Все новости
ПРОЗА
25 Апреля 2019, 13:22

Аждаха. Часть вторая

Айдар ХУСАИНОВРоман Продолжение. Часть вторая День, душа, диоксин – Ну, что, мужики, – сказал Роберт Биглов, поставив чашку чая на стол и забыв о ней совершенно. – Вы же литераторы, вот и напишите рассказ, ну, скажем, такой – молодой парень лет двадцати, крутой такой башкир, в прикиде, все путем, идет на танцы. Ну там, выпивка, бабу приласкал, подрался с чужой компанией, менты навалились, побежал. Прыгнул под мост, смотрит – пещера какая-то сыроватая, но ничего. Ну, пьяный же, полез, шел-шел, провалился в яму какую-то, что ли, забылся.

Уснул. Вот чего-то ветерком подуло, припекать начало, блевать тянет. Ну, проснулся, смотрит – а перед ним мужик стоит – на голове лисья шапка, кафтан на теле, то, се, в руках камча, за поясом сабля. Оказалось, попал в десятый век, а там жизнь удалая, степи, горы, на коня и вперед, за славой, за баранами-лошадьми. Битвы там постоянно, чуть ли не военным вождем стал. Ну, понравилось ему, и говорит он – что это мы прозябаем, всех надо забрать сюда. Вылез назад из пещеры, а она закрылась. Нет ее больше. А запал-то остался. Вот он и начал дружину сколачивать, весело жить. Вот что надо написать.
Роберт посмотрел на Хусаинова и Ахмадиева, студентов литературного института.
– Ну, – сказал Хусаинов. Ахмадиев промолчал.
* * *
В купе было тесновато, но поместились. Четвертый, мужчина средних лет, сразу ушел к друзьям в соседний вагон и пришел только ночевать. Остались Биглов и некая женщина с дочерью Леной. Дочка была шустрый подросток лет тринадцати, мать оказалась башкиркой из Ишимбайского района, живет в Долгопрудном под Москвой, муж – русский, инженер, зовут ее же Нафиса, по-русски – Фиса. И ей в Москве не нравилось.
– Ну не люблю я Москву! – Тетя Фиса – женщина лет пятидесяти, строгая внешне и внутренне, до боли знакомый тип.– В ней люди живут как волки, родня ли, друг ли – не признают, только деньги подавай. У мужа друг был, все он с ним возился – Коля то, Коля се. Когда Коля в Африку уезжал на пять лет, квартиру его сдавал, каждую неделю ездил проверять. А сейчас заболел, и хоть бы Коля этот приехал навестить. Ни разу!
Тетя Фиса с горечью посмотрела на Биглова. Биглов молчал.
– Не то у нас, в Башкирии. К кому ни приедешь, к кому ни зайдешь, всяк угостит, чаем напоит. Если не зайдешь в гости – обидятся. Родня. Все мы друг друга знаем. Двадцать лет живу в Долгопрудном, а не привыкло сердце, домой тянет. А может, слышали, в прошлом году в «Труде» писали про маньяков-таксистов. Они в аэропорту Уфы подбирали пассажиров, а потом убивали их. У нас Галиму-апай и дочь ее Мадину убили. Наши ездили опознавать. Они из Ташкента прилетели, обе видные, в шубах, с кольцами, ждать до утра не хотели. Два месяца возле лесополосы пролежали. Наткнулся на них какой-то охотник. Галиму-апай еще можно было узнать, а вот Мадину сильно волки погрызли. Многих они там поубивали, в общем.
Биглов молчал. В животе урчало, а ресторан был закрыт. Поезд медленно передвигался в мрачном пространстве ночи, болтаясь, как колчан стрел за спиной всадника.
* * *
Мать сидела в потемках на кухне, сложив большие опавшие руки на коленях, и все бормотала свою обвинительную речь. Она сморгнула, когда зажегся свет, и посмотрела на Биглова.
«Приехал, – равнодушно сказала она. – Приехал». Пластинка соскользнула на миг, и Роберт спросил: «Ну как?»
«Как-как, – заводясь, ответила мать. – Ты такой же, как твой отец. Второй Биглов». Что-то щелкнуло в воздухе, полоска обоев плавно соскользнула на пол, уже заваленный подобными кусками, мать вздрогнула и забормотала:
– Я, Биглова Рашида Исхаковна, обвиняю моего мужа, Биглова Ахмета Багаутдиновича, 1940 года рождения, нигде не работающего, в том, что он с 1990 года сожительствует с нашей дочерью Светланой, 1980 года рождения, сам пьет и ее заставляет пить воду, зараженную диоксином. Прошу наказать его по всей строгости советского закона, в чем и подписываюсь, гражданка Биглова Рашида.
Ложка в руках Биглова стала гнуться. Он вздрогнул и положил ее на стол. Отец не любил этих обвинений, и сейчас из угловой комнаты шел мощный импульс умиротворения. Мать вздрогнула и затихла. Уснула.
Биглов допил чай, макая в него сухари.
* * *
Роберт откинул одеяло. Получасовой сон прервался. Стена комнаты вибрировала. В это время отец обращался к душам древних башкир. Его речь заползала в самое нутро, как день проникает во все углы, хотя бы и отраженным светом.
– Души древних башкир, поселившиеся в нас,– говорил отец. – Возлюбите же покой и сознание его. Ваши враги мертвы, и только святость помогла им умереть. Обратитесь же к святости, зовите огненный костер поездов Улу-Теляка, зовите диоксин, пейте его, избывайте злобу и ненависть, зовите Бога, и Он придет, и вы придете к нему.
Речь оборвалась, и стал слышен шелест листвы на Коммунистической и жалобный вой одинокой машины, для которой закрыты все пути в рай.
* * *
Под утро отец купал Светку. Она уже не могла ходить и только слабо двигала пальчиками худеньких рук. Биглов видел в слабом тумане ванной ее бледное личико с закрытыми глазами и слышал шепот из-за спины отца, закрывавшего то и дело щель в двери.
– Папочка, они сказали мне, что нас заберут на небо. Они прилетят за нами. Мы будем лежать в своих комнатах, а они заберут наши души на небо. И еще они показали мне рай. Там так хорошо, там такой ясный свет, как днем.
Биглов ушел на кухню, взял воды из бачка, стал умываться. За окном начинало светать, и было невозможно предугадать, что получится из этого серого света с мутной зеленой прослойкой деревьев, которые пока не умеют ходить.
Предупреждая движение душ
Обстоятельства моей жизни не позволяют мне сколько-нибудь подробно остановиться на творчестве безусловно выдающегося поэта нашего времени Василия Суртанова. Его имя прочно вошло в обиход читающей публики, но, как добросовестному автору предисловия, мне необходимо сказать о жизненном пути поэта.
Родом из глухого мордовского села Балты, где-то совсем рядом с лагерями политических узников страны Советов, очертаний которой не отыскать уже и на самых древних картах, он рано начал писать стихи. Его мать, Антонина Петровна, беженка из голодного Санкт-Петербурга, чудом уцелевшая в Казанской резне 1996 года, бережно сохранила каракули двухлетнего сына, которого она родила во время пешего перехода в редкой чаще зимнего леса в 1998 году.
Грозное время новой эпохи предполагало жить, не сообразуясь ни с чем. Сегодняшним читателям, возможно, покажется странным, что поэта не волновали ни мать, с которой его разлучили в шесть лет, чтобы поместить в интернат российской молодежи, ни друзья, появившиеся там, ни семья, ни государственная служба по всей России от Тихого до Атлантического океанов. Не поняв этого обстоятельства, невозможно по достоинству оценить творчество поэта, удостоенного в 2043 году Нобелевской премии по литературе. Дело в том, что нравственные усилия эпохи позволили огромному народу российскому переломить ход истории и стать тем, чем он должен был стать, о чем думали величайшие мыслители наши. И этот духовный подвиг позволил каждому россиянину направить все свои силы к тому, чья сила непреложна и великолепна.
Смерть поэта в 2059 году только углубила понимание того, сколь много можно добиться на славном пути, избранном российским народом. Сопровождаемая чудесами и знамениями, она стала венцом сей жизни, так ярко представленной в его стихах. И, предупреждая движение душ, можно заверить читателя в повторимости этого пути.
26.01.2091
Некая тщета горизонтальной цивилизации
Основная трудность понимания того, как жили люди в предыдущую эпоху, состоит в огромных переменах, которые произошли так быстро, что ум человека скорее признает, что они, эти изменения, были всегда, чем усомнится в их незыблемости и вечности. Семья, приезжавшая в разоренный город, обустраивалась в какой-либо квартире, делала ремонт, закупала мебель и года через два-три уезжала, а потрясенные хозяева с опаской входили в дом, придерживая карманы, полные хрустящих зеленых бумаг, потом привыкали, начинали ездить туда, куда они и помыслить не могли поехать, вот как на Альфу Центавра или благословенную звезду Сириус. Все внезапно переменилось, и можно было передвигаться долгие тысячи километров, не встречая ничего, что царапало глаз или резало ухо.
Но уже не было и повода передвигаться. Чудеса современного познания приблизили то, что всегда находилось снаружи и истребили внутренний мир, истребив внешний. Геометрические корпуса и разводы графики, сотрясавшие душу человека, постепенно сменились ненавязчивой текстурой, как если вы смотрите на экран и ничего не замечаете, но скосите глаза, и вы увидите – он дергается. Теллурические силы земли, с непонятной точностью вовлеченные в практический оборот человеческого существования, создали новую, потрясающую воображение структуру жизни. Создалась горизонтальная цивилизация. Человечество сжалось и предстало перед лицом высших сил как видимый мозг планеты и в его тонких структурах воссияла мысль о новом пути к непознаваемым глубинам вселенной.
Тело спящей богини
1
Когда проснешься ранним утром от тишины, которая была во сне, посмотришь на тусклый свет ранней зимы, на мелких животных, копошащихся возле постели и норовящих лизнуть руку, повернешься набок, пригреешься, и опять потянет в сон, который обрывки воспоминаний или причудливая смесь их. Животные повизгивают, телефон позвякивает на ухабах, в ванной пошла долгожданная горячая вода, а сон, окутавший тело, наводит бледную тень на окружающее, бормочет как-то вяло, с каким-то подтекстом, разгадать который есть ли смысл – не знаю.
2
В 1982 году я окончил школу и приехал в Уфу. На семейном совете, который состоял из меня и моей мамы, мы решили, что стоит поступить в сельскохозяйственный институт – хорошая специальность, в армию не берут, а что нет склонности – так умный человек везде пригодится. Я вошел в это здание, внутренне дрожа, и не избавился от этой дрожи, пока не покинул его навсегда. Но перед этим прошло пять лет.
3
Человек, который понимает себя, слишком одинок, чтобы быть другом кому угодно. Ему открылась пустынная гладь собственной души, и он смотрит, как в ее глубине рождаются чудные образы, превосходящие по силе то, что его окружает. Он не помнит, он не от мира сего, но это не лучший способ жить, когда есть некто, призывающий к подлинной жизни, которую нельзя победить.
4
Дело было в ноябре, прямо как сейчас, только в Уфе. Я спустился на вахту общежития по Айской, 92 к ящику для писем и вытащил письмецо. Странное, не из тех, что я изредка получал. Из редакции газеты «Ленинец».
Писала мне Гузель Агишева, зав. отделом пропаганды, просила зайти. Я зашел. Выяснилась простая вещь – я послал стихи, в которых упоминался бог. Надо было выяснить, кто я, – верующий или просто так. Кажется, еще не умер Брежнев. Мы поговорили. Выяснилось, что в церковь я не хожу, Библию не держал в руках, в бога так уж сильно не верю. Было скучно.
«Ну, заходите, – сказала Гузель. – Вот у нас есть литобъединение, бывает оно по средам. Паспорт с собою возьмите, – сухо добавила она, и мы расстались. Не навсегда.
5
Небольшой прямоугольный зал, на стене – образцы продукции издательства Башкирского обкома партии, кожаные кресла – скромное богатство приближенных. В зале сидят люди. Длинный стол параллельно рядам. За ним двое – мужчина с крупным лицом, в очках, волосы гладко зачесаны, он уже весь седой. Это руководитель литобъединения Рамиль Гарафович Хакимов, поэт и публицист. Рядом с ним сидит мужчина помоложе, лет тридцати пяти /как я это знаю сейчас/. Кудрявый, с проседью. Усы черные, ухоженные. Зовут Гальперин Иосиф Давидович. Странное имя, на мой вкус. Как потом выяснилось, еврей. Первый живой еврей в моей жизни.
Рамиль Гарафович Хакимов здоровается со всеми и буднично говорит: «Вот к нам пришли новички, давайте попросим их выступить». Новичков было три или четыре человека.
6
В Зианчуринском районе, откуда я, собственно, родом, есть единственная равнинная река Ик. Только в ней перекаты сменяются глубоким руслом с омутами, камышами, водорослями на дне. Присмотревшись, можно увидеть /с высокого берега/, как ходят в глубине темные продолговатые рыбы и как блестит их чешуя при смене курса. А если быть терпеливым, то в глухом месте у самой поверхности можно увидеть, как плавают рыбки, не боясь браконьеров, нефтяников и председателей навоза. Беззаботное действо рыб, общество лучших из лучших, тех, кто ценит солнечный свет и прохладу воды.
7
В темной воде Уфы есть немало омутов, куда погружаются оскорбленные души живых. Там они сбиваются в стайки по три-четыре человека и тоскуют вместе, пока за ними не придет та, что избавляет от мучений. И единственным светлым пятном для них остается место, где они вроде бы были счастливы.
8
В Уфе нет общества. В Уфе некуда пойти, чтобы встретить умных, порядочных людей, пусть и не знакомых друг с другом. Литобъединение было слабым его заменителем – не омут, но и не близко к поверхности. Каждую среду с перерывом на лето мы собирались и обсуждали стихи и прозу, время, в котором мы жили, и пространство, в котором томились. Но без политики, без чистки не обходится нигде, кроме как в обществе.
Вот и здесь – если лито, то в нем оставались только преданные литературе и более-менее профессионально пишущие. Только они поддерживались и направлялись. А что было делать тем, кто просто приходил пообщаться? Этим людям давали понять, что они не нужны, пока они этого не понимали сами.
9
Рамиль Гарафович Хакимов поддерживал сильных, талантливых молодых писателей и поэтов. Он их собрал и сплотил, он прошел сквозь ряды членов союза писателей Башкирской АССР и выпустил шесть книг своих подопечных. Но отношения «учитель – ученик» для воспитанных в духе избранности не имеют первостепенного значения, а общий интерес к литературе, общие кумиры, стиль письма – слишком слабое основание для дружбы на всю жизнь. Николай Грахов и Станислав Шалухин, Сергей Воробьев и Айрат Еникеев, Светлана Хвостенко и Иосиф Гальперин разошлись друг с другом и с человеком, который их поддержал. Они решили жить одни там, где в одиночку не выживает никто. Их держали вместе слишком слабые силы.
10
Человек оставляет свои следы в бумагах государственных учреждений, в газетах и книгах. В первых – не задумываясь, в третьих – не в силах что-либо изменить, и только в газетах он волен. Мы смотрим на руины и думаем, как люди здесь жили? Почитайте газеты, и вы узнаете как. Оставить в них свой след – это значит участвовать сегодня. А участвовать сегодня было трудно. Поэтому новое поколение литобъединенцев выбрало улицу Ленина – там можно было разложить листочки со стихами и болтать с прохожими, повергая их жизнь в изумление. Полтинник – гигантская цена в то время за лист бумаги, и многие ее получили, и многие только тогда почувствовали, что значат стихи в этой жизни, попавшей в сети глубокого сна.
11
Жизнь человека движется толчками. Ты просыпаешься утром, а все изменилось – изменился ты сам. Ты можешь жить далеко, но праздники вы должны встречать вместе. Именно в праздники происходит чудесное слияние всех сторон жизни – вот вы пришли, вот расселись так, как велят ваш опыт и место в обществе, и оставили это как есть, и обратили свои взоры друг на друга, и подняли бокалы, в которых водка или пиво, а не коньяк или благородное вино, но так только кажется – вода жизни там, где хочет.
12
Мы распечатали газеты, мы открыли узкогорлый сосуд, и, хотя нас мало, мы есть. Я пишу эти гордые слова в одиночестве ноября, в окне которого тусклый свет ранней зимы. Сегодня богиня спит, но она просыпалась и проснется снова, и если я не называю имен, то это потому, что этого не требуется, достаточно жить, потому что нет другой страны, где мы призваны жить.
Чающие движения воды
1
Если понимать жизнь как некую пустыню, то в ней не обойтись без провожатого, того, кто дает силы и показывает дорогу. Долгая жизнь Азата Мортазина, еще не дошедшая до логического предела, яркое тому подтверждение.
2
Родившийся в декабре 1938 года в глухой деревеньке близ Зилаира – странного села в южной части Башкирии – Азат Мортазин с детства постиг всю горечь унижения, выпадающего на долю ребенка, который растет без отца. До сих пор неизвестно, кто его отец, сам Азат в доверительных беседах, ставших известными автору, глухо намекал на некоего добра-молодца, партийного инструктора, приехавшего в их колхоз выкорчевывать троцкистов-бухаринцев.
Вполне возможно, что Азат только фантазировал, как он делал это и позднее. В любом случае надо отметить, что Азат Мортазин чувствовал себя чужим в родной деревне, а его мать вскоре после его рождения перебралась на жительство в районный центр Зилаир.
Зилаир – село старообрядческое, населяют его угрюмые, неприветливые люди. Знакомый этнограф сообщал автору, как местная жительница разбила кружку, из которой дала напиться респонденту, а сам пишущий эти строки вспоминает мрачную гостиницу, в которой не водились даже тараканы, а по ночам одолевали мрачные сны. Казалось, ни одна капля положительной энергии не вырывается здесь наружу, и немудрено, что Азат Мортазин знавшими его в детстве характеризуется только отрицательно. Никогда не выезжавший на природу / не к кому/, замкнутый стенами села, где улицы не имеют наименований, а считаются на нью-йоркский манер – первая, вторая и так до седьмой, помещенный в пространство, где когда-то был убит поэт Шайхзада Бабич, похожий на девушку поэт революции, Азат Мортазин гонял кошек, бил собак, собирал голубиные яйца, и все это в гордом одиночестве человека, отвергнутого обществом. Русские староверы и их дети, разумеется, подозрительно относились к «инородцу», хотя по-русски Азат говорил превосходно. Кстати сказать, записанный как башкир, всю жизнь Азат Мортазин страдал от упреков, что в действительности он татарин.
Но мы несколько отвлеклись от нашей темы, от темы проводника, скажем так. В сильном поле отрицательной энергии для Азата нашлась малая отдушина – его мать. Комсомолка, активистка, не вспоминая здесь третьего эпитета, скажем, что работала она простым бухгалтером, была скромна, приветлива, а все свои силы посвящала воспитанию сына. Она рано выучила его читать, водила в кино на все сеансы, и маленький Азат чувствовал, как предполагает автор, некое превосходство над теми, кто не был приобщен. Вот так он и жил до семнадцати лет, ведомый своею матерью по странной дороге обособления и мечты.
3
Азат Мортазин не служил в Советской Армии. Это одна из его личных тайн, проникать в которые не самое увлекательное дело. 1956 год и ХХ съезд Азат встретил в Уфе студентом БГУ. Он поступил на историческое отделение и, по свидетельству сокурсников, ничем особенным не выделялся. Он был хрупким, впечатлительным юношей, еще совсем мальчиком – так говорит о нем человек, имени которого мы поклялись не разглашать. Тем более странной оказалась перемена, произошедшая с ним впоследствии.
Мы уже говорили о том, как Азат владел русским языком. Скажем теперь и о других языках. Башкирский – замечательно, немецкий – превосходно, английский – на четыре, учитывая, что только сатана владеет им на твердую пятерку. Азата Мортазина стали замечать на инфаке – давно у них, если не сказать никогда, не было такого одаренного студента. К этому же времени относится знакомство Азата Габдрахмановича с неким К., полковником госбезопасности Башкирского управления МГБ. Вполне возможно, что он не был полковником, не был гебешиником, но известно, что это был сильный человек, взявший Мортазина под свое покровительство.
В этом очерке, я бы даже сказал, физиологическом очерке, мне не хотелось бы называть имен хотя бы потому, что все живы, кроме мертвых, однако и относительно последних у меня есть сильные и обоснованные подозрения. Итак, жизнь нашего героя влилась в новое русло – он жил в центре Уфы, на улице Ленина, в одном доме с некими деятелями литературы, искусства и гб. Этот зеленый дом рядом с библиотекой имени Крупской, ныне чудесным образом изменившей фамилию на Валиди, весь облепленный мемориальными досками, в то время являл центр действия тонких психических сил, возможных в то время и в том месте. Вот так и шли годы студенческие Азата Габдрахмановича – он стал своим среди писателей, балерин, и не будем повторять кого, да и сам стал пописывать достаточно слабые, на наш взгляд, стихи на башкирском, что очень важно, языке.
Духовная жизнь тех лет не выливалась на страницы газет и журналов, она протекала скрытно, как какой-нибудь ручеек, текущий в карстовых пещерах к тайному озеру Шульган-таш. На поверхности были ордена и премии, рецензии какие-нибудь и сами новые книги, провалявшиеся лет семь в недрах Башкнигоиздата, была грызня за места, за гонорары, за публикации, а внутри текла странная, но все-таки жизнь. Еще не пришло время сказать обо всем, но кое-что, конечно же, сказать можно. Еще ждут своего исследователя тайные процессы 37 года над старыми писателями, которые можно смело назвать отцеубийством, повальное пьянство и разврат семидесятых годов, и только периода шестидесятых не будем касаться, слишком мрачные это тайны, слишком много сильных людей в них задействовано, слишком многое еще не отболело в сердцах у людей. Вот так.
4
Подчиняясь законам жанра, хотелось бы простыми словами описать поездку нашего героя в компании коллег-писателей в славный город нефтяников и юных бандитов Салават. Года были семидесятые, рассказчик – один из компании, а чтобы не выделять никого, мы расскажем так, как нам запомнилось и почудилось.
Ранним утром у двери Союза писателей Башкирии встретились двое –некто В. и Азат Мортазин. К этому времени наш герой уже был членом этой славной вышеупомянутой организации, выпустил книгу стихов и шесть книг публицистики, в основном о деятельности энкеведистов во время войны. Была там, к примеру, такая история о том, как молодой человек вернулся с фронта покалеченным в родную деревню Сарыкамыш Иглинского района и стал рассказывать, что немцы-то бьют только жидов и комиссаров, каковых в Башкирии было, возможно, не так много. Бдительные чекисты взяли малого и заставили признаться, что он завербован. О том, что с ним было потом, был ли он завербован на самом деле, история умалчивает, но я надеюсь, что вам не слишком скучно читать обо всем этом, но детали кое-какие – вещь, вообще говоря, необходимая, если не сказать основная. Так что встретились два человека у двери в Союз писателей и стали курить и обмениваться новостями. Новостей особых не было, поэтому было скучновато. Потом пришел Ахтям-бабай, он же вахтер, открыл дверь, и все вошли в присутственное место. И в присутственном месте разговор продолжался, вращаясь вокруг несущественных деталей, пересказывать кои было бы излишне в любом случае. Коснулись писатели, впрочем, одного нашумевшего в ту пору дела: две девушки – двадцати и двадцати двух лет – убили свою мать, Министра чего-то там. Министр была знойная женщина, мужиков любила до безумия, меняла их как перчатки, но никого не забывала, а нечто записывала в свой дневник, как оказалось. Вахтер Ахтям-бабай потом доложил по начальству, что оба писателя скорбели, но умеренно, как полагается при кончине министра, а не пылкой возлюбленной.
Продолжение следует…
Читайте нас: