Возвращение забытых уфимских литераторов. Зоркий. "Зосимыч".

Вощинин сумел привлечь к сотрудничеству постоянных авторов, одним из которых был Зоркий, публиковавший публицистические и краеведческие статьи и небольшие рассказы на церковную тематику. По всей видимости, он был или священником, или из среды духовенства.

Рассказ Зоркого «Зосимыч» написан под явным влиянием произведений Н.С. Лескова, рассказов А.П. Чехова, героями которых были сельские дьячки. Кажется, только в чеховской «Ведьме» дьячок Савелий Гыкин представлен не положительным персонажем, но во всех других произведениях писатель неизменно и с большой симпатией относился к духовенству. А Николай Семенович Лесков, по линии отца происходивший из духовенства, в «Мелочах архиерейской жизни», вспоминая о семье своего товарища по орловской гимназии, писал: «Дорожил этими добрыми людьми и я, не только потому, что мне всегда было приятно в этой простой, доброй семье, но и потому, что я мог здесь встречать многострадальных «духовенных», с детства меня необыкновенно интересовавших. Они располагали меня к себе их жалкою приниженностию и сословной оригинальностию, в которой мне чуялось несравненно более жизни, чем в тех так называемых «хороших манерах», внушением коих томил меня претензионный круг моих орловских родственников. И за эту привязанность к орловским духовенным я был щедро вознагражден: единственно благодаря ей я с детства моего не разделял презрительных взглядов и отношений «культурных» людей моей родины к бедному сельскому духовенству».

ЗОРКИЙ

Зосимыч

Уходящий тип

Кто такой Зосимыч? Это седовласый старец – дьячок села П. Извольте видеть – должность не великая, но все же довольно солидная. Имени и фамилии Зосимыча, вот уже пятьдесят лет как он служит, никто из прихожан не знает, – зовут его все с мала до велика только «Зосимыч». Кажется, и сам Зосимыч забыл свое имя. Ему приходилось только раз в год подписываться клинообразными буквами в церковных книгах «Елпидифоров», далее этого не простиралось его писание, так как все клировые, метрические и другие книги писал о. Диакон.

Написать хотя бы коротенькое письмо равносильно для Зосимыча переживанию мук жены рождающей. Полвека тому назад Зосимыч учился в духовном училище и дошел там до «синтаксиса». Будучи тих в успехах, всегда, бывало, говорил в училище товарищам: «Братья! Хотя состою последним в списке, зато женюсь первым». Действительно, когда с камчатки (последняя парта в классе) Зосимыч был за великовозрастность удален на волю, под родительский кров, то он, не долго думая, приспособился к дому одного дьячка, который по обычаю того времени сдал ему свое место и молоденькую свою дочку как прибавление к месту и хозяйству.

Про невесту Зосимыча шел тогда слух, что она немного грамотна, а в ее грамотности он убедился таким образом. «Когда мы, – повествовал он приятелям, – сидели на смотринах рядышком, разговоров промеж нас не было, потому что не о чем разговаривать с женским полом… Вот только думаю: дай пущусь на хитрость, узнаю, действительно ли она в наличности есть грамотей?.. Вот стали обносить на подносе орехами, конфетами, яблоками да вареньем, – я и возьми конфетку с загадкой. Развернул ее и подаю невесте: какова, говорю, премудрость написана! А она повертела, повертела бумажку и говорит скромно: «Да-с, ничего-с. Конфетка интересна…» Ну, думаю, девка со смекалкой, лицом в грязь не ударит.

– Когда же вы, Зосимыч, сделали предложение невесте?

– То есть какое такое предложение?

– Ну, как сосватались… Сказали, что желаете жениться на ней?

– Да очень просто, как следует обыкновенно; как мы распили с тестем да с отцом и сватом четвертуху, – так дело за одно и решили: тебе, говорят, избу да корову с телком, пять овец, десять кур, новую телегу да сивого мерина, перину с тремя подушками, белье и проч., что нужно по хозяйству; только, говорят, тестя с тещей не обижать, из дому не выгонять и их девок к женихам пристроить… А мне что! Так испокон века заведено. Говорю: «Подай, Господи!»

Так, не мудрствуя, вступил Зосимыч в жизнь. Как его домашняя обстановка, так и прочие распорядки мало чем отличались от крестьянских: тот же домик – изба, также картошка, редька, щи и каша. Дома он ничего не читал, исключая «Крестного календаря», – не брал в руки даже

«Епархиальных ведомостей». Вокруг своего села он знал район не более как 50 верст, а далее для него была «terra incognita». Из иностранных народов Зосимыч знал только по имени недавно воевавших с Россией да эфиопов, страшных и в сновидении. Еще менее знал о том, что творится в воздушных пространствах, поэтому при виде падающего аэролита1 он набожно крестился и говорил: «Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего». На вопрос же: «Отчего бывает затмение на луне?» – отвечал: «Ведь сказано “…и луна не даст света своего”». – «На чем земля держится?» Говорил внушительно: «Держался бы каждый из нас на месте, – вот о чем нужно помышлять. А от таких вопросов бывает умопомрачение».

Наружность Зосимыча была самая дьячковская – сзади косичка, закрученная натуго и торчащая как крысиный хвостик. В будни имел на себе холщевую рубашку с люстриновой на ней жилеткой (наследство от отца). В праздник одевался в длинный сюртук до пяток, на шее – платок с замысловатыми цветами, и та же косичка, но зело умасленная, как голова селезня.

У Зосимыча были свои слабые струнки: голос. В праздничные дни доводил чтение Апостола до такого «crescendo», что только привычные уши прихожан выносили подобные вопли и заставляли их говорить: «Сегодня Зосимыч постарался… Так поднимал, ажно опосля охрип. Нечего говорить, почтил праздник…» При чтении, не говоря уже про остановки не у места, затаивание смысла в читаемом, у него еще были другие залихватские приемы, которыми он гордился. Нужно, например, прочитать «Молитву Господню» – Зосимыч первые два слова: «Отче наш» – произносит раздельно и выкрикивая, а потом сразу чтение понижается до таинственного шепота, так что если стоишь с ним рядом, – видишь только, как губы его быстро шевелятся, – затем несколько секунд… и опять с громким воплем: «От лукава-а-го! Господи помилуй». Если требовалось произнести многократно, – переходило у него в непонятное, слитное «Поминось, поминось…».

Когда торжественность службы не позволяла Зосимычу довольствоваться простым напевом, он избирал «Херувимскую», «Милость мира» и «Запричастную» – партесные2, петые им еще в хоре мальчиком. При пении этом он изображал из себя один целый хор: то начинал фистулой дискантовое «соло», то умильно вытягивал теноровую партию, то разражался громом, когда приходила очередь петь басом.

Он простодушно говорил, что у него нет соперников среди псаломщиков и что если владыке доведется услышать его голос, то обязательно сделает его диаконом, а может быть, переведет и в собор.

Впрочем, у Зосимыча был под боком соперник: второй седовласый дьячок – Власыч, представлявший полную противоположность Зосимычу. Тихий, смиренный, молчаливый, с тихим же, дрожащим голосом. Свободное время Власыч проводил за чтением «Пролога», «Четьи Минеи» и решал, не задумываясь, такие мудреные вопросы, как, например: «Что есть человек?» Ответ: «Яко помниши его». Вопрос: «На чем держится земля?» Ответ: «Утвердил еси землю на водах». Зосимыч, становившийся в тупик даже

перед легкими вопросами, разумно уступал Власычу в богословии, но зато превосходил его в другом.

Власыч, например, от одного стаканчика приходил в елейное настроение, а после третьего начинал плакать, креститься, поминать грешников и говорить о страшном суде, тогда как Зосимыч с честью выполнял все, что касается «красаули» (очень неопределенная мера для вина) и даже говорил, что ему, как настоящему мужчине, к лицу пить, ибо от сего он становится духом веселее, головой умнее, нравом смелее. Пить же Зосимычу приходилось часто, по дьячковской поговорке, что все имена, кончающиеся на «ны», каковы крестины, именины, похороны, смотрины, блины – требуют выпивки.

Зосимыч превосходил Власыча и в хозяйстве. Если у Власыча было 30 копен ржи, то у Зосимыча получалось 35 и более, хотя его снопики оказывались тощи и малы, как его косичка.

В церковном уставе, то есть в знании дьячковской «науки наук», Зосимыч не желал уступать Власычу. Артистическое знание устава – это высшая честь старинного дьячка. Между Зосимычем и Власычем нередко происходили диспуты с крючковатыми вопросами, вроде того: «Когда ирмосы поются на все гласы?..» Победитель Зосимыч, тыкая пальцем в устав, говорил торжественно: «Зри в типике3… Устыдись Власыч! Так-то, голубчик Власыч, наука-то не пирог с капустой…»

Равны были эти дьячки, – послужные их списки были чисты, не были они ни раз судимы и штрафованы, и даже за пятидесятилетнее свое служение оба получили по золотой медали.

Зосимыч жил с приходом одною жизнью, одними радостями и печалями, и как он попросту любил прихожан, так и они любили его, считая его неизбежною принадлежностью храма. Храму же Зосимыч служил от всей души, не лукавил и всегда воодушевленно заявлял: «Пою Богу моему, дондеже есмь!..4»

1 Метеорита.

2 Церковные песнопения.

3 Типик или типикон – богослужебная книга, устанавливающая порядок православного богослужения или церковный устав (примеч. составителя).

4 Дондеже – доколе, пока, до тех пор.

«Уфимский край», (№ 218) 11 октября 1909 года

Янина СВИЦЕ