Осенний диптих. Часть вторая

Ах да! Что за яма, котлован, в который я вдруг угодил с орудием труда? Ямка та «весёлая», находилась внутри помещения церкви. Сама церковь имела достаточно скромный вид, больше походила на сельскую школу, чем на храм. Поэтому и шли строительные работы. Планировали расширить здание, придать ему надлежащую внутреннюю объёмность, если можно так выразиться. Всюду лежали, валялись остатки красного кирпича, щебня. У вешалки со спецодеждой лежали мешки с цементом. Я помню непривычную тесноту, приторный известняковый воздух, что лез во все щели. Ровно сложенные доски лежали возле котлована, а рядом находился бидон с питьевой водой, ковшик с чуть кривой ручкой – для желающих утолить жажду. Где-то урчала электродрель. У стены, что ближе к выходу, прислонено несколько металлических сеток. И весь строительный «натюрморт», схожий с обычной стройкой многоэтажного дома, нарушали иконы… Да, они как-то не вписывались в рабочую суету. Иконы висели на стенах «маленькой» церкви нерушимо, непоколебимо при любых обстоятельствах. Будь хоть землетрясение или другой природный катаклизм, они всё равно будут излучать успокоенную невозмутимость. Именно такой мыслительный набросок виделся мне тогда, и сейчас иногда пробиваются проблески из памяти, прошлого.

В самом низу вырытой ямы лежала, скажем так, не маленькая груда костей… костей, кажется, животных или всё-таки человеческих… Говорят, что обычно церковь ставят на месте бывшего кладбища. Правда – не правда? Но эта куча внушала неподдельный страх и что-то ещё, необъяснимое для меня.

Работал я, разумеется, не один. Народу собралось прилично. Кого-то наняли ввиду его профессиональных навыков. Многие просто пришли помочь, как я, наверное. Антон поначалу тоже поблизости пыхтел, размахивая лопатой, но потом ушёл, провалился куда-то. Оно и понятно, он в церкви подрабатывал уже давно, в качестве церковного служки или чтеца. И исчез, видно, по церковной надобности. Не знаю – для меня всё тёмный лес, честно говоря… если не сказать больше. Во всяком случае, это моё первое посещение храма. Первое соприкосновение. А вот Антон частенько бегал туда после школы. И меня настойчиво зазывал. Он, если говорить напрямоту, давно пришёл к вере, к единому Богу. В школе одноклассники-сотоварищи не знали о его стремлении и не догадывались. Да и как тут «узришь», если он известный балагур и шутник с характерной долей юношеского максимализма. Его фривольные шутки, поддёвки над учителями пестрели ежедневно. Более того, он на голову превосходил учительницу по литературе и русскому языку, ибо жутко начитан. До невозможности. В его детстве давно отшелестели страницы «Детей Арбата» Анатолия Рыбакова, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, «Архипелаг ГУЛаг» Александра Солженицына, и маячила «Илиада» Гомера. У него часто возникали непредсказуемые диспуты с учителкой относительно того или иного произведения, где он постоянно пытался ломать утвердившуюся «советскую истину», выдернутую у писателей-классиков. И начхать ему на прилизанных «правильных и неправильных» персонажей, что набили оскомину: всякие там Базаровы, Фамусовы, Раскольниковы. И в сухом остатке, кто разве мог тогда поверить, что Антон мечтает, и в каком-то смысле готовится стать в будущем священнослужителем. Да не в жизнь! Парадокс за парадоксом!

И откуда у него вдруг пробудилась, возникла внутри каждой его клеточки, ядра, а в целом – в душе – вера? Пожалуй, что я единственный, по всей вероятности, мог дать ответ на сей вопрос. То есть выявить первопричину, первый верный кирпичик в фундаменте. Или одну из основополагающих причин, так, во всяком случае, мне казалось. Когда нам было лет по восемь, один из наших друзей со двора однажды залез на дерево и неожиданно вдруг свалился с него. В результате, серьёзное сотрясение мозга. Он несколько недель не разговаривал – только смешно мычал, бурчал. И потом, когда он полностью восстановился, то рассказал нам с Антоном по секрету, что перед тем, как залезть на дерево, он по дурости своей дал щелбан… иконе (получается, Богу, Иисусу Христу), что висела в крохотной комнатёнке его бабушки. И как говорил после сам Антон, что якобы осуществилось наказание за свершённый грех. Хотя мы дети непутёвые, мало что смыслили во всём этом. Тем более в нас, и во мне в частности, больше варилась советская махина с её системной идеологией. Эдакие буравчики «правильно» вынуждали мыслить. И Ленин такой молодой… живее всех живых!

– Ты шибко-то не кидай! Не торопись! Да и устал, поди?! – проговорил с хрипотцой в голосе старичок с седоватыми лохмами волос и с бородавкой на носу. Он, как и большинство пришедших, ковырялся в яме-котловане, только штыковой лопатой. Несмотря на его почтенный возраст, силёнок в нём было предостаточно. Мелковат, но жилист. Во всяком случае, если за ним понаблюдать внимательно, то сразу видна его ровная старательность и отсутствует какая-либо торопливость в работе. Будто перед ним стоит нескончаемый день. И фактически старичок не останавливался на передышку. Будто он не комковатую глину копал, а всего лишь ворошил воздух. И не тяжёлой лопатой, а тростинкой.

– Нет. Ещё есть силёнки, – вымолвил я немного сдавленно, и упорнее стал «топтать» неподатливую красноту, ну то есть глину.

– Ух, какой ты упёртый малец! Только вскорости и выдохнешься…

– Не выдохнусь! – сухо отрапортовал я, сам же мысленно подумал о том, что приставучий и всё же заботливый попался мне «сосед». И советы его небесполезны.

– Эх, молодость, молодость!

Честно говоря, моя проявляющаяся озлобленность… Не то слово подобрал, не так выразился. Скорее всё-таки нервозность, которая в последнее время стала меня подтачивать, грызть, рвать на полоски. В голове мешанина, винегрет. Логично вполне – это всё письмо, записка, что я подкинул Олесе в сумку в школе. А после свершённого «преступления» стал сильно жалеть о содеянном. Зачем? Ну, зачем я поступил таким наиглупейшим образом? Что, по-другому никак не мог к ней подкатить? Захотелось поиграть в «писателя-сочинителя», пожульничать красным словцом. Вроде эксперимента, а на деле вышло, как проявление застенчивости, трусости.

Я швырнул что есть силы лохмотья глины. И вот ведь досада – не туда! Ещё раз подобрал глинистую землю и… мысль скакнула об Олесе… и снова куски полетели не в ту сторону.

– Эй, пацан! Ты это… что делаешь?.. – окрикнул грозно один верзила в ветровке, что стоял по другую сторону от меня, – Разуй свои глазища пошире! Куда кидаешь?..

Какая-то часть глины попала ему на брюки… солдатские брюки.

– Ничего, ничего! Малец малость горячий! Рвётся всем сердцем доделать недоделанное. – Успокаивал то ли меня, то ли того верзилу седой старичок.

– Рвётся он… – пробурчал тот мужик огромного роста. – Ещё раз тупо швырнёт – я ему руки переломаю. И кривизну их таким образом исправлю. Шкет, блин, зелёный!

– Ну, будет, будет, Кирюша! – нежно прохрипел старичок. Затем он нехорошо прокашлялся пару раз, протерев носовым платком рот.

И орудуя лопатой, опять на «автомате», я продолжал крутить свои нещадные мысли.

Нет, ясно же как день, что писать записки «со вдохами» не мой профиль. Тупость высшего сорта. И если разобраться, по «чесноку», мы с ней, пожалуй, и не смотримся. Не ту себе я подружку, «снежинку» выбрал. Кто она и кто я?..

Чуть забуксовала моя лопата, попался огромный ком…

Большие, почитай, анимешные её глаза с притягательной голубинкой казались чуточку неестественными. Но мягкости в них избыток, и морозный холодок имеется – льдинка. Не без этого. Чуть круглое лицо, чуть выпуклые щёки, полные губы и брови в классический восточный разлёт. Волнистые, а иногда и кудрявенькие, тёмные волосы её вились до плеч. Иногда их собирала в пучок на затылке – ей, честно говоря, это не очень шло. Лицо казалось излишне вытянутым, открытым. Девушке с красивой внешностью никак нельзя «открывать» себя полностью. Лучше уж пусть пышно дышат волосы, и игриво колышутся завитки, закрывая часть лба. И будет какая-то загадка, будет обаятельная тайна! Улыбка Олеси (сложно точное подобрать сравнение) как весенняя проталина, как золочёные верхушки деревьев при восходе солнца, как рассыпавшийся остов халвы, как бессознательное сознательное. Знаю! Бред ляпнул, но как мне точно выразить словами ту, которую… я надумал влюбиться. Как там у Олега Янковского – «Влюблён по собственному желанию»?..

Она не особо общалась, контактировала с основной массой одноклассников, почему-то. Разве что только с подружкой Эльвирой. Неразлучная пара и вместе за партой сидели. Но серой мышкой её никак не назовёшь. И одевалась… да мы все тогда не больно шиковали одежонками. Незараженные болезнью потребителя. Олеся носила чаще всего кофточку бирюзового цвета с лёгкими вкраплениями серебристых точек. Почти «звёздное небо». И коричневую юбку до колен. Чёрные туфли. Обычненько, скромненько! В классе, повторюсь, у нас никто особо не наряжался, хотя в то время очень многое нам дозволялось учителями. Тогда бурно росла в школах свобода, во всех ее смыслах.

Снова полёт комков развесистой глины, но она, слава Богу, удачно шлёпнулась в метре от того гиганта. И он не заметил, ибо крутил своё «титановое» туловище как крутит подъёмный кран свою стрелу с грузом. Я моргнул радостно глазами и продолжил своё… измышление. И «жонглировать» лопатой.

Ну, ясно же как день! Она, как только прочтёт мои опусы, – прыснет от смеха. И обязательно расскажет своей подруге. Поржут вместе, повеселятся всласть. Само письмо, скорее для меня – просто идентификация. Могу и не могу выражать чувства красиво при помощи бумаги и пера… шариковой ручкой. Малость в качестве эксперимента, покрасоваться хотел – Пушкин, блин! Александр Сергеевич! Я помню чудное мгновение и передо мною – не явилась ты! Ну, чушь же всё! Как пить дать – чушь! Из меня и так неважный писака, поэт, писатель, красноречивец, и сочинения по литературе пишу, как курица однолапая, а тут понесло. Ну, правильно! Я же попутно намеревался (осознано и неосознанно) щегольнуть перед своим приятелем Антоном, что тоже могу из слов-кубиков складывать изящную лепоту-красоту. Хотя про письмо я не говорил ему, но при удачном стечении обстоятельств, наверняка похвастался бы… как Пастернак. … И сонными жуками сыплет сад. Так вроде у поэта серебряного века. А помнишь, Антон, как мы ржали над мутными строчками Бориса Пастернака на уроке литературы? Учительница читала вслух из его позднего творчества (или раннего, срединного?), а мы хохотали в кулак, тишком. А когда она заметила, то тут же выгнала из класса. Ишь, якобы умники выискались. Мешают урок вести. Олеся с Эльвирой, которые сидели позади нас, тоже вдруг захихикали. Непонятно, правда, с чего. Учителка и их тоже выставила вон, за компанию. Так мы вчетвером и выпорхнули в коридор. Обменялись парой фраз и всё… как-то глухо, «необитаемо» вышло, не заладилась беседа. И говорила-то больше Эльвира, она более словоохотлива. После разбрелись по подоконникам, в ожидании звонка. Представился редкостный момент, а я, эдакий пентюх, и не воспользовался случаем. Так и тянуло сказать самому себе: «Ату его! Ату!»

Сырые комья глины снова шмякнулись звучно куда-то не туда… Но как такового безобразия я и не заметил. И где уж мне обращать внимание на подобные мелочи. Я настолько уплыл в свои думы, что мой инструмент, точнее лопата, трудилась сама по себе. Без моего посильного участия. В моих «подводных водах» мозга сияла одна темноволосенькая, голубоглазенькая Олеся. Уж продрала она меня, так продрала…

Алексей ЧУГУНОВ

Продолжение следует…

Часть первая