Гостеприимство башкир переходило всякие границы

Башкиры издревле воспитывали в детях отзывчивость, сочувствие, чувство сострадания к людям.

«Чем больше я жил среди башкир, – читаем в рассказе В. Н. Львова «Шамсинор», – тем больше научился ценить их хорошие душевные качества (выделено автором. – И. В.). Мне очень нравился этот народ – добродушный, смирный, приветливый, но без малейшей приниженности и с сознанием собственного достоинства. Башкир, даже самый бедный, никогда не держит себя подобострастно. Он видит в вас своего гостя, человека, равного себе, которому он свободно протягивает свою руку, как бы ни был сам грязен и оборван. Конечно, и среди башкир, как среди всех людей, есть такие, которые рады поживиться за ваш счет, даже обмануть при случае, но это редкое исключение».

Он же оставил интересные наблюдения: «Так проходили дни в питье кумыса, в прогулках по степи, среди милых, добродушных башкир. Именно какое-то сплошное добродушие чувствовалось здесь во всем. Добродушные люди, мягкая природа, даже собаки были не такие злые, как в русских деревнях, а такие же добрые и смирные, как сами башкиры».

Ему принадлежат и другие воспоминания о башкирах: «…несмотря на отчаянную всеобщую лень, апатию и неподвижность, которые точно были разлиты здесь в окружающем воздухе, столько хорошей душевной простоты было во всех этих людях, что нельзя было не полюбить их за это».

«Проходя вдоль кочевки, мы были предметом любопытства ее обитателей: башкиры рассматривали нас, возясь у вечерних костров, а башкирки поглядывали изнутри кошей сквозь дверцы. С некоторыми башкирами мы познакомились; от всех их веяло добродушием и приветливостью» (выделено автором. – И. В.). Это уже из воспоминаний С. Г. Рыбакова. Он же отмечал непосредственность и одаренность «огромным запасом любопытства».

Башкиры ожидали увидеть в переселенцах те же душевные качества, которыми обладали сами. Они действовали, исходя не из интересов, а из чувств, и это было настоятельной потребностью их нравственного сознания и видения мира.

Совокупное действие данных и других факторов явилось одной из причин массовой распродажи башкирских земель за бесценок в период колонизации. Это трудно представить и переосмыслить с сегодняшних позиций, с точки зрения современного человека с прагматическим образом мыслей, но тогда башкир действительно остался беззащитным перед напором чужой, незнакомый цивилизации, совершенно иной формы рационального бытия.

«…Башкиры не имели понятия о стоимости своих богатых девственных степей и лесов. Они уступали их за ничто предприимчивым русским выходцам», – отмечал краевед В. А. Новиков.

При этом такая черта ментальности башкир, как неточность и приблизительность, отсутствие меркантильности, до сих пор проявляющаяся во многих сферах жизнедеятельности, в частности, в измерении пространства, давала знать о себе при совершении сделок. Можно хотя бы вспомнить рассказ Л. Н. Толстого «Сколько человеку земли нужно?», в котором башкиры продают Пахому столько земли, сколько он сможет обежать от восхода до заката.

Всех, кто тем или иным образом соприкоснулся с башкирской культурой, поражало удивительное гостеприимство народа, оно явилось результатом внутреннего императива башкира.

О гостеприимстве башкир как отличительном свойстве их национальной души писали древние путешественники, русские ученые и писатели XVIII – XIX веков, которые на своем собственном опыте могли судить о щедрости и радушии башкирского характера. И. Лепехин считал гостеприимство одной из приятных черт башкир и сообщал следующее: «Сия в башкирцах привычка так далеко простирается, что они одни не могут, как говорят, съесть куска хлеба. Мы из любопытства давали калача бывшему с нами старшинскому сыну, который, его на малейшие разломив частицы, оделил всех предсидящих башкир».

Русских исследователей поражало ласковое и открытое отношение башкир даже к совершенно незнакомому человеку, оказавшемуся его гостем, которого он видел в первый и, возможно, в последний раз в своей жизни: «Хозяин старается при этом сделать для гостя все, что может. Если есть самовар, то угощает чаем с айраном, сливками и своим печеньем, а то и с простым хлебом; богатый башкир, пользуясь случаем, приглашает еще гостей и устраивает чуть ли не настоящий пир. Если есть кумыс, то при угощении он играет главную роль. Ухаживая за гостем, даже важным, башкир никогда не снисходит до низкопоклонства, заискивания и т. д., но сохраняет свое достоинство и держит себя независимо».

Сами башкиры объясняли свое гостеприимство следующим образом: когда был создан мир, собрал Бог гонцов от всех народов и раздал им по пять самых разных праздников. По пути домой у башкира сломалась телега, и он отдал их другим, чтобы не оставлять на дороге… Невесело было жить башкирам без праздников, и они снова отправили к Богу гонца. «Кончились у меня праздники, – ответил Бог. – Если они вам очень нужны, приглашайте гостей. Каждый из них принесет с собой праздник». И с тех пор приглашение в гости стало у башкир обычаем. Пришел гость – значит, пришел в дом праздник.

Башкирский народ издавна видел в гостеприимстве надежное средство, позволяющее строить дружеские, теплые, чисто человеческие отношения с окружающими. «Угощение и камень растопит» – рассуждал народный ум и считал, что гостеприимство обладает удивительной способностью не только умиротворять черствые и холодные души людей, но и обезоруживать стихийное зло и болезни. Существовало поверье: чтобы умилостивить и обезопасить болезнь, нужно пригласить ее в гости и оказать самый радушный прием. С. И. Руденко записал довольно интересный рассказ. Однажды женщина-башкирка увидела на крыше болезнь в образе сороки, низко поклонилась ей, пригласила в гости, предложила искупаться в бане, быстро приготовила воду, таз, веник. Болезнь с большим удовольствием помылась и, удовлетворенная, покинула этот дом, оставив скот гостеприимной хозяйки живым и невредимым. Через несколько лет болезнь снова объявилась в этих краях, и все жители деревни затопили баню и стали зазывать «гостью». Отдохнувшая и «подобревшая» болезнь оставила деревенский скот в покое и убралась восвояси.

Этот пример свидетельствует о том, что народ видел в гостеприимстве силу, облагораживающую и одухотворяющую не только межчеловеческие отношения, но и сферу взаимодействия человека с окружающим миром и природой.

Кочевой образ жизни закономерно обусловливал зарождение института гостеприимства как своеобразной формы социального сотрудничества и взаимопомощи людей в условиях сурового быта, сопряженного с многочисленными трудностями и лишениями. Случайный гость – явление частое в башкирском быту, тесно связанное со скотоводческим хозяйством. Дальняя дорога, блуждание в степи, поиски затерявшихся косяков или отбившихся от стада животных часто приводили человека к порогу чужого дома, и в этих случаях нельзя было обойтись без взаимного гостеприимства. Кочевник всегда должен был помнить добро и радушие человека, который его накормил, приютил, помог набраться сил, более того, снабдил едой в дорогу.

По мнению исследователей, идеологический фон гостеприимства составляет так называемая теофания – мифологическое представление о том, что Бог в человеческом облике ходит по земле. Как объяснял Мухаммед, когда после смерти правоверный предстанет перед Всевышним, тот его спросит: «Почему ты не накормил меня, когда я был голоден?». «Но как я мог накормить Тебя, владыку мира, Тебя, в чьей власти находится все?». «Такой-то, – скажет Бог, – был голоден, а ты не накормил его». Как известно, для башкир самым почетным и дорогим являлся «Божий гость», то есть незнакомый человек, который пришел в дом неожиданно, без приглашения. Аналогичные параллели встречаются у многих народов. Любой человек, переступивший порог дома, мог оказаться посланником всевышнего или самим Богом, представшим в облике земного существа. Грех не пригласить его, не угостить, не предложить приют. «Божью пищу черт пожалел» – гласит башкирская пословица.

Сакральность гостя является в некотором роде «ключом» к расшифровке многих таинственных и загадочных моментов в ритуале гостеприимства. По представлениям башкир, человека кормит Всевышний, который дает пищу не только ему, но и всему роду человеческому, и поэтому не делиться пищей – это святотатство, способное навлечь гнев Бога-кормильца. Как и во многих других традициях, у башкир считалось неприличным спрашивать человека, переступившего порог, кто он, откуда родом, куда и с какой целью направляется, что привело его в дом. Безымянность «Божьего гостя» считалась сферой его свободы. Через определенный обычаем срок (по мусульманской традиции – три дня) пришелец сам может рассказать об этом, но может и уехать, не представившись. В этом народ не видел ничего предосудительного. Право совершенно незнакомого человека стать гостем в любом доме и безусловная обязанность хозяина придерживаться традиционных требований ритуала гостеприимства лежат в основе башкирского гостеприимства. Законы его были священны, их выполнение было делом чести. Даже в тех случаях, когда хозяину приходилось выбирать между обязанностями гостеприимства и требованиями кровной мести (карымты), предпочтение отдавалось первым, ибо попрание священного ритуала считалось более тяжким грехом, чем нарушение требований талиона. Кем бы ни был пришелец (врагом, «кровником», недоброжелателем, обидчиком), переступив через священный порог, он становился сакральной фигурой, и дело чести хозяина отныне – заботиться о нем, оберегать как зеницу ока, оказывать самый радушный прием. Народные предания, сказки, легенды, эпические произведения наглядно демонстрируют это «золотое правило». И не случайно Д. Н. Никольский писал: «Гость у башкира – священная особа, для него башкир не пожалеет зарезать барана или жеребенка, хотя бы и последнего. Приезжая в любую деревню, вы можете остановиться в первой попавшей избе, чего мы не встретим даже у русских, считающихся одним из гостеприимных народов… Богатый башкир, пользуясь случаем, приглашает еще гостей и устраивает чуть не настоящий пир…».

Традиции башкирского хлебосольства были точно подмечены и Львом Толстым, который писал: «Принимали нас везде с гостеприимством, которое трудно описать. Куда приезжаешь, хозяин закалывает жирного курдюцкого барана, становит огромную кадку кумысу, стелет ковры и подушки на полу, сажает на них гостей и не выпускает, пока не съедят его барана и не выпьют его кумыс».

Лев Толстой имел в башкирских степях имение и мечтал вообще переселиться сюда. Великие российские писатели всегда относились с уважением к башкирскому народу. Возьмем С. Т. Аксакова, который занимает особое место в этом ряду. Он в Башкирии родился, в детстве остался живым благодаря целительному кумысу и впоследствии благодарно воспел его.

«Видеть настоящий башкирский пир – это что-то уж совсем несообразное, никак не укладывавшееся с представлением о башкирских голодовках и быстром вымирании этого забытого племени. Смотришь и даже глазам не веришь, до того все это необычно». Эти слова принадлежат Д. Н. Мамину-Сибиряку. Ему вторит русский писатель В. Н. Львов: «В конце июня, перед началом полевых работ, башкиры имеют обыкновение устраивать у себя маленькие пиршества. Каждый достаточный хозяин поочередно режет барана и приглашает к себе на «махан» соседей, родных и непременно – несколько человек бедных».

А С. Г. Рыбаков вспоминал: «Вскоре мы услыхали голоса, призывавшие нас в кош старшины есть бишбармак. Участников пиршества набралось много; кроме приезжих гостей, присутствовали также главные обитатели кочевки: у башкир принято, что если кто по какому-либо случаю режет барана или лошадь, то он устраивает пиршество и приглашает на него всех обитателей кочевки. Это бывает не часто, но в течение лета каждый из более состоятельных владельцев кошей приносит дань этому обыкновению, и, таким образом, летом устраивается ряд шумных, веселых пирушек на началах полного «братства и равенства».

Развивая восторженные отзывы соотечественников, М. Карим оставил свои впечатления и свое видение удивительного гостеприимства своего народа. Так, в «Притчах о трех братьях» читаем: «Весть о приезде знаменитого земляка (Сагита Агиша. – И. В.) в несколько минут разошлась по аулу. Начал стекаться народ, люди спешили занять очередь, чтобы пожать руку и позвать в гости. Узнав, что заехали мы только часа на три, все опечалились. И каждый старался прижаться, притронуться к нему. «Молодец, Сагитьян, годам не поддаешься», – похвалил один дядька. «Вот уж седеть начал, бедняжка», – пожалела его одна старушка и похлопала по спине. Но во всех взглядах, обращенных к нему, я видел любовь и гордость. Молодежь и женщины понемногу разошлись кто куда, а старики остались с Сагит-агаем посидеть, поговорить. Чтобы не стеснять земляков, мы с Гизатуллиным, покуда накрывали к чаю, пошли на берег Тука. Сопровождал нас хроменький паренек. Хоть макушка лета миновала, вода в реке казалась теплой, мы искупались. В самых глубоких местах было по шею. Примерно через час в доме, где мы остановились, снова стал собираться народ. Не надеясь заполучить гостей в собственное застолье, каждый шел со своим угощением. Кто нес отваренное в казане мясо, кто пышный каравай, кто катышек масла, кто медовуху, теперь уже всего и не помню… За два-три часа мы отведали яства всего аула, ощутили его радушие и уважение».

Мы можем вспомнить и трогательное «сватово угощение» в «Долгом-долгом детстве», когда после похода на калашный праздник в город голодные и усталые герои повести оказались в доме Ишбирде, практически им неизвестного. «Сватово угощение» заключалось в простом горохе, но таком желанном и незабываемом. Вся благодарность посетителей за это угощение вместились в нескольких авторских строчках:

«Мы еще несколько раз поблагодарили хозяев и вышли из этого чудного, гостеприимного дома. Кому и каким сватом все же доводится этот Ишбирде? Да и сват ли вообще?

– Хоть и не шибко, парень, богато живут, однако сват у тебя щедрый, – сказал на улице Шагидулла Валетдину, – душу выложить готов».

М. Карим считает, что издревле «…земля и люди наши были приметны гостеприимством. Всегда было уважение, почтение к прохожему, страннику. В деревне, если приехал путешественник, сидящие поднимаются, кланяются ему. Потому что, хоть ты и незнакомый человек, но ты гость. Такая почтительность к гостю и сейчас сохраняется. И это радует».

Словно мы сами оказываемся за гостеприимным башкирским столом, прочитав нижеследующие строки Мустая Карима:

Уместились два села

У дубового стола.

Стол согнулся от еды, –

Как бы не было беды!

О, девушки!

Здесь не сватают,

Не женят

И не замуж выдают, –

Жизнь счастливую встречают,

Величают

И поют:

«Веселее лейте,

Наливайте снова!

Пейте,

Не жалейте

Меду молодого!»

Прямо с пода – горячи

Золотые калачи,

А кумыс и мед

В оборот берет.

Ой, девушки!

Бишбармак

Несут на блюде,

Гуся в масле подают…

Башкирское гостеприимство выражает гуманистичность мышления народа, состояние особой открытости миру и людям. Сознание индивидов, живущих в традиционном обществе, исходит из приоритета межличностных отношений. Бытие людей в таких обществах, в особенности в восточных культурах, основано на личном доверии. В патриархальном обществе человеческие отношения еще не облечены в товарную форму, здесь очень высоко ценится чувство солидарности, коллективной помощи, в порядке вещей рассматривается слитность индивидуальной и коллективной экзистенций.

И еще один немаловажный фактор, который остается, когда мы размышляем о башкирском гостеприимстве, вне поля нашего внимания, но очень точно подмечен Мустаем Каримом. Глубоко философско-педагогический и практический смысл заложен в следующих словах писателя: «Не только в поле, но и в застолье познается человек. Порой в труде, в поле, что не узнаешь, то потом в застолье постигнешь. В круг стариков и молодежь принимают. Пусть слушают».

Уфимский вице-губернатор П. Д. Аксаков в 1743 г. о быте башкир писал: «Хлеба пахать не охотники, а большая часть довольствуется мясом и крупою, молоком, а в дороги делают из молока маленькие сыры, называемые крут, которые кладут в воду, и тем питаются без хлеба и мяса и пьют кобылья и коровья (молока. – И. В.) квашеной, называемой кумыс… Деревни у них есть большие и малые, а не больше ста дворов, которые по изобилию мест все при хороших водах и лесах, паче к степи для лошадей, которые у них во всю зиму ходят по степи. А нажива их лутчая или промысел во пчелах, хмелю и ловле зверей, лисиц, волков и бобров. Земель имели великое довольство».

В «Семейной хронике» С. Т. Аксаков отмечает: «Вероятно, доктор Авенариус в назначении диеты руководствовался пищеупотреблением башкир, которые во время питья кумыса почти ничего не едят, кроме жирной баранины, даже хлеба не употребляют, а ездят верхом с утра до вечера по своим раздольным степям, ездят до тех пор, покуда зеленый ковыль, состарившись, не поседеет и не покроется шелковистым серебряным пухом». Лев Толстой о пристрастии башкир оставил следующие слова: «Гости беспрестанно приезжают – муллы – и с утра до ночи дуют кумыс».

Кроме кумыса, который башкиры научились готовить многие столетия назад, башкирским национальным напитком стал чай, заведенный в наш край торговцами.

Д. Н. Мамин-Сибиряк: «Они (башкиры. – И. В.) могут выпить ужасающее количество. Чай для них – величайшее лакомство».

С. Г. Рыбаков: «Если он (проситель продать башкирские земли. – И. В.) хлопочет о большем деле, то дарит деньгами или вещами, если же он небогат, то просто чаем, до которого башкиры чрезвычайно падки. Так и в настоящем случае все, получившие право разгона лошадей, должны были в виде благодарности одарить сход чаем, причем на долю каждого приходилась восьмушка и не более четверти чаю. Так как упомянутый Иван Степанович торговал чаем, то названные лица поручили ему отпустить чаю участникам схода, – и вот башкиры запрудили весь его двор и окружили с улицы дом, терпеливо ожидая каждый своей очереди. Долго Иван Степанович раздавал башкирам из своей подвальной лавки, а башкиры в это время самым беспечнейшим образом сидели на бревнах, на земле или стояли, весело тараторя и, видимо, очень довольные таким беззаботным времяпровождением». «…башкиры не стесняются после изрядной выпивки кумыса немедленно же приступать к чаепитию, которому они предаются без всякого обременения, так что удивляешься: каким образом вмещается в их желудках такая масса жидкости».

Н. А. Крашенинников: «Чай и сахар для башкира – самое дорогое на свете. Пьют они чаю неимоверное количество, поглощая кипяток совершенно непонятным для русского образом: мне часто приходило в голову, что мой гость башкирин умрет тут же, на месте, за чайным столом, – до того много ими истребляется воды, и притом в самом горячем, непереносимом для русского горла состоянии».

В этнографической литературе неоднократно отмечалось, что «совместная ритуальная еда – один из способов утверждения существующих социальных отношений»; «…пищевой символизм в той или иной форме присущ системам питания всех народов мира. В основе своей он является частным случаем социального символа».

Особой теплотой и какой-то ностальгией отдают строки из повести М. Карима «Притча о трех братьях: «Я особенно любил вечернюю трапезу, когда вся семья сидела на кошме вокруг огромной деревянной чаши. Это был не только ужин, а своего рода ежедневный семейный совет. Взрослые говорили о своих дневных трудах и заботах. Мне казалось, все они, даже отец, при этом обращались к Старшей Матери, будто прося у нее совета и поддержки. Когда я стал взрослее, начал понимать, что Старшая Мать в доме имела большую нравственную власть, и это определялось не положением, а скорее всего ее человеческими качествами.

За той же трапезой Старшая Мать обычно рассказывала о детях: кто сегодня какой хороший поступок совершил, какое доброе слово сказал или какую молитву выучил. О наших проступках и провинностях она никогда не говорила. Когда опустошенная деревянная чаша покидала скатерть, ее место занимал желтый пузатый самовар».

О большой воспитательной роли трапезы говорил и М. Г. Гареев: «Вся семья наша ела из одной чашки, строго соблюдая очередность по старшинству. И когда однажды по рассеянности я запустил ложку раньше отца, его увесистая оплеуха сразу же привела меня в чувство. Кроме этого случая, отец наказал меня всего один раз».

Если Муса Гайсинович говорит о соблюдении возрастной субординации за столом, то Мустафа Сафич преподнес нам в своем рассказе «Батя Ялалетдин» урок нравственной субординации:

«Содержимое чугуна хозяйка вывалила в эмалированный таз. Гора дымящегося картофеля в мундире выросла перед нами. Не картошка, а прямо вулкан огнедышащий.

– Ну, приступим, пожалуй, – сказал хозяин.

Первым потянулся Зуфар. Но отец быстро приметил и легонько шлепнул его по руке:

– Вперед сироты за пищей не тянись, запомни. Ему говорю, а ты, Зигангир, слушай, тоже тебе урок, – спокойно, не сердясь, сказал он. – Бери, Миша, тебе первому. И все приступайте. Кожуру можете не чистить, хорошо вымыто».

В конце этого произведения писатель сам же объясняет смысл этого по объему небольшого, но по сути огромного труда:

«Почему я рассказ Михаила Куянова на бумагу перенес – причина в шести словах, которые произнес когда-то Ялалетдин Кулыев: «Вперед сироты за пищей не тянись».

От себя еще добавил бы:

– И всегда к сиротской доле руку не тяни».

Эти потрясающие слова великого нашего поэта обречены напоминать нам о прекрасных традициях башкирского хлебосольства и будут служить своеобразным укором ныне живущим, утрачивающим в силу сложившихся обстоятельств эти самые традиции.

И. Валеев