Все новости
ПРОЗА
12 Января 2020, 18:00

Действительный залог. Часть двенадцатая

Иосиф ГАЛЬПЕРИН 8 Кстати, о политических лозунгах и общественных тенденциях. За неимением в республике политологов (может быть, только в штатском?) я брался применять к Башкирии всю перестроечную терминологию и развивал ее по собственному разумению. Вот, например, в 88-м далеко шагнул: написал, что поскольку в данный момент граждане не владеют, практически, собственностью и личной свободой, то строй в СССР – рабовладельческий. И, следуя марксистской логике, дальше будет феодальный.

Политологов, может, в Уфе и не было, а социологи – были. И самый известный из них, союзного уровня и европейской известности – Нариман Абдрахманович Аитов, друг моего отца. Профессор авиационного, а потом и академик. Мы с ним говорили о том, что ожидает СССР, там я и додумался до феодализма, да и он говорил совсем не то, что лилось из Москвы. Раздумчиво, предположительно, но все равно страшно. Интервью вышло в газете, заняло полторы полосы. Тогда я впервые увидел, что газета может не только реагировать, точно или не очень, но и создавать что-то новое. Мысль. И не чужую приспосабливать, а прямо сейчас думать. Спасибо, ученый!
Но газета стала уже тесна, не каждый же раз будут давать такой простор под рассуждения. И в 1988 году мы с Геной Розенбергом, о котором я неоднократно упоминал, выпустили тоненькую книжку в бумажной обложке: «Дом человека. Диалоги об экологии». Кстати, обложку и заставки нам делал Сережа Краснов, тогда просто мой друг, а теперь – народный художник и академик, как и Розенберг. Только Академии художеств.
В начале книги мы объяснили позицию: «Экология – это наука не о том, как избавить Природу от человеческого воздействия, а о том, как Человеку уютнее и дольше жить в своем не таком уж большом и крепком Доме». Разумеется, Башкнигоиздат не мог выпустить такой брошюры без ссылок на нормативные документы, высказывания представителей партии (КПСС) и правительства. Их мы добавляли к научным постулатам о том, как важны свежий воздух, чистая вода и незагрязненная почва. Несмотря на краткость и достаточную поверхностность изложения (а может, благодаря этому) книжка стала учебным пособием для студентов. Да и не было тогда полноценных учебников по экологии, а интерес к ней был, в том числе – и вызванный нашей газетной и уличной деятельностью.
Науку Гена подавал с лапидарностью и блеском бывалого КВНовского капитана и с доказательностью одного из самых молодых (на тот момент) докторов наук в отечественной биологии. Я старался формулировать вопросы так, чтобы они не отшибали читающую публику от проблем геобиоценоза, показывали, как вся наша жизнь зависит от нескольких научных слов. Гена легко строил конструкции, поскольку по первоначальной склонности был математиком, системщиком и в биологии нашел благодатную живую почву для применения приемов работы со сложными системами.
Но одну главу я, набравшись храбрости, вообще сам целиком написал, только сверяясь с Розенбергом. Это был пятый диалог, «О природе давления и давлении природы». Об экспансии человека в природу, которая (экспансия), вообще-то в природе самого человека. А Большая Природа отвечает включением сдерживания внутри человека: новые, невиданные болезни, глобальность прежде локальных эпидемий. Теперь сюда я бы отнес и участившиеся позывы к самоуничтожению...
По репортерской привычке хотелось и мне, как экспансивному человеку, дойти до предела, попробовать всего и сразу. Участвовал в организации неформальных встреч приехавшего в Уфу с чтением стихов Евгения Евтушенко с «творческой молодежью». Писал о концерте ансамбля «Арсенал» и посылал в «Комсомолку» заметку о том, как новая музыка раскрепощает сознание. Вообще активно печатался в любых центральных изданиях – от «Соц.Индустрии» до «Советского спорта». Профессионально верил в слова, надеялся, что время перестройки время обновления, очищения слов, придания им новой силы. И тогдашние стихи – о том же:
Правописание
Единожды солгавши, кто поверит?
Сомкнулись в горле скобки закавык.
За двадцать лет эзоповых америк
ты открывать в открытую — отвык.
Такую боль переживёт не каждый.
Цезура выдаст утаённый вздох,
но продолжаешь возводить отважно
в большие буквы крохи всех эпох.
Сказавши «А» по волосам не плачут,
пора исполнить полный алфавит!
Дойти до точки — вот что это значит:
вернуть всем буквам надлежащий вид.
Сумбур? Переплетение понятий.
Мы так срослись с болезненной страной,
что и по шву не разорвать объятий,
и смерть проходит в сердце по прямой.
Если бы я хотел заинтересовать своей историей как можно больше людей, или, говоря по-журналистски, получше ее «продать», я бы этот эпизод поставил в начало. И не только главы, пожалуй, но и всей моей невыдуманной повести. Поскольку эпизод этот касается самого большого круга лиц, да и раскрывает тему действенности ярче всего. Он рассказывает, как я помог снова вырулить в большую политику Борису Николаевичу Ельцину. Но тема-то у меня другая! На собственном примере пытаюсь показать, как непросто дается переход от слова к делу.
Был у нас в газете активный автор, молодой профсоюзный босс одного из близких к Уфе совхозов. Писал не какие-то там заметки, а практически очерки, если удавалось очистить их от неуместных слов. Они были достаточно оригинальны, для того чтобы их автор становился лауреатом наших творческих конкурсов, за текстами стояли наблюдательность и понимание сельской жизни. Очень может быть, что именно эти качества не понравились совхозному, а то и районному начальству, автора нашего начали поджимать, собирались завести уголовное дело – по профсоюзной линии. Мы не бросили парня в беде и послали Инсура Фархутдинова подальше от районных недоброжелателей – в Москву. Дима Ефремов, замглавного, как раз искал, кого бы от газеты послать в ВКШ, получать второе дополнительное журналистское образование.
И вот Инсур приехал перед новым годом, перед сессией. И привез 22 листочка форматом А-4, с текстом, напечатанным через один интервал. Это была стенограмма встречи опального на той момент бывшего первого секретаря МГК КПСС Бориса Ельцина со студентами Высшей комсомольской школы. Ничего особо концептуального в его словах не было, но чувствовалась не подавленная склонность к свободомыслию. Ельцин уже больше года к тому времени «прозябал» на политической обочине в качестве руководителя Госстроя, но публика еще не забыла его эксцентричные для «персека» поездки в троллейбусе, популистскую горячность и сбивчивые нападки на самого Михаила Сергеевича и его верную подругу Раису Максимовну. Почему-то народ ее невзлюбил за контрастную с прошлым открытость, видел в ее подсказках мужу нескромность и распевал частушку: «По России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка!»
Надо честно признать, что основания быть недовольными Горбачевыми и примкнувшей к ним перестройки у народа были. Во-первых, слов стало больше, а еды не прибавилось. Талоны не исчезали, несмотря на робкие кооперативные проблески. Во-вторых, слова и сами-то были непоследовательны, раздражали двоемыслием, явственно виден стал дележ власти между разными группами партократии и лавирование между ними Минерального секретаря. А прозвище это Михал Сергеевич получил не столько по давнему месту работы (Ставропольский край, Кавказские минеральные воды), сколько за попытки бороться с извечной русской слабостью к алкоголю. Борис Николаевич не только раздражался по поводу двух первых проблем, волновавших народ, но и был явно не в восторге от антиалкогольной кампании, развязанной (при поддержке Горбачева) Егором Лигачевым. Это знали, Лигачева не любили, поэтому с симпатией относились к партаппаратчику, которому тот сказал: «Борис, ты не прав!»
Мы с Димой с любопытством прочитали сумбурный текст, в котором к импульсивному мышлению отвечающего добавились неоднородные вопросы собравшихся. «Интересно!» и мы решили попробовать привести текст в какой-то удобочитаемый (в том числе – для начальства) вид. Я был более оппозиционно настроен, но и мой непосредственный начальник кончал журфак УрГУ и ценил больше меня оригинальность бывшего первого секретаря свердловского обкома партии.
Текст я урезал раза в три, сделал более логичным, довел до стандартов газетной полосы, потом и Ефремов его почистил. Основные смысловые акценты в нем остались, получилась как бы беседа с членом ЦК КПСС. Раздобыли контакты Льва Суханова, референта Ельцина, отправили ему завизировать. Он изумился, но благословил, в то время лишь прибалты, начинавшие смелеть, отважно упоминали опальную после октябрьского (1987) скандала на пленуме ЦК фамилию в прессе. А тут легализация высказываний, ходящих по рукам, да и где – в самой серединке Союза, волго-уральской провинции. Правда, у газеты тираж для провинциальных огромный – 150 тысяч...
Текст вернулся одобренным, где-то у меня хранился листок бумаги с автографом Бориса Николаевича. И мы с Ефремовым (а редактора в тот момент не было) решили – рискнем! Поставили его в первый номер «Ленинца» после новогоднего простоя – на 6 января 1989 года. Конечно, здесь роль Ефремова была важнее моей, все-таки он подписывал номер и этим брал на себя ответственность, а он, к тому же, и партийный был. Но и мне предстояло отыграть свое соло!
Конечно, Главлит стукнул (это такие официальные цензоры были, если кто не знает). Кстати, занимали комнату на нашем же этаже, но сами побоялись вступать с нами в пререкания. И вот уже к подписанию номера в свет, вечером, в редакцию приезжает первый секретарь обкома ВЛКСМ – красивый большой парень с умным лицом, Рафаэль Сафуанов. А мы собираем в кабинет редактора всех, кто в данный момент не ушел домой. Зачем? Пусть разговор будет при свидетелях.
Разговор был трудный. Умный секретарь, посланный своими партийными кураторами на усмирение газеты, учредителем которой был комсомол, говорил о том, что уважаемый Борис Николаевич выдвигает дискуссионные оценки происходящего, хорошо, что газета предоставляет место для споров, которые должны интересовать молодежь, но лучше было бы, если бы рядом с Ельциным, имеющим неоднозначную репутацию, кто-то высказался бы по тем же проблемам со своей точки зрения. Чтобы не дезориентировать советскую молодежь односторонним ракурсом. И у обкома комсомола будут предложения по второму выступающему в дискуссии, а пока надо эту полосу снять из номера. До той поры, пока обком не подготовит ответ Ельцину.
Мы представляли себе, что, однажды сняв этот яркий материал, мы рискуем больше никогда его не поставить, что обком и его кураторы постараются «замотать» тему и – проще всего! – уволят нас с Димой, не доводя дело ни до какой печатной дискуссии. Отвечали мы учредителю примерно так: мы понимаем, что в спорах должна иметь возможность высказаться вторая сторона, что раз Борис Николаевич критикует – в деталях, конечно! – курс перестройки за половинчатость, что по правилам гласности совершенно не возбраняется, вспомните в «Советской России» ортодоксальную статью Нины Андреевой (резко ретроградную, практически – против перестройки), то и противники точки зрения Ельцина, пусть хоть сама Нина Андреева, пусть кто более взвешенный, могут высказаться у нас в газете. Но совершенно не обязательно это делать рядом, в одном номере.
Давайте – завтра выйдет беседа с Ельциным, а через несколько дней, когда молодежь осознает, о чем это он, московскому оппозиционеру ответит другой уважаемый автор. И к его мнению будет привлечено гораздо больше внимания, чем если бы он высказался тут же.
Ну нет, сказал умный и проинструктированный секретарь, так не пойдет, это неконтролируемая ситуация, кто знает, какие слухи пойдут после первой публикации! Снимайте! Ведь обком имеет право как-то определять политику своей газеты?
Поскольку я занимался газетной технологией, то, кивая на цинковую форму полосы с Ельциным (кстати, кажется, секретарь с ней не расставался), спросил у Сафуанова: представляет ли он процесс выпуска? Если мы сейчас будем снимать целую полосу, то значит, нам придется верстать, а то и набирать сначала на линотипе, материалы из запаса. До новой металлической формы процесс дойдет через несколько часов, газета выйдет из графика, утром не поступит к читателям в районах Башкирии.
Ну что ж делать, сказал секретарь, придет позже. Не завтра? Значит, не завтра, технические огрехи менее важны, чем идеологические.
И тут я окончательно осмелел. А вы уверены, спросил я Рафаэля, что вообще газета выйдет? Что уставшие типографские рабочие захотят сверхурочно переделывать по чьей-то прихоти номер? Кстати, они ведь уже прочитали беседу и прекрасно понимают, почему полосу меняют. Они, кстати, тоже граждане страны, объявившей перестройку и гласность, и могут просто не выпустить номер без этой полосы. А, может быть, под их горячую рабочую руку попадут и остальные издания – и завтра в Уфе не выйдет ни одна газета?
Конечно, я не был уверен в сказанном. Но меня неожиданно поддержал, неожиданно и для себя, наш спортивный корреспондент Серега Дулов. Услышав такую резкую дискуссию, он удивленно откинулся спиной на стену у входа, где по традиции редакционных сборищ стоял, и случайно нажал выключатель. Свет на секунду погас. И Рафаэль Сафуанов заметил рядом со мной зеленый огонек, который ранее скрывался в ворохе гранок. Что это? Отвечал я уже при свете, глядя в глаза начальству. Это – диктофон. И зачем? – искренне изумился Рафаэль.
Вот пришла пора и соло. А затем, – тоже неожиданно для себя сказал я, – что страна должна знать своих героев. Кто какую позицию занимает в процессе общественных перемен, кто чему помогает, кто чему мешает. Вот мы записываем наш разговор, а потом можем его показать – и не только рабочим внизу, в типографии, но и вообще как-то распечатать и распространить. Вы бы о своей судьбе подумали, Рафаэль. Обком партии послал вас сюда, потому что опасается в нынешнее время брать на себя откровенно запретительские функции. Старшие товарищи уже сделали немало, чтобы определить свое будущее, но оно, кстати, еще неизвестно как повернется. И хорошо ли вы себя почувствуете в качестве человека, запретившего Ельцину высказаться? Вы же молодой человек, вам есть что терять. Вы уверены, что Ельцин не прав? Или что завтра его правду не признают остальные товарищи, временно с ним поссорившиеся? Сегодня вам сделают выговор за то, что вы не выполнили задание. А завтра вас не возьмут в дальнейшее плавание. И возможно, что это будут совсем другие люди...
Секунд сорок Рафаэль Сафуанов смотрел перед собой. Потом молча встал и молча вышел. И в дальнейшем сделал неплохую карьеру в бизнесе.
Наутро газета «Ленинец» с полосой беседы Ельцина вышла. А через месяц началась выборная кампания в Верховный Совет СССР. Впервые – по новым, конкурентным, правилам. Борис Николаевич Ельцин выдвинулся по общемосковскому округу. Ему, конечно, ставили капканы в агитации, конечно, к официальным СМИ не подпускали. Но зато у него оказалась уникальная агитационная возможность: каждому москвичу в почтовый ящик штабом кандидата была брошена брошюра (слова-то как сближаются!) с текстом его размышлений. В конце брошюры был указан допущенный цензурой источник: газета «Ленинец», орган Башкирского обкома ВЛКСМ. Тираж брошюры – 15 миллионов экземпляров...
Продолжение следует...
Часть одиннадцатая
Часть десятая
Читайте нас: