Гость-гостинец. Часть четвёртая

Даже более: он в какой-то степени стал котёнком. По полу разбросаны куски картона, что раньше были упаковочной коробкой, и несколько полиэтиленовых пакетов для продуктов. Коты, как известно, большие охотники до всяких упаковок, что шуршат, шебаршат. В общем, издают очень приятные для них звуки.

– Опять ты, Мерзавчик, растерзал коробку картонную… Скотина! – ругался Семёныч на кота, который в тот момент залез под диван, и оттуда выглядывали лишь его лунообразные испуганные глаза. Достать его, как не трудно догадаться, крайне проблематично.

Семёныч не унимался, сыпал и матом убористым, живописным, но залезть под диван и не пытался. В тревожно-возбуждённом состоянии кот может и когтями оцарапать. И двигать мебель тоже не резон: кот перебежит в какое-нибудь другое укромное место. Но действие есть действие, всё, что мог сделать Семёныч, это пнуть хотя бы сам диван, чем, собственно, не преминул воспользоваться.

Что же Шустриков Эммел? – возникает вопрос. Он, прижавшись к стене возле выключателя снова замер… ну, как в том парке. Он-таки обладает уникальной способностью замирать, «умирать» в одно мгновение. Этим самым как бы говоря: «Меня здесь нет!» Кто-то, конечно, упрекнёт его в трусости, а мы восхитимся одарённостью выживать в экстремально-опасных условиях. Есть в природе животные или прочая мелкотня, насекомые, что при виде хищника, врага, в глазах которых отражается смерть, меняют окраску или замирают, словно пришибленные. Таким образом опасность проходит мимо.

В данном случае он ждал, когда Семёныч и его гнев тоже пройдут мимо. Так бы, наверно, и произошло, если бы Эммел чуть не оступился от своей благословенной привычки. Совсем чуть-чуть!

– Почему Мерзавчик? – почти шёпотом пролепетал свой вопрос Эммел.

– Потому что – МЕ-РЗА-ВЕЦ! Рыжий мех на ногах! – прорычал хозяин квартиры. – Он ухайдакал последнюю коробку с пакетами. Коробка для бухла…

На завод для продажи… для работяг, которым трудновато найти выпивку в промышленной зоне. А выпить хочется!

Затем он повернулся в сторону Эммела и приметил, что, прижатый к стенке, тот стал очень похож на замёрзшего пескаря: морда вытянулась и побелела. Следом у Семёныча щёлкнул неожиданно «преобразователь» автономных мыслей и разных-всяких. Одна из них – лишнее сказал про бухло, и снова «замороженный пескарь» – блеснула ядовитая картинка.

И он с размаху нанёс удар Эммелу в челюсть, но не в полную силу. Опять явно любя, с любовью и с отвращением к этой липкой загадочной личности.

Шустриков – его, конечно, держала стена – всё же рухнул, как старая кособокая этажерка. И упал в кучу хлама: съехала стопка старых журналов, откуда выглянули желтошёрстое брюхо Мурзилки с беретом алым на голове; кипа поздравительных открыток, исписанных неразборчивым почерком; несколько истрёпанных журналов «Железный мир» про бодибилдинг; стопка газет «Работа для Вас» и прочий бумажный мусор. Также из кучи выпала шахматная коробка, она при падении раскрылась, и оттуда посыпались лакированные шахматные фигурки. Эммел чуть привстал, вытер на губе кровь и сплюнул на пол осколок переднего зуба, после чего проговорил как ни в чём не бывало:

– Может, в шахматишки?

– Давай! – согласился Семёныч.

* * *

Расположились опять-таки на кухне. Поначалу была идея в зал «пришахматиться», раскрыв стол-книжку. Но с мебелью возникла неувязка. Открыли первую столешницу – отлетела ножка деревянная буквой «г». Семёныч её вроде вернул на место с помощью молотка, но пока сдвигали стол, чтобы удобнее было сидеть двум шахматистам, отвалилась вторая нога-ножка, и сразу с корнем… Два штырёчка-огрызка остались в ножке. Короче, они плюнули на сие дело и пошли на кухню. Лишь для фона Семёныч включил телевизор, что стоит в углу, и машинально на пульте нажал на канал о природе, где рассказывалось всё о ядовитых змеях. А пусть шипит, трындит и языками шевелит.

Расставив фигурки свои чёрные на клетках доски, Эммел предложил:

– А что, если мы будем играть не просто в шахматы, а в шахматы-поддавки?

– Это как? – недоумённо спросил Семёныч. Тучи, грозы, что были вокруг, исчезли. И кот Мерзавчик вновь дрых в кресле, лишь усики-усища подрагивали.

– Как-как! Обычно! В шашках же играют подобным образом. А почему в шахматах нельзя.

– И как заканчивать? Отдать короля, и всё?! Шахик-матик!

– До последней фигуры на доске. Иначе игра через десять секунд закончится, ни вкуса, ни запаха не успеем обозреть.

– Ладно! Погнали! Всё равно какая-то лажа!

И замелькали фигуры лошадиные, ладейные, слоновые, летая с клетки на клетку и «за борт» шахматной доски. И мир, цивилизация, космос вновь уместились на крохотном «островке» – чатуранга из Индии не позднее VI века нашей эры. Потомком её стал шатрандж на Арабском Востоке, а в Китае – сянци. Макрук в Таиланде, и в Японии – сёги. Игры-прародители шахмат разнились между собой, выглядели экзотично, необычно. Европейские игроки модифицировали игру, и в XV веке сложились общие правила, известные в наше время как «классические шахматы». Но что нашим шахматистам до «классики» и международной федерации ФИДЕ, они своё ведут искусство войны – войны, где реет трусливо белый флаг.

Лишь бы отдать в руки неизбежной судьбе более и более своих воинов, свиту, рабов…

Семёныча эта лабуда начала увлекать. Они играли одну партию за другой, и азарт воспылал. Во время шахматной игры привычно наслаждаться умиротворённой обстановкой, безмолвием – и муха не прожужжит над ухом. В нашем же случае – они болтали без умолку, большей частью говорил хозяин квартиры:

– …Она же лапочка! Олеся, моя крохотулька! Зубик однажды заболел. Плакала страшно. Всю ночь проплакала. Я же постоянно подносил ей кружку с водой, размешанной с содой. На какие-то минуты боль затихала, а потом опять – боль! Адская боль! Невыносимая боль, которую я тоже чувствовал. Дождавшись наконец утра, я с Олеськой поехал к зубному врачу. А он, сквалыга, взял с меня бабок лишка и якобы сделает всё прилично, без боли. И удалил, гад, не тот зуб…

Эммел сидел насупленный, опустив низко голову, и нервно под столом елозил ногами. Он что-то бормотал себе под нос иногда, проскакивали непонятные слова: «Сначала существовала Мгла. Из неё возник Хаос» – и пешка его на доске шахматной шла радостно на смерть. «Из Мглы и Хаоса родились Нюкта – ночь, Эреб – мрак и Эрос – любовь» – и слон лакированный шагнул в свою непроглядную бездну.

– А ведь эта мегера, мымра в те дни преспокойненько отдыхала у своей матери. Заявила тогда: я от вас устала. Убил бы… – скалился Семёныч. После нескольких партий он не вытерпел, нырнул в холодильник и извлёк из него пару бутылок холодного пива с изображением белого медведя на этикетке. Налил в громадную стеклянную кружку пенную жидкость и сладко облизнулся, предвкушая надвигающееся счастье, которое оказалось – да, вот оно – рядом! Своему сопернику он заведомо не предлагал, зная, что тот не будет. Про себя он хмыкнул, цокая языком о нёбо.

– И ведь что она удумала. После того! Когда пришёл домой пьяным. Сдала меня в вытрезвитель. И кто она после этого?

– Ольга твоя… а почему и нет! Я бы тоже тебя сдал в вытрезвитель. Прямехонько в хладный рефрижератор. И покои, столь не бесполезные, остудили бы твою необузданную резвость, – включил вдруг свой сарказм Эммел, но мрачные краски на лице его не сошли, так и остались в своей задумчивой унылой форме. Гриб, так сказать!

– Ты, брат, опять нарываешься? – мешкотно, с грозным посылом проговорил Семёныч и завернул последнюю свою шахматную фигурку. – Партия! И для пущей острастки громыхнул (не больно для доски) кулаком, там же стоящие несколько фигур Эммела подпрыгнули, как зайцы серые, и упали словно подкошенные. Убиенные фигуры!

– Не прочь я подставить и левую щёку…

– Ладно! Боксёрская угрюмая груша. Продолжим! – и Семёныч начал выставлять новое «пушечно мясо» войны. В животе у него заиграли весёлые оживлённые звуки, похожие на беззаботный хор квакающих лягушек, и сам он вторил им то отрыжкой, то икотой. И частое почёсывание сальных, немытых волос тоже каким-то образом добавляли свою музыкальную нотку к данной сюите.

А гость, что в некотором роде и гостинец, продолжал себе бормотать под нос. Упомянул «Улисса». Автора, у которого не ахти было со зрением, и частые ошибки в книге в первых изданиях, и про вечные правки. И что город Дублин, изображённый в модернистском романе, практически списан со справочника «Весь Дублин на 1904», в чём смело признавался писатель.

Но захмелевший значительно Семёныч тоже нёс, шептал, выл, наплакивал своё:

– Мне, отцу, такой пендель под зад. ЯЗ-ВА! Шкомодница! Почти всю мебель забрала. Даже крохотный коврик у входной двери. И пыль, что была на нём.

Они оба пели, но не в унисон. Каждый своим однотрубным голосом. И, конечно, друг друга они, почитай, и не слышали, и не слушали.

Только бедные, уже в каком-то смысле живые и более чем живые шахматные воины, что падали на поле брани непрерывно, наверно, сознавали, ощущали, как их «гроссмейстеры» сильно и под откосом отошли от реальности. Один в прошлом горячит и без того свою горячую голову, а другой – взмыл на книжные полки. И книжными страницами утирает свои сопли.