Это было давно. Часть тридцать пятая

Она была с нами каждую минуту. И хотя она была далеко от нас, она все время напоминала о себе: похоронками на отцов наших сверстников, солдатами, уходящими на фронт, ранеными в госпиталях, инвалидами, нехваткой продуктов, в конце концов, и нашими играми - ведь играли мы только в войну. Так было и в Куйбышеве, и в Каштаке, и в Тбилиси, и в Рустави. Поэтому, я считаю День Победы одним из самых главных праздников.

Один мой товарищ, которому я дал почитать то, что написал о своём детстве, упрекнул меня: -Ты все очерняешь. Ты не пишешь о наших победах. Ты тенденциозно вставил подборки из газет. Я не согласен с ним. Я ничего не хочу очернять. Я пишу это для своих внуков, правнуков. Я знаю, что о наших победах им расскажут в школе, они все время будут слышать об этом по телевизору, или что там ещё у них будет, прочитают об этом в книгах, если в то время будут читать книги.

Мне хочется, чтобы они узнали, какой ценой была добыта эта победа. И надеюсь, это не принизит значение победы в их глазах, а вызовет ещё большее уважение к нашему народу. Люди, порой, находились в нечеловеческих условиях, им приходилось преодолевать неимоверные трудности не только тогда, когда они шли в бой. Они преодолевали их и в своём повседневном быту. И часто эти трудности не были объективными, они было результатом скотского, безразличного отношения руководителей страны к своему народу, к русскому солдату.

И люди видели и понимали это, но, повторяю, основная масса воевала не за товарища Сталина и политбюро РКП(б), как в те годы именовалась коммунистическая партия, а за свою Родину. Так же, как проливали за неё кровь дружинники Александра Невского и Дмитрия Донского, ополченцы Минина и Пожарского, гренадёры Кутузова, матросы Нахимова и миллионы безымянных наших предков, которые отстаивали эту землю от полчищ захватчиков разных племён и религий, стремившихся поработить или уничтожить наш народ.

И люди все это вынесли.

Казалось бы, после одной такой трагедии народу, чтобы прийти в себя, нужно не меньше века. А Россия на протяжении ХХ века испытала таких трагедий, как минимум, две. Я имею в виду гражданскую войну. Мы, родившиеся и выросшие в Советском Союзе, с детства смотрели фильмы "Чапаев", "Мы из Кронштадта", "Оптимистическая трагедия", "Любовь Яровая" и ещё много других, не таких знаменитых лент, рассказывающих о гражданской войне. Читали "Как закалялась сталь" Н. Островского, "Хождение по мукам" и "Хлеб" А. Толстого, "Разгром" А. Фадеева и опять же множество других книг и книжонок.

В наших учебниках были литографии картин "Допрос коммунистов", по-моему, Иогансона и "Оборона Петрограда" Дейнеки. Все эти произведения демонстрировали нам благородство и чистоту помыслов борцов за свободу - красных и моральную несостоятельность, ущербность, звериную жестокость их противников - белых. Если мы играли в детстве после просмотра одного из таких фильмов в войну, все хотели быть красными, быть белым никто не хотел.

Конечно, с возрастом мы начинали понимать, что все было не так однозначно. Что с обеих сторон друг против друга стояли русские люди. Что гражданская война, когда народ начинает уничтожать сам себя - это самая большая трагедия, которая может постичь страну. Но мы не были знакомы со свидетельствованиями противоположной стороны - так называемых "белых".

В октябре 1997 года в "Известиях" под рубрикой "Октябрь 1917 - 1997" появилась статья Виталия Ярошевского "Смешно, но я устал жить". Текст самой статьи я буду набирать курсивом, а тексты сочинений, приведённых в ней, обычным текстом.

Больше ничего о ней говорить не нужно, нужно просто прочитать ее.

"Меня и мать расстреляли..." Детские мемуары о революции. Ещё февральской. "Директор вынул из кармана телеграмму и начал медленно читать. Наступила гробовая тишина. "Николай Второй отрёкся от престола" - чуть слышно прочитал он. И тут не выдержал старик, слезы одна за другой, слезы солдата, покатились из его глаз...Что теперь будет? Разошлись по классам, сели за парты, тихо, чинно. Было такое впечатление, что в доме покойник".

"После отречения Государя вся моя дальнейшая жизнь показалась мне серой и бесцельной". "Нас заставили присягать Временному Правительству, но я отказался. Был целый скандал. Меня спросили, отчего я не хочу присягать. Я ответил, что я присягал Государю, которого я знал, а теперь меня заставляют присягать людям, которых я не знаю. Он (директор) прочитал мне нотацию, пожал руку и сказал: "Я Вас уважаю".

"Солдаты, тонувшие в цистернах со спиртом, митинги, семечки, красные банты, растерзанный вид".

"Вечером большевики поставили против нашего корпуса орудия и начали обстреливать училище. Наше отделения собралось в классе. Чтобы время быстрее шло, мы рассказывали различные истории, все старались казаться спокойными. Некоторым это не удавалось, и они, спрятавшись по углам, чтобы их никто не видел, плакали".

"Когда нас привезли в крепость и поставили в ряд для присяги большевикам, подошедший ко мне матрос спросил, сколько мне лет. Я сказал: девять, на что он выругался по-матросски и ударил меня своим кулаком в лицо. Очнулся я тогда, когда юнкера выходили из ворот. На том месте, где стояли юнкера, лежали убитые, и какой-то рабочий стаскивал сапоги. Я без оглядки бросился бежать к воротам, где меня ещё в спину ударили прикладом".

"Альбатросы революции, "братишки" в бескозырках... Часто они "вторгаются в воспоминания детей-эмигрантов, ничего, кроме ужаса, ненависти и гнетущего страха, не вызывая в их душах". "Я начинал чувствовать ненависть к большевикам, а особенно к матросам, этим наглым лицам открытыми шеями и звериным взглядом".

"Это были гады, пропитанные кровью, которые ничего не знали человеческого". "По каналам вылавливали посиневшие и распухшие маленькие трупы кадетов"

"И потянулись страшные памятные дни. По ночам, лёжа в постели, жутко прислушиваешься к тишине. Вот слышен шум автомобиля. И сердце сжимается и бьётся, как пойманная птичка. Этот автомобиль несёт смерть... Так погиб дядя, так погибло много моих родных и знакомых....

"Матросы озверели и мучили ужасно офицеров. Я сам был свидетелем одного расстрела: привели трёх мичманов, одного из них убили наповал, другому матрос выстрелил в лицо, тот остался без глаза и умолял добить, но матрос только смеялся и изредка колол его в живот. Третьему распороли живот и мучили, пока он не умер".

"Несколько большевиков избивали офицера чем попало: один колол его штыком, другой бил ружьём, третий поленом. Наконец, офицер упал в изнеможении, и они, разъярившись, как звери при виде крови, начали топтать его ногами".

"Помню жестокую расправу большевиками с офицерами Варнавинского полка в Новороссийске. Ночью офицерам привязали к ногам ядра и бросили с пристани в воду. Через некоторое время трупы начали всплывать и выбрасываться волнами на берег. После этого долгое время никто не покупал рыбу, так как стали в ней попадаться пальцы трупов".

"Я быстро подбежал к окну и увидел, как разъярённая толпа избивала старого полковника. Она сорвала с него погоны, кокарду и плевала в лицо. Я не мог больше смотреть на эти зверские лица. Через несколько часов долгого и мучительного ожидания я подошёл к окну и увидел такую страшную картину, которую не забуду до смерти: этот старик полковник лежал изрубленный на части. Таких много я видел случаев, но не в состоянии их описывать".

"Расстрелы у нас были в неделю три раза: в четверг, субботу и воскресенье. И утром, когда мы шли на базар продавать вещи, видели огромную полосу крови на мостовой, которую лизали собаки".

"Офицеры устроили в Ставрополе восстание, но оно было открыто, всех ожидала несомненная смерть, казни проводили в юнкерском училище: вырывали ногти, отрезали уши, вырезали на коже погоны и лампасы".

"Дом доктора реквизировали под чрезвычайную комиссию, где расстреливали, а чтобы расстрелов не было слышно, играла музыка".

"Пришли чекисты и стали выволакивать со двора ужасные посинелые трупы и на глазах у всех прохожих разрубать их на части, потом, лопатами, как сор, бросать на воз, и весь этот мусор людских тел, эти окровавленные куски мяса были увезены равнодушными китайцами. Впечатление было потрясающее, их телеги сочилась кровь, сквозь доски глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука и при каждом толчке начинала махать кистью. На дворе после этой операции остались кусочки кожи, кровь, косточки. И все это какая-то женщина очень спокойно, взяв метлу, смела в одну кучу и унесла".

"Добровольцы забрали Киев, и мой дедушка со мной пошёл в чрезвычайку. Там был вырыт колодезь для крови, на стенах висели волосы".

"Большевики ушли, в город вступили поляки. Начались раскопки. На другой день я пошёл в чека. Она занимала дом и сад. Все дорожки были открыты и там лежали отрезанные уши, скальпы, носы и другие части тела. На русском кладбище откопали трупы со связанными проволокой руками".

"Помню Владимирский собор в Киеве и в нем тридцать гробов и каждый гроб был занят или гимназистом, или юнкером. Помню крик дамы в том же соборе, когда она в кровавой каше мяса и костей по случайно найденному ею крестику, узнала сына".