Это было давно. Часть девятая

В нашем подъезде, этажом выше нас жила семья майора госбезопасности Чистова. Звание "майор госбезопасности" в системе НКВД соответствовало тогда генеральскому званию в армии. Занимал он какой-то высокий пост в системе Главпромстроя. Во дворе его часто поджидала блестящая чёрная "эмка" – легковая машина Горьковского автозавода М-1. Тогда это было круто. Иногда на этой эмке ездила куда-то его семья: жена – красивая женщина с черными седеющими волосами и две дочери. Дочерей мы называли "большими". Думаю, им было лет двенадцать-четырнадцать. И хотя дом наш населяли, как тогда говорили, "начальники", помню, что к Чистовым и у нас относились с почтением. С началом войны Чистов возглавил строительство одного из оборонительных районов. Линия фронта тогда была нестабильной, и однажды Чистов на своей эмке поехал куда-то и напоролся на немецких мотоциклистов. Была при нем документация по строительству оборонительных сооружений, которая вместе с ним попала к немцам. Говорили, что немцы сообщали по радио, что Чистов сам перебежал к ним. Чистов и его семья были, конечно, на языках всего дома. Помню, я однажды встретил на лестнице его жену и дочерей, они были очень грустные, с заплаканными глазами. Вскоре они исчезли из нашего дома. Говорили, что их арестовали, как семью предателя, и выслали куда-то. Вряд ли Чистов был предателем. Да и не мог он не понимать, что в случае его предательства, за него ответит его семья. Просто, в 1941 году на фронте часто была неразбериха и ему не повезло.

В первую мировую войну человек, попавший в плен, не считался изменником, а побег из плена воспринимался как подвиг. Для Сталина все, попавшие в плен, были предателями, а бежавшие из плена считались завербованными гестапо или Абвером и, в основном, попадали или в лагеря, или в штрафные роты.

На продукты ввели карточки и теперь мы могли покупать не столько, сколько нам было нужно, а столько, сколько нам полагалось по нормам, а они становились меньше и меньше. Кроме того, карточки делились на рабочие, служебные и иждивенческие. Самая большая норма отпуска продуктов была по рабочей карточке, самая низкая – по иждивенческой. К сожалению, мы все были иждивенцами, кроме папы, но его не было с нами. Помню, как-то пришла бабушка Варя из хлебного магазина растроганной и рассказала, что у дверей его сидела большая белая собака с грустными голодными глазами. Когда стало тяжело с продуктами, люди стали избавляться от домашних животных. Некоторые просто выбрасывали их на улицу. Похоже, такая же судьба постигла и эту собаку. Кто-то пожалел пса и бросил ему небольшой довесочек. Дело в том, что люди тогда покупали хлеб не батонами или буханками, как сейчас, а получали столько, сколько им полагалось по карточкам на семью. Это могло быть кило двести пятьдесят, или кило четыреста. Отпуская хлеб, продавщица не всегда отрезала правильно и потом добавляла кусочки до нужного веса. Это и называлось довесками. Почти все выходили из булочной с такими довесками. Позже, когда мы подросли и нас посылали в магазин за хлебом, небольшой довесок считался нашей законной добычей. Получив кусочек хлеба, пёс аккуратно взял его зубами и направился к группе собак, окруживших небольшую собачонку, видимо, даму. Он подошёл к ней и, как говорила бабушка, галантно положил перед ней свою добычу. Не знаю, оценила ли по достоинству кудлатая Дульсинея этот дар.

С продуктами становилось хуже. Я помню, как-то целый день и на завтрак, и на обед, и на ужин у нас была отварная морковь. Я в детстве, сколько себя помню, морковь есть не мог. Да и сейчас-то морковь ем только в плове и в морковном салате с майонезом и чесноком, или приготовленную по-корейски. Так как ни того, ни другого тогда не было, я есть морковь категорически отказывался. Мама уговаривала меня поесть, говорила, что ничего другого нет, я морковь не ел. Так и ходил голодный весь день. Потом как-то мне мама рассказала, что когда я был совсем маленьким, какая-то старая врачиха сказал ей, что детям очень полезна морковь, вот меня и пичкали ей. Видимо, свою норму моркови я съел ещё в самом раннем детстве. Даже и сейчас морковь из супа вылавливаю и оставляю на тарелке.

Помню ещё одну историю, связанную с продуктами. Как-то мама принесла бутылку подсолнечного масла и, едва войдя в квартиру, вытащила ее из сумки и сказала: – "Смотрите, что я достала." Бабушки встретили появление бутылки с большим энтузиазмом, мы, дети, видя их положительную реакцию, тоже радостно заверещали. Я потребовал, чтобы мне доверили отнести бутылку на кухню. Помню, взял ее, прижал к себе двумя руками и пошёл. По закону паршивости, я споткнулся о порог и грохнулся. Упала и бутылка, но не разбилась, только вылетела из неё пробка, свёрнутая из газеты, и масло потекло на пол. Я думаю, всему маслу вытечь не дали, но часть его была безвозвратно потеряна. Видимо, тогда это была тяжёлая потеря для семьи, потому что бабушка Варя припоминала мне эту бутылку даже несколько лет спустя.

Появились беженцы. Подселили и к нам в одну из комнат женщину из Ленинграда, потом во вторую комнату вселилась целая семья: муж, жена и двое детей, мальчик и девочка. Мальчик, Валька, был постарше, а девочка моего возраста. Фамилия их была Мосьпан. Отец их, по-видимому, работал в той же системе, где и папа, потому, что я потом встречал их, когда мы жили на Кавказе. Там их отец работал на строительстве Руставского металлургического комбината, как и наш папа. Было очень непривычно, что в нашей квартире живут чужие люди, и что мы больше не можем свободно заходить в бывшие наши комнаты. За нами осталась самая большая из них, но она была проходная и женщина-ленинградка ходила через неё, когда ей вздумается, нам же к ней заходить не разрешалось.

В госпиталь все время привозили раненых. Иногда около него стояло по несколько машин. Нас, мальчишек, прогоняли от дверей госпиталя, но мы бегали смотреть, как санитары, мужчины и женщины, переносят из машин в госпиталь забинтованных людей с худыми жёлтыми лицами, с ввалившимися глазами и заострившимися носами. У некоторых вся голова была забинтована и на бинтах, там, где должно быть лицо, проступали пятна крови. Иногда раненые что-то кричали, со злобой ругались на санитаров. Потом госпиталь обнесли забором, и мы раненых уже не видели. Однажды кто-то из мальчишек сказал, что на площади у библиотеки стоят танкетки. Мы побежали туда и увидели, что действительно, вся огромная площадь заставлена маленькими танками, их было очень много, а когда мы пришли туда на следующий день, танкеток уже не было. Все это было брошено в жерло войны. Все сгорало в ней, как солома. И все ей было мало.

Как-то утром мы увидели под нашими окнами солдат, или, как тогда говорили, бойцов. Их было, наверное, несколько сот. Ярко светило солнце, бойцы сидели и лежали прямо на тротуаре. Некоторые из них были с шашками, хотя коней не было видно, может быть, это были командиры. Увидев нас в окнах, бойцы стали протягивать нам котелки с просьбой налить воды, и мы бегали на кухню, наливали воду, а потом передавали котелки бойцам. Меня удивили их причёски. Они были в пилотках, одетых набекрень, и открытая часть головы была покрыта волосами, а когда они снимали пилотки, оказывалось, что часть головы у них подстрижена наголо. Бабушка Варя объяснила нам, что раньше так стригли каторжников, чтобы их было легко опознать, если они убегут. Несмотря на такие странные причёски, бойцы шутили с нами, смеялись. Вскоре раздалась команда, они построились и ушли. Колонна была огромная. Если вспомнить, что это был конец июня – начало июля 1941 года, вряд ли кто-то из них дожил до конца войны, в лучшем случае, единицы.

Теперь окна на ночь затемнялись, а если окно не было затемнено, нельзя было включать свет. Но вечно кто-то из нас, детей, или включал свет в незатемнённой комнате, или отодвигал штору, затемняющую окно, услышав какой-нибудь шум на улице. Помню, что к нам приходили то управдом, то военные патрули и строго предупреждали взрослых, что они нарушают постановление о светомаскировке. Мама и бабушки заверяли их, что это больше никогда не повторится, но, конечно же, повторялось. Слава Богу, что Куйбышев был тыловым городом и к нарушениям светомаскировки относились не слишком строго. В Москве и в Ленинграде в это время в таких случаях стреляли по окнам, если в них был виден свет.

Насколько я знаю, Куйбышев не бомбили, но, видимо, проводили какие-то учения, потому что я помню, как иногда вечерами чёрное небо рассекали лучи прожекторов. Порой они высвечивали медленно плывущий в вышине серебристый крестик самолёта. Тогда нам, мальчишкам, казалось, что мы видим немецкий самолёт, сейчас я в этом не уверен. Но мы очень радовались, кричали и визжали, когда прожектора сопровождали пойманный самолёт, несмотря на то, что он поворачивал то в одну, то в другую сторону, пытаясь скрыться в темноте.

Всё это время папы не было с нами. На базе их строительства в Вытегре организовали сапёрную армию, по-моему, пятую. Были созданы в первое военное время такие формирования, которые стали строить оборонительные рубежи. В сапёрные армии направляли служить тех, кому, как считали органы госбезопасности, нельзя было доверить оружие: дети кулаков, мобилизованные ссыльные, освобождённые заключённые. Это потом, когда в первый год войны наша армия потеряла более четырёх миллионов убитыми и пленными, стали в армию грести всех.

Созданная вскоре военная контрразведка Смерш взяла на себя заботу о том, чтобы оружие было повёрнуто в нужную сторону. Недавно были опубликованы данные: за неполных четыре года войны военными трибуналами было приговорено к расстрелу и были расстреляны сто пятьдесят тысяч наших военнослужащих. Это пятнадцать полнокровных дивизий. Конечно, были среди них и трусы, были и предатели, и прочая нечисть, но сколько народу было расстреляно за пустяковые проступки, в назидание другим. Сталин и его окружение хорошо помнили, как они разваливали русскую армию в Первую мировую войну, и теперь принимали жесточайшие меры для того, чтобы держать миллионы вооружённых людей в ежовых рукавицах.

Естественно, расстреливали и в других армиях. В. Правдюк в фильме "Вторая мировая. День за днём. Русская версия" приводит такие данные:

– в английской армии за годы войны было расстреляно 40 военнослужащих,

– в американской – 160,

– в немецкой – 37 тысяч.