За нами с Додкой ещё как-то пытались присматривать бабушки, а у многих ребят отцы и матери работали, а рабочий день был тогда по 10–14 часов. Лозунг тех времён был: "Всё для фронта, всё для победы". И действительно, люди работали на износ. Но на фронте, конечно, было ещё тяжелее.
Однажды летом произошло событие, взбудоражившее весь Каштак. Выше нас по Миассу была земляная плотина, образовавшая небольшое водохранилище. Видимо, в годы войны было не до плотины, за ней не следили, и, в конце концов, ее прорвало. Масса воды хлынула вниз по течению, оглушив огромное количество рыбы, которая покрыла всю поверхность Миасса сплошной серебристой пеленой. Весь Каштак кинулся к Миассу. Взрослые женщины и дети стояли вдоль берегов по колено, по пояс в воде и хватали проплывающую кверху брюхом рыбу. Ее несло быстрым течением столько, что хватало всем. Несколько дней после этого из всех окон нёсся запах жареной рыбы.
Насколько я помню, жили мы в Каштаке неплохо. Все-таки отец занимал довольно высокую должность, но есть всё-таки хотелось почти всегда. Мы с пацанами выискивали и ели дикий чеснок, ещё какие-то травы, название которых теперь не помню, ягоды. Как-то один из ребят притащил откуда-то жмых, и мы с удовольствием уплетали его. Потом бабушки объяснили нам, что это прессованная скорлупа от семечек, пища для скота, но нас это не смущало, жмых казался очень вкусным. У некоторых ребят отцы были на фронте. И в наших мальчишеских разборках, когда кто-то из больших ребят обижал более маленького, иногда слышалось: "Вот погоди, приедет мой папа с фронта, он тебе покажет."
Помню одного из ребят, про его отца у нас дома взрослые говорили, что он, вероятно, погиб, что уже несколько месяцев от него не было вестей. Но этот мальчишка всегда говорил, что его папа вернётся. Однажды я дал ему за что-то подзатыльник, он и мне стал грозить своим отцом. Я ответил ему, что он врёт, что его отец погиб, и что мне ничего не будет. Мальчишка заплакал и убежал, а вечером к моим родителям пришла в слезах его мать, она говорила, что они с сыном верят, что отец жив, что он просто не может сейчас написать им. Родители успокаивали ее, как могли, а потом состоялся крутой разговор со мной. Думаю, что перепало мне и ремня, и сейчас я считаю, что поделом. Мне и спустя шестьдесят лет стыдно за те слова.
Мы страшно гордились, что у папы есть машина. Иногда в воскресенье, если выдавался выходной у папы, мы на машине ездили в Челябинск. В такие дни мы заранее выходили из дома и ждали, когда же появится машина. Узнавали мы ее издалека и безошибочно. Если с нами был папа, он остужал наши восторги: подождите, может быть, это не наша машина, пусть подъедет поближе, нужно увидеть номера. Но мы по каким-то мелким приметам, которые, видимо, ускользали от взгляда взрослых, всегда знали, наша или не наша машина показалась на дороге. И не могли понять, почему папа ее не узнает. Только однажды мы не узнали нашу машину. Папу привезла какая-то странная на вид машина, с уродливыми толстыми трубами по обеим сторонам кабины. Да, это была наша машина, но что с ней стало? Фронту нужен был бензин. Поэтому машины в тылу стали переводить на газогенераторы. Выглядело это так: по бокам кабины с обеих сторон устанавливали металлические колонны. Они были довольно высокие, выше кабины. Внизу была топка, горел огонь, а сверху в колонну загружали берёзовые чурки. Принцип был такой – чурки горели в недостатке кислорода, образовывался угарный газ, который подавался в двигатель, на нем он и работал. Конечно, двигатель терял в мощности. Машины стали ездить намного медленнее. Прежде, чем завести машину, нужно было какое-то время топить печку, чтобы наработался угарный газ. Все это было страшно неудобно, но это позволяло экономить драгоценный бензин, а дрова на Урале не были проблемой. Не только в тылу были такие машины, видел их я и во фронтовой кинохронике. И там трудяги-полуторки ездили на угарном газе.
За то время, что мы прожили в Каштаке, у папы на машине поменялось несколько шоферов. В основном, это были женщины. Мужских рук в тылу не хватало и женщинам пришлось осваивать некоторые, считавшиеся ранее мужскими, профессии. Помню трагическую судьбу одной из них. Это была молодая, весёлая, насколько помню, красивая женщина. Муж ее был на фронте, у неё был маленький ребёнок. Она очень тепло относилась к нам, детям. Однажды, она поздно вечером возвращалась откуда-то на своей машине. У машины не работали фары, и она в темноте въехала в колонну солдат, которая шла по дороге.
Недавно отмечали очередную годовщину окончания Сталинградской битвы. Говоря о ней, диктор сказал, что в этом сражении погибло около миллиона наших солдат, и, что по подсчётам историков, средняя продолжительность жизни рядового на передовой не превышала 24 часа. Вот в группу солдат этой дивизии и врезалась машина. Несколько человек погибли. Говорили, что солдаты готовы были убить водителя. Ее спасло от самосуда только то, что они увидели перед собой женщину. Потом судили её и механика, выпустившего из гаража машину с неработающими фарами. Вроде, их не расстреляли, посадили. Что стало с её ребёнком, не знаю.
Солдаты Родимцевской дивизии появились у нас ещё в начале зимы 1943 года. Где-то за Каштаком у них было стрельбище, и они периодически группами по двадцать-тридцать человек с винтовками на плечах проходили строем через наш посёлок. Они были в темных шинелях, валенках, в ушанках, завязанных под подбородком. Увидев их, мы бежали к ним и кричали: "Дяденька, дай пулю!". Солдаты бросали нам стреляные гильзы от патронов. В нашей мальчишеской среде гильзы эти были большой ценностью. Однажды на мою просьбу "Дяденька, дай пулю" солдат протянул мне не гильзу, а именно пулю. Я сказал, что прошу у него пулю, а он что мне даёт? Он говорит: "Бери, это и есть пуля". Но такая пуля мне была не нужна. Почему-то я часто потом вспоминал этого солдата и думал, что он, слыша наши просьбы, специально припас пулю, чтобы отдать ее мальчишкам, но его дар был отвергнут. Может быть, вспоминая своих детей, решил хоть чем-то одарить нас. У нас появились знакомые среди солдат, и теперь, когда они проходили на стрельбище мимо наших домов, мы пристраивались рядом с ними и беседовали со своими новыми приятелями.
В один из редких папиных выходных мы пошли с папой и мамой гулять. Мы шли, разговаривали, смеялись. Незаметно оказались недалеко от дома отдыха, в котором разместили сталинградцев. Я увидел своего знакомого дядю Андрея и сказал папе: «Смотри, это дядя Андрей, он хороший, он мне давал пули, хочешь, я тебя с ним познакомлю?»
Папа стал говорить, что не надо его знакомить, но я уже кричал: «Дядя Андрей, дядя Андрей!» Солдат подошёл к нам.
– Дядя Андрей, а это мой папа, мы гуляем.
Солдат с усмешечкой посмотрел на папу:
– Гуляете? Ну, гуляйте, гуляйте, – повернулся и ушёл. Папа довольно резко сказал нам: – Пошли.
Конечно, теперь я понимаю, что у солдата, прошедшего через ад Сталинграда, зрелый мужчина, прогуливающийся по лесу с женой и сыном в то время, когда на фронте идут жестокие бои, не вызвал особой симпатии. Да и папа, скорее всего, чувствовал себя рядом с ним неловко. Но ни правых, ни виноватых, по-моему, не было. Шла война, кто-то, как теперь говорят, "ковал победу" на фронте, кто-то в тылу. И не от них зависело, кому где находиться. И все же, все же. Можно понять и чувства солдата, и смущение папы. Как бы тяжело в тылу не было, солдат на фронте, вырванный из обыденной жизни, ежесекундно был рядом со смертью. А в тылу, даже после самого напряжённого рабочего дня, человек приходил вечером домой, к жене, к детям. И солдат не мог не испытывать к здоровому мужчине, находящемуся в тылу, сложного чувства. Тут были и превосходство, и доля презрения, и элемент зависти. И чувствовал свою невольную вину перед ним папа. Во всяком случае, теперь я это так себе представляю. Конечно, тогда я о таких материях не задумывался, и не понимал, почему два таких хороших человека вместо того, чтобы начать дружески разговаривать, как мы разговаривали с дядей Андреем при встречах, почти враждебно разошлись.
Вспоминаю каштакские вечера. Папа приходил домой поздно, обычно мы уже спали. Уезжал он на работу рано, и мы иногда не видели его неделями. Мама всегда была занята хозяйственными делами, ведь в семье было семь человек. Занимались нами бабушки. Они или читали нам книги, или рассказывали сказки. Иногда целые вечера у нас занимали беседы о "прежнем времени". Я хочу сказать, что это не было брюзжанием: как было хорошо тогда и как плохо сейчас. Просто они рассказывали, как они тогда жили.
Педальная машина – это был предел мечтаний. У одного из ребят в нашем доме была старая педальная машина, на которой он иногда разъезжал по коридору, а мы за ним бегали. Родители запрещали ему давать нам кататься на ней. Может быть, поэтому она и сохранилась до тех времён. Иногда, правда, от него снисходило разрешение сесть на твёрдое сидение машины и проехать несколько метров. Это было ни с чем не сравнимое удовольствие – чувствовать, что ты управляешь машиной. Говорили бабушки, что к праздникам покупалось огромное количество пирожных и дети ели их, сколько хотели. И рассказывали, какие они были, эти пирожные. Стоило пирожное две или три копейки. Мы тут же спрашивали, сколько же пирожных можно было бы купить на папину зарплату, получалось, что сотни. Конечно, это воспринималось как сказка, в реальной жизни просто не может быть такого. Правда, часто разговоры эти заканчивались словами, что кончится война и начнётся счастливая жизнь, снова всего будет много, и будут папа с мамой покупать нам пирожные и, может быть, и у нас с Додкой появится педальная машина. Часто вечерами беседовали на эти темы мы с бабушками. И потом, ложась спать, уже закрыв глаза, мечтаешь, как ты будешь ездить на своей педальной машине, и какими вкусными будут эти неведомые пирожные.