Граф Перовский и зимний поход в Хиву. Часть одиннадцатая

Но как ни старались найти на горизонте и рассмотреть движущийся предмет, это не удалось, так как отряд только что спустился перед этим с невысокой, но довольно обширной возвышенности. В это время из арьергарда прискакал второй казак с известием, что черная, быстро движущаяся полоска представляет собою дорожный возок, запряженный тройкою лошадей гуськом… Генерал Циолковский не хотел верить своим ушам, обратился к стоявшему рядом с ним командиру казачьего полка и стал с ним о чём-то разговаривать… В это время на возвышенности показался возок и стал быстро спускаться под гору. Еще десять минут, и экипаж въехал в середину колонны, остановился, и из него вышел главноначальствующий отрядом В. Перовский в сопровождении штабс-капитана Никифорова… Сухо поздоровавшись с Циолковским и ни о чём его не спрашивая, Перовский стал обходить колонну и здоровался с каждой ротой и сотней отдельно. Измученные люди подбодрились и весело его приветствовали. Затем в отряде узнали, что главноначальствующий, отправив в Петербург все нужные донесения, а в Оренбург распоряжения, выехал всего два дня назад из Эмбенского укрепления на тройке артиллерийских лошадей, в сопровождении десятка оренбургских казаков одвуконь, с небольшим запасом сена, овса и провизии; по дороге счастливо избежал всяких опасностей, а верстах в 20-ти от колонны бросил свой эскорт и уехал вперед один, желая нагнать отряд как можно скорее.

Со дня прибытия к колонне главноначальствующего тотчас же изменились все порядки походного движения, прекратилось бесполезное жестокое обращение с несчастными солдатами, кибитка генерала Циолковского опустилась значительно ниже, сходбища ссыльных поляков в штабном буфете-кибитке оборвались сразу… В тот же день вечером, на ночлеге, генерал-адъютант Перовский потребовал к себе начальника колонны и около получаса говорил с ним с глазу на глаз. Беседа их осталась тайной: о ней Перовский не сказал ничего даже Никифорову. Офицерам колонны стало лишь известно на другой день из отданного приказа, что главноначальствующий пожелал сам вступить в командование колонной; да потом, шепотом, офицеры передавали друг другу со слов часовых у кибитки главноначальствующего, что генерал Циолковский, уходя, сказал что-то на непонятном для часовых языке раздраженным и угрожающим тоном, а начальник отряда ответил ему по-русски в дверях самой кибитки: «Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе»…

С того дня между генералами Перовским и Циолковским установились довольно странные отношения: они не встречались более и не говорили между собой ни одного слова до самого конца похода и возвращения в Оренбург. Циолковский совсем стушевался и стал всячески избегать встречи с главноначальствующим: так, например, если Перовский ехал впереди отряда, то возок Циолковского ехал сзади, и наоборот. Свою войлочную кибитку бывший начальник колонны приказывал ставить не в ряду штабных кибиток, а в среде казачьих; при неизбежных встречах во фронте соблюдался лишь внешний декорум: генерал Циолковский брал «под козырек», а главноначальствующий отвечал ему тем же кратким внешним приветствием.

Крайне тяжелое впечатление произвела на генерала Перовского дорога от Эмбенского укрепления до колонны, которую он только что проехал: если бы пройденный колонною путь был весь занесен степными метелями, то и тогда генералу с его маленьким конвоем не надо было бы прибегать ни к проводникам, ни к компасу, ни к солнцу и звездам для определения правильного направления, а стоило бы только иметь в виду сотни трупов верблюдов, павших дорогою и обгладываемых теперь целыми стаями голодных волков. Как только снег и покрывавшая его ледяная кора вполне окрепли, несчастные верблюды остались совсем без корма: никакие уже силы не могли докопаться до находящейся под снегом травы; надо было у каждого верблюда поставить людей с железными мотыгами и употреблять для этого те ночные часы отдыха, в которых сами солдаты нуждались не менее верблюдов; а эти животные, к их несчастию, не обладают, подобно лошадям, способностью разрывать снег ногами. Голод их был так велик, что они во время следования стали есть те рогожные попоны, которыми киргизы укрывали их от холода взамен кошемных (войлочных) попон, бывших на них при выходе из Оренбурга и давно изорвавшихся: как только задний верблюд замечал на переднем рогожу, он нагонял его и начинал рвать зубами и есть рогожу вместо сена. На ночь, по приказанию уже нагнавшего колонну генерала Перовского, верблюдов стали класть рядами, плотно один к другому, чтобы им было тепло лежать, и расстилали перед ними циновки с насыпанным овсом; но они лишь понюхают и не станут есть; пробовали всыпать им овес в рот насильно, но они тотчас же его выплевывали, не проглотив ни одного зерна, и гораздо охотнее теребили и жевали циновки, бесполезно рассыпая овес по снегу. Тогда, чтобы спасти хотя десятую часть бывших при колонне верблюдов, прибегли к последнему средству: генерал Перовский приказал месить из ржаной муки колобки и класть их верблюдам в рот. Но и это не помогло: колобки замешивались в холодной воде, а верблюд не может есть ничего холодного; а чтобы нагревать воду для этого месива, нужно было топливо, которого едва-едва хватало для варки раз в день горячей пищи солдатам, да и это топливо добывалось таким тяжким трудом, что немыслимо было тратить его еще и для верблюдов.

Тогда начался повальный падеж верблюдов, и в таком огромном количестве, что даже шедшие в арьергарде казаки, лакомые вообще до даровщинки, не стали пользоваться некоторыми вьюками с павших животных, а поступали обыкновенно так: муку рассыпали по ветру, порох и соль топтали в снег, свинец бросали в глубокие овраги, а спирт по своим манеркам. Самые главные трудности и бедствия испытала колонна, встретив на своем пути две большие горы – Бакыр («медь») и Али: здесь оставили большую часть верблюдов, и лишь казачьи лошади и солдатские руки втащили на эти горы артиллерию. Всего из четырех тысяч верблюдов, взятых из Эмбенского укрепления отдельной колонною, пало дорогою около двух тысяч голов, то есть половина.

Вместе с верблюдами стали, наконец, гибнуть и солдаты – от страшных, всё еще продолжавшихся морозов, а главное, вследствие отсутствия теплого жилья, ежедневно целыми десятками людей отправляли в походные лазареты, откуда они возвращались очень редко. Болезни были различные: преимущественно цинга, скорбут, дизентерия и общий упадок сил. В колонне наступило всеобщее уныние. Главноначальствующий увидел, что возникли, наконец, непреодолимые никакими человеческими силами препятствия… Он ехал в своем возке мрачный и больной и совсем перестал показываться людям…

Но всё имеет свой конец. На пятнадцатый день по выступлении из Эмбы, в один из морозных солнечных дней, вдали показалась сделанная из глины и занесенная снегом стена, а за нею какие-то снежные бугры и холмики: это и был Ак-Булак, или Чушка-Кульское укрепление, которого достигла, уменьшившись более чем наполовину, несчастная «отдельная колонна».

Этою главою заканчивается мое повествование о скорбном пути, пройденном горстью русских войск от Оренбурга до Чушка-Кульского укрепления – на расстоянии 670 верст. Путь этот, со всеми его лишениями и бедствиями, пройден был поистине с героизмом, которому позавидовали бы закаленные в походах воины Александра Македонского и столь же достославные легионы Юлия Цезаря. Еще не суждено было русскому знамени развеваться на стенах древней Хивы, и необычайная по своей суровости зима с глубоким снегом явилась на этот раз преградою на пути нашего отряда…

Когда из двухтысячного рекогносцировочного отряда отборных туркмен-йомудов, высланных против наших войск хивинским ханом Алла-Кулом, две трети погибли от морозов и голода и в Хиву вернулись лишь 700 человек и принесли известие о таковой же гибели, постигшей и русский экспедиционный отряд, то печаль хивинцев о погибших батырях была, по рассказам Сергея-аги и наших пленных, очень небольшая. Зато радость их была неописанная: несколько дней подряд шло у них празднование «победы», и в конце совершено было великое поклонение праху их святого Полвал-Аты, похороненного под громадным камнем в одной из мечетей Хивы. По их понятию, этот святой ниспослал такой великий снег и такие морозы, которые не допустили русских до Хивы. (У хивинцев существует предание, что Хива будет затоплена водою, а Бухара занесена песком; «урус» же никогда их не возьмет. После 1873 года в предание это, вероятно, утратилась вера.)

Прибывшая колонна не имела самого главного – теплого жилья, и солдатам довелось жить в войлочных джуламейках, так как землянки в Чушка-Кульском укреплении оказались далеко не так удобны, как на Эмбе, где солдаты два раза в день могли в них обогреваться: они были и тесны, и темны; к тому ж в них лежала масса солдат, больных скорбутом… Оказалось, что поручик Ерофеев никак не мог увезти больных, согласно приказанию, из Чушка-Куля в Эмбенское укрепление именно потому, что у него тоже не было корма для верблюдов, и все больные непременно померзли бы дорогою в санях, так как некому было бы везти эти сани. Запас же сена в Чушка-Кульском укреплении оказался самый ничтожный. Крайне нездоровая вода, бывшая в укреплении, поспособствовала тому, что когда пришла в Чушка-Куль отдельная колонна, то в роте Ерофеева четвертая часть солдат была уже больна дизентерией, цингою и тем же скорбутом; а люди гарнизона, заболевшие ранее, лежали со сведенными ногами, и лишь немногие из них могли кое-как ползать по земляному холодному полу полутемных землянок, заменявших теперь лазаретные палаты… В укреплении было тихо и мертво, как в разрытой могиле: чувствовался общий упадок духа… Покойников хоронили ежедневно; между ними приходилось уже хоронить и офицеров… Голодные степные волки окружали по ночам укрепление целыми стаями, поднимали ужаснейший вой, раскапывали могилы и съедали похороненных людей… В отряде днем и ночью стали происходить частые пропажи; похищалось исключительно то, что могло гореть: плохо лежавшая веревка, деревянная лопата, служившая для отгребания снега и забытая у джуламейки, и прочее – всё это тотчас же исчезало…

Так прошло восемь дней. У генерала Перовского к нравственным и душевным страданиям присоединились еще и физические: у него открылась старая турецкая рана в груди и начались, кроме того, невыносимые легочные спазмы, последствия удара, нанесенного ему, как говорили в отряде, огромным поленом по спине на Сенатской площади 14 декабря 1825 г.

В конце восьмого дня вернулся в укрепление посланный генералом Перовским тотчас же по приходе в Чушка-Куль маленький рекогносцировочный отряд под начальством полковника Бизянова (полковник Бизянов впоследствии был произведен в генерал-майоры и назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска) для обследования и выбора подъема на Усть-Урт, в количестве 150-ти казаков, с одним 3-фунтовым орудием при офицере Генерального штаба Рейхенберге, одном казачьем офицере и двух топографах. Подъем на Усть-Урт был найден лишь в одном месте, по ущелью оврага Кын-Каус; всё остальное были отвесные скалы, составлявшие когда-то, в доисторические времена, возвышенный берег моря. Снег на возвышенной плоскости Усть-Урта оказался на пол-аршина глубже, чем на пройденном пути. Получив это решающее известие, главноначальствующий пригласил в свою кибитку генерала Циолковского и всех наличных штаб- и обер-офицеров, бывших в колонне, объявил им о положении дела и приказал немедленно начать сборы к выступлению из Чушка-Кульского укрепления обратно на Эмбу.

– Сегодня же вечером будет отдан надлежащий приказ по колонне, – прибавил Перовский, и когда все стали выходить из кибитки, он попросил штабс-капитана Никифорова остаться.

– Сядьте и перепишите приказ об отступлении, – дрожащим от волнения голосом приказал он, – я уже составил его.

Никифоров сел к походному столику, на котором горели две восковые свечи, и наскоро переписал следующий «Приказ по отряду войск Хивинской экспедиции»:

«Февраля 1-го дня 1840 года.

Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей всё ничтожество его. Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны. Одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилены, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого, при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь и отец наш узнает обо всем».

Иван ЗАХАРЬИН

Продолжение следует...

Часть десятая

Часть девятая