Последний белый генерал. Часть первая

Интервью, записанное профессором социологии и библиотечного дела Университета Далхаузи г. Галифакс (Канада) Борисом Дмитриевичем Рэймондом

Впервые во главе белого соединения

М.: Однажды, около одиннадцати часов ночи, когда я уже спал, меня разбудили и сказали, что в селе сход, меня и моего брата пригласили на это очень важное собрание. Мы пошли туда, и этот волостной сход сообщил нам, что они решили восстать против большевиков и просят нашей помощи. Было это в июле 1918 года. Я спросил их: «Что у вас есть из оружия?» Они стали подсчитывать. Там было довольно много солдат, вернувшихся с передовой, но военных припасов у них было немного. Было две винтовки, несколько шашек, и больше ничего. Но они решили, что хотят драться, организовать боевую дружину, и назначили меня ее командиром. Было около ста добровольцев для пехоты и двадцать конных. Я решил взять вестовыми юных двенадцатилетних мальчишек. Они всё знали, везде бегали и очень хотели помочь. Это был мой разведывательный дивизион. Командовать ими я назначил кадрового фельдфебеля. Гражданская власть постепенно перешла к моему брату, хотя формально она считалась под контролем Волостного совета. Вместо того, чтобы называть его Волостным советом, мы называли его Волостной администрацией. Члены его не были большевиками, и они хотели продолжать работать для своей волости.

Р.: Это было до или после свержения красных в Елабуге?

М.: Это было сразу после их свержения, и я не особенно хотел возвращаться в Елабугу, поэтому остался там, у брата. Большинство жителей были против большевиков. Я бы не сказал, что все они были монархистами. Но все они хотели порядка. Они говорили: «Нам не нужны никакие социалисты. Если Государя Императора больше нет, тогда должен быть кто-то, кому мы можем доверить власть». Но было понятно, что с этого начиналась поддержка определенной партии, а не восстановление власти Государя Императора. Ведь Государь Император был еще жив, и мы знали, где он находился. Таким было настроение людей, по крайней мере, в Вятской губернии и в части Казанской губернии. Насчет соседней Самарской губернии я ничего не могу сказать.

Я должен был встретиться с некоторыми из этих социалистов-революционеров. Мой брат просил меня познакомиться с одним из них. (Его фамилия была Сапожников.) Мы с ним встретились и приятно поговорили. Я понял, что это был русский человек, который любил свое Отечество и желал ему всего лучшего. Он не был социалистом. Поскольку Государя уже не было, он понял, что были необходимы государство и правительство, которые будут служить людям, а не грабить их.

Мы решили, что наш первый бой с красными произойдет тогда, когда они придут со стороны Уфы. Они уже двигались от Уфы к северу, в сторону Перми, потому что им было уже тяжело там оставаться – в Уфе был организован антибольшевистский 2-й Уфимский корпус. Так что белые начали двигаться, и Уфа стала одним из центров белого сопротивления против красных. Один из красных командиров, маршал Блюхер (тогда, конечно, он еще не был маршалом) вынужден был бежать оттуда. Между прочим, я очень хорошо изучил весь этот район и знал его как свои пять пальцев. Мне доложили, что вокруг много большевиков. Когда началось восстание белых, местные жители стали хватать этих большевиков и уничтожать их. Это невозможно было остановить, убивали их сами крестьяне.

Р.: Много их было убито?

М.: Мне сказали, что около двадцати, но я подозреваю, что больше, мы даже не могли за этим уследить. Мне сообщили, что на нас наступают две роты красных. На самом деле они бежали из Уфы, переправились через Каму и двигались по направлению к нашему селу. Впереди катил в экипаже комиссар отряда с женщиной. Мы забрали деньги, комиссар был расстрелян, а женщину посадили в тюрьму. Ночью часовой пытался ее изнасиловать. Когда я узнал об этом, я потребовал, чтобы часовой был расстрелян, и сказал, что если он не будет расстрелян, я оставлю командование отрядом и вернусь в Елабугу.

Мой брат возглавлял тогда гражданскую администрацию, а я – военную. Платили нам очень хорошо. Я получал 40 рублей в день, офицеры – 20, а солдаты – 10. Кроме этого, купцы и крестьяне из округи очень хорошо снабжали нас продовольствием. Нам предоставили лошадей и тарантасы, так что когда нам нужно было выдвинуться из села на передовую, мы могли не идти пешком, а ехали на этих тарантасах. Когда звонил церковный колокол, все выскакивали из своих домов, хватали любое оружие, которое было, – дробовики, вилы, и мы в конце концов нашли шесть винтовок и револьверы – и мчались на лошадях на передовую.

Эти две роты красных продолжали наступать по направлению к нам. Моя разведка доложила мне, что они не входили в деревни, проходили мимо. Я понял, что они остановятся в соседней лощине, где было очень удобно стать на ночлег, так как с военной точки зрения там была удобная оборонительная позиция. Лощина была примерно в одну версту длиной. Это было в предгорьях Урала, где местность пересеченная. Я приказал атаковать красных утром, на заре, но никто не захотел, потому что боялись, что их всех перестреляют. Решили атаковать ночью. Я назначил 6 человек с винтовками прикрывать северный выход из лощины. Конница должна была идти с востока, чтобы создать панику. А с юго-запада должны были наступать мои основные силы – 150 человек с вилами и ручными гранатами. Всё произошло, как я рассчитывал. Мы захватили примерно 75 винтовок у красных, все они были взяты в плен или убиты. Только командир с адъютантом ускакали на хороших лошадях. Остальные сдались. И мы даже захватили пулемет Льюиса.

Р.: Что вы сделали с пленными?

М.: Захваченных в плен мы сразу отпустили. Я сказал им: «Идите по домам». Я совершенно не пытался их удерживать. Командиры умчались еще до начала боя, они даже не дождались момента, когда решится исход боя. У них были очень хорошие лошади, и это была типичная ситуация. Командирам разных соединений часто удавалось удирать от нас. Это была Красная армия, но солдат я отпустил. Я сказал: «Если вы хотите драться, то деритесь вместе со мной. Если вы не хотите драться или хотите драться против меня, – идите по домам». Потому что я знал, что эти люди не будут воевать за красных. Они не хотели воевать, а только хотели вернуться домой и там остаться. Я говорил: «Сдавайте оружие и идите куда хотите, я могу даже дать вам проходное свидетельство». Я был уверен, что они не будут воевать. Если их мобилизуют, они будут стрелять в воздух. Боевой дух у красных был очень низким, и они вынуждены были во время атак выставлять сзади своих войск пулеметы.

К этому времени у меня был отряд в 500 человек, жители этого села и соседних деревень просили нас начать мобилизацию, потому что они не хотели идти добровольцами, боялись мести красных. Но они хотели, чтобы мы их мобилизовали, потому что они стремились воевать против большевиков. Но я не имел права никого мобилизовывать, так что я этого не делал. Вскоре власть в Елабуге была совершенно дезорганизована, и поручик Серов, который был начальником гарнизона, уже не мог ничем управлять. Офицеры всё еще сидели в тюрьме. Я наконец прибыл в Елабугу и взял на себя командование гарнизоном. К тому времени Казань уже была сдана белыми и взята красными. Это было уже в августе 1918 г. Мимо Елабуги, вверх по реке проходило много пароходов с беженцами. В Елабуге никого не оставалось. Что касается чехов, то от них не было никакой помощи. Как-то раз они пришли, притесняли жителей, крали, потом реквизировали транспорт, чтобы вывезти добычу. Я начал организовывать в Елабуге военную власть, и всё шло очень хорошо. Я освободил из тюрьмы всех бывших офицеров, предоставив им выбор. Те, кто хотел работать у меня, могли влиться в мои кадры, те, кто не хотел – были отправлены в тыл. Только восемь офицеров-сибиряков просили отправить их обратно в Сибирь, все остальные остались воевать вместе со мной. Я просил каждого из этих офицеров рассказать о себе.

Просил их написать маленькие записки: что они, где воевали, когда и кем произведены в прапорщики и так далее. Было много прапорщиков запаса, возраст – уже под 30 лет. В тех записках, что я им дал, был вопрос: мобилизован или добровольно поступил, последнее получаемое содержание его. Один пишет вдруг ответ такой: «Мобилизован». Кем? Зачем? – «Не знаю». Получаемое содержание: «Поживем, увидим». На вопросы не отвечает. Я вызываю его. Оказывается, он преподаватель математики в гимназии был, математическая шишка, совершенно не интересуется другим миром, он только математикой интересуется. Я думал, что ненормальный человек. Врач мне говорит: нормальный, с ним разговаривал. Я отзываю математика, говорю: «Поезжайте в Уфу, там Вас применят более по месту, чем здесь». Отправляю его в штаб 2-го Уфимского корпуса. Когда я спрашивал его начальство, как он себя ведет, отвечали: «Да лучше всех себя ведет, всё прекрасно исполняет. Но он чудак, он всё время пишет, у него всё время какие-то цифры». Это мне его командир говорит. Вот такие были люди.

Несколько человек сразу оказались самозванцы. Но я им предложил поступить рядовыми или уходить куда они хотят. Они, конечно, смылись. Ну, Бог с ними: уйдут в Красную армию – невелика эта задача. Но в самой Елабуге меня сразу общественность взяла в руки: «Накажите тех, которые разгромили…, это вот Красной армии шпионы. Здешние эти, которые выдавали всех, и нам они лица известные». Дают мне их пять человек, из них одна девушка. Там был книго-писчебумажный магазин Кибардина, это его внучка. Она выдала своего отца, подвела под расстрел, выдала свою мать и выдала дедушку, которого я знал. Я решил не своевольничать, а образовал сейчас же полевой суд, из тех прапорщиков, которые окончили университет, – юристы были, интеллигенты. Я из них старшего взял, был он поручик, и у него было четыре человека. Пять человек их – постоянный полевой суд. Они присуждают: четырех человек мужчин к расстрелу – заведомо эти предавали, на каждом лежит убийство не менее 50 человек. А на этой лежит убийство, и она абсолютно всё уничтожала. Они приносят мне приговор для утверждения: смертная казнь всем, а женщину эту повесить вверх ногами на площади. Я говорю, что я этого никогда не сделаю, ни к чему такие представления устраивать, расстрелять всех – и больше ничего. Я поехал, пробовал с ними говорить, но увидел, что это такие люди, что они могут всё, что угодно сделать. А когда я с ней говорить начал, она первым долгом начала меня ругать и не разговаривала, ни на какие вопросы не отвечала.

– А Вы знаете, – говорю, – что я могу вам смягчить наказание?

Она говорит:

– Плевать мне на ваше смягчение. – И больше ничего.

Ее расстреляли вместе со всеми.

Славный этот был Кибардин, которого она подвела; его расстреляли ни за что. Он нам, реалистам, помогал.

Когда что-нибудь купить у него нужно, а денег нет, он откладывал – когда сможешь заплатить, и так далее... Это большой человек, если он верит мальчишкам. Но, конечно, многие не платили.

Р.: А она на него донесла?

М.: Она просто была садистка. Она не просто доносила. Когда красная гвардия пришла, она: вот это такие-то, такие-то монархисты, они гнули народ. Скажите, торговец – кого он мог там гнуть? У него никаких даже не было рабочих. Когда он издавал еженедельный листок – это в Елабуге было, так он сам это всё своими руками делал, у него маленькая печатная машина была. Расстреляли всех. Это был расстрел такой, что я не мог ничего сделать: если бы я оставил, тут бы скандал получился, восстание в городе. Вся интеллигенция, что осталась, была за то, чтобы их расстрелять, уничтожить.

Затем в военном отношении очень плохо было. Масса красноармейцев были посажены в тюрьму за то, что они не хотели идти в Красную армию. Их мобилизовали, пригнали и посадили в тюрьму. Я их выпустил сейчас же и говорю: «Хотите – оставайтесь у меня». И вот там набралось около 500 человек, которые сказали, что они будут у меня, что они пойдут против большевиков. Я их в первый батальон, назвал его 1-й батальон Елабужского полка – стал организовывать этот полк. Приходят однажды ко мне и говорят, что они не желают выступать. Им говорят пойти такую-то позицию занять в нескольких верстах, сменить. Они не желают выступать, потому что у них обуви нет настоящей, такой, как надо русскому солдату. Я говорю:

– Выставите их на площади с оружием в руках. (Это дело было к вечеру.) – Я пойду один, чтобы со мной никого не было. Я пойду без всякого оружия и буду с ними разговаривать.

И я пошел, сказал:

– Вы можете изменить сейчас же свое мнение – можете уходить на все четыре стороны, куда хотите. Или оставайтесь здесь и не говорите, что у вас нет... У вас есть что-то такое. Я вам сказал, что всем достану ботинки или сапоги, но это берет время, надо мне связаться. Здесь у нас на складах этого ничего нет.

Р.: Откуда у Вас деньги были платить жалованье солдатам?

М.: Крестьяне приносили мне деньги. Тут, например, один Стахеев принес мне 100 тысяч, дал керенками. И говорит, что когда он соединится с Лондоном, то он даст на это дело миллион рублей, настоящих рублей золотом. Но потом он куда-то уехал, и где-то его там убили.

Крестьяне везли. Утром целая площадь была запружена: мясо, овощи везут, капусту солёную, огурцы солёные везут. Денег несут – прямо беда сколько. Крестьянин дает 30 тысяч рублей, он собрал там у себя в деревне. Они сразу постановили жалованье мне тысячи две с чем-то в месяц. Конечно, тогда деньги нам ничего не стоили.

Р.: А Вы кому тогда подчинялись?

М.: Никому. Я ни с кем не мог снестить, старался сноситься.

Р.: А с Уфой?

М.: С Уфой – это взяло время. Никакого не было сообщения по телеграфу. А в конце концов я узнал как-то от отъезжающих из Казани и других городов по Волге, которые бежали оттуда на пароходах, – узнал, что существует Комуч в Самаре, правительство какое-то. Я стараюсь с Уфой соединиться, услыхал, что в Уфе что-то такое есть. Нет связи – в Мензелинске где-то целое громадное пространство вырвано, и даже столбы вырваны, не только провода. Кто сделал – никто не знает. И потом, когда я был..., приказал восстановить это. Не знали, кто это сделал. По-видимому, красные все-таки, которые отходили оттуда. Я связался: Мензелинск, а потом каким-то образом через Чистополь... Ужасно: тут же Чистополь у меня был под боком, а мне нужно было Мензелинск добиться, Чистополь не мог я сам добиться. Через несколько дней добился, что соединился с Самарой. И когда там узнали, что на их правом фланге есть какой-то отряд, они присылают мне телеграмму: «Очень рады, что вы появились на нашем правом фронте».

Р.: Это в каком месяце было?

М.: Это было примерно в конце июля – начале августа 1918 г.

«Кто вы такой?»

Я им сообщил, что я такой-то, производство мое в подполковники – это в самый момент было, в последнем приказе правительства Керенского (я не помню какого числа).

В общем, они мне пишут: «Мы утверждаем Вас в должности подполковника. Это необходимо, чтобы Ваш чин был подполковник, а не капитан».

А я себя именовал капитаном. Я знал, что есть приказ, но я не получил этого приказа, потому что безалаберщина была во всех штабах.

«Но мы Вам не разрешаем мобилизовать ни одного солдата».

Тогда как у меня есть постановление: до 30 тысяч я мог мобилизовать в Елабуге из этих волостей, которые дали слово, что будут люди, и эти люди пойдут, не останутся здесь, только в Вятской губернии или в своем уезде или волости. Они пойдут туда, куда надо. Ладно, ничего нельзя. Но у меня все-таки набралось добровольцев больше семи тысяч. Оружия нет для них, пищи полно, хлеба полно. Я связался с Ижевским заводом, где нет хлеба, но есть винтовки. В это время уже флотилия под командой капитана 2-го ранга Феодосьева отходила по Каме. Большая флотилия, но, конечно, не было хороших судов, а были приспособлены буксиры. Самое большее – две легкие пушки... Этот Феодосьев говорит:

– Вы подчиняетесь мне.

– А в чем, – я говорю, – Ваша, как начальника, будет мне помощь?

– Ни в чем.

А вот ему дай спирту. Спирт ему нужен для того, что он привык пить ликёр, а ликёра сейчас нет. Он в спирт пускает одну какую-нибудь ягодку, и это пьет, как ликер. Пьяница... И он прокатил Елабугу – в Сарапул, а оставил приказ, что я подчиняюсь ему.

Я решил, что я к нему все-таки туда проеду, по Каме проеду в Сарапул (единственное, что можно было). Это примерно два дня ходу и два дня ходу обратно. Сарапул будет к северо-востоку.

Викторин МОЛЧАНОВ

Продолжение следует...