиму», а «нестеровский Алексей» знал много разного о приметах и снах, слуги перед ним робели, и не только слуги.

Ближе к обеду еще больше холодало, рано зажигали огни. Часа в три мать надевала атласный салоп с собольим воротником и хвостом на груди, поверх него «индейскую» дорогую шаль и приказывала запрячь лошадей. Забрав детей, отправлялась прокатиться по Казанской и кругом Троицкой площади.

Вся Уфа по первоснежью выезжала на Казанскую, самую большую улицу города, широкую, удобную для катания в три ряда. Медленно ступали широкогрудые, крупные, с длинными хвостами и гривами вороные кони пристяжкой.

В больших ковровых санях катались супруги Кобяковы, староверы из Нижегородской слободы. Он – в лисьей шубе и камчатских бобрах, она – в богатом салопе с большим воротником из чернобурки, сидя для удобства друг к дружке спинами, двуглавым орлом. Нечасто выезжали они размяться, поэтому степенно катались по Казанской, покуда не станут деревенеть ноги.

На четырехместных санях, обитых малиновым бархатом, на старых гнедых конях выезжала с детьми Вера Трифоновна Попова, которая была еще дородней, чем Кобячиха, а может, и побогаче. Поповы в Уфе владели огромной усадьбой почти в квартал с двухэтажными домами, амбарами, складами для товаров и конюшнями, в Северной слободе стоял их пивоваренный заводик, а в окрестностях Уфы – Алексеевский винокуренный завод. Тесть Веры Трифоновны трижды избирался уфимским городским главой, все его знали. Поэтому здесь, на катанье, она отвечала на поклоны не спеша, редко кому сама первой кланялась.

Среди степенных ездоков найдутся и свои лихачи. Сломя голову, обгоняя чужие сани, звеня бубенцами, мчались вниз по Казанской тройки на бешеных иноходцах, молодые в розвальнях выкрикивали песни, смеялись. Обратно ехали шагом, нужно ж дать коням передышку…

Вечером рядом с каретником Алексей строил для детей небольшую горку, поливал ее водой, поправлял прошлогодние салазки, делал вместе с детьми снежную бабу – нос морковкой. Первый лед на поверку оказывался крепким, с прочными краями. Следующий год Алексей объявлял крепким и прочным, а снег, напавший на сонных, оказывался всего лишь к долгой и снежной зиме – ничего более. Все веселели.

2 

Дед Михаила Нестерова, Иван Андреевич, происходил из крестьян Новгородской губернии, переселившихся из Новгорода на Урал при Екатерине II. После выхода в вольные дед сначала учился в духовной семинарии, потом успешно торговал, записался в купеческую гильдию, имел звание «степенного гражданина», избирался уфимским городским головой несколько лет подряд.

По семейным преданиям, на этой должности он проявил себя столь деятельным администратором, что граф Перовский, оренбургский генерал-губернатор, посетив Уфу и изумившись образцовому порядку, воскликнул, обращаясь к деду: «Тебе, Нестеров, надо быть головой не в Уфе, а в Москве!»

Несмотря на любовь к порядку и учету, ни дед, ни один из его сыновей в купеческой семье Нестеровых купцами по призванию не были. Больше всего дед любил организовывать большие кампании, принимать гостей, устраивать вместе с детьми домашние спектакли. Семейной реликвией являлась напечатанная на белом атласе афиша домашнего спектакля «Ревизор». В главном зале висел портрет деда в мундире с шитым воротником и двумя золотыми медалями, отчего он больше походил на отставного генерала.

Сыновья его были одарены разнообразно.

Младший, Константин Иванович, врач-самоучка, удачно лечил травами и мазями, изготовленными на кухне собственноручно по старинным лечебникам и латинским книгам.

Старший, Александр Иванович, любил читать и не любил торговли («каждый раз, торгуясь, продаешь душу»), хорошо играл на скрипке, сам сочинял музыку («композиторствую помаленьку»), пробовал выступать на театральной сцене, предпочитая трагические роли. И в жизни ему выпала судьба довольно трагическая.

Дело было так. После беспорядков на одном из уральских заводов группу рабочих заключили в уфимскую тюрьму, а те написали прошение государю и передали его на волю. Каким-то образом письмо оказалось в руках Александра Ивановича Нестерова. Тот посчитал прямой своей обязанностью доставить его адресату. Сначала по торговым делам он направился на Нижегородскую ярмарку, а затем, преисполненный нравственных идей, в Петербург. Нашлись советчики, которые рекомендовали передать бумагу на высочайшее имя через наследника Александра Николаевича, будущего императора Александра II.

Времена были тогда простые. О бомбистах еще не слышали, поэтому царская семья от других людей себя не отгораживала. В Летнем саду, где наследник престола имел обыкновение совершать моцион, Александр Нестеров приблизился к высочайшей особе и, почтеннейше опустившись на колено, подал челобитную. Наследник благосклонно выслушал, обнадежил. Бумага в тот же день была представлена императору Николаю Павловичу. Тот взглянул на дело по-своему. Ночью на постоялом дворе Александра Нестерова тайно арестовали, заключили в тюрьму, а в скором времени отправили в ссылку.

В Уфу из ссылки Александр Иванович вернулся седым, больным. Большие странности отмечались в словах и поступках. Внешне он походил на художника Николая Ге – те же худые руки и отрывистые движения, те же впалые щеки и длинные, до плеч, прямые волосы, даже пальто было точь-в-точь как у Ге.

Героем и кумиром его являлся революционер Гарибальди, личными врагами – Бисмарк и папа Пий IX. Дядя, как прежде, сочинял музыку, играл на скрипке, но делал это не в доме, а в большом нестеровском саду, разгуливая по дальним тропинкам. Зимой чуть не каждый день он парился в бане по освоенной в сибирских краях методе: выбегая на мороз, с криком окунаясь в сугроб – и снова в баню. Умер Александр Иванович, когда ему было уже за семьдесят, был похоронен на Ивановском кладбище в конце Бекетовской улицы.

Одна из теток будущего художника, Елизавета Ивановна, прилично рисовала акварелью, учила детей умению подбирать и мешать краски, делать зарисовки сангиной и жженой костью. Михаил Нестеров говорил, что эти первые простые уроки оставили в нем несомненный след.

Дед со стороны матери Михаил Михайлович Ростовцев также был купеческого сословия. Ростовцевы переселились в Уфимскую губернию из Ельца, где торговали зерном. Родственники по этой линии – тоже все больше купеческого склада. Младшей дочерью Михаила Михайловича и была мать Михаила Нестерова Мария Михайловна.

Дом купцов второй гильдии Нестеровых выходил крыльцом на Лазаретную улицу, которую позже стали называть Центральной. Вошедши в дом с парадного крыльца, гость сначала попадал в большую переднюю с двумя тяжелыми дубовыми дверьми. Одна из них вела в зал, другая – в кабинет отца, в столовую, в комнаты матери и в детскую. Окна большого зала выходили на Верхнеторговую площадь, в дальнем углу высилась до потолка печь, украшенная изразцами.

Нестеровская усадьба тянулась на целый квартал в сторону Губернаторской улицы. Во двор выходило высокое крыльцо с резными колоннами, напротив стояли каретник, амбар и сарай для телег и саней. В глубине сада белел просторный флигель с тремя большими окнами и огромным залом, где Михаилом Нестеровым впоследствии была устроена художественная мастерская.

Продолжение следует...