Граф Перовский и зимний поход в Хиву. Часть восьмая

Когда доложено было об этом происшествии главноначальствующему, он велел собрать всех верблюдовожатых, сам вышел к ним и объявил, чтобы никто из них не смел впредь уходить из отряда самовольно, что они наняты по условию на весь поход, до его окончания, и поэтому не имеют права оставлять отряд; что они подданные русского Государя и должны послужить ему в это тяжелое время, а не изменять, бросая отряд на произвол судьбы; что если кто-нибудь из них позволит себе самовольно и тайно уйти, то генерал прикажет нагнать ослушников и с ними будет поступлено по законам военного времени.

Едва переводчик успел передать киргизам слова генерала, как они все в один голос закричали: «Бармас! бармас!», то есть «не пойдем»… и затем заявили, что у них и без того уже пала половина верблюдов, а в дальнейшем походе они все передохнут, а они, киргизы, не уверены, исполнят ли русские свое обещание – заплатят ли за павших верблюдов. На это генерал объяснил им, что, согласно условию, плата за павших должна быть произведена по возвращении отряда в Оренбург, а не здесь, в степи, во время неоконченного еще похода. Но киргизы зашумели еще громче и заявили окончательно, что дальше с отрядом не пойдут. Тогда генерал Перовский объявил им, что если они будут упорствовать, то он прикажет всех их расстрелять… Киргизы нисколько не испугались этой угрозы и заявили прямо, что если их не отпустит, то они все уйдут из отряда самовольно. Генерал еще раз повторил им: «Помните, я не шучу; вас расстреляют!..» На это киргизы спокойно ответили: «Пусть расстреливают; мы все-таки не пойдем!..»

Наступил самый тяжелый и решительный момент… Кругом стояли начальники отдельных частей, офицеры, солдаты… Все отлично понимали, что если только киргизы приведут свое намерение в исполнение и оставят отряд, то идти ни вперед, ни назад нельзя уже будет: придется всем жить в Эмбенском укреплении до весны – то есть до того времени, когда наймут в Оренбурге и вышлют к отряду несколько тысяч новых верблюдов.

Генерал Перовский приказал поставить столб, вырыть яму и вызвать вперед 12 человек солдат с заряженными ружьями. Через пятнадцать минут всё было готово… Тогда генерал, сильно изменившись в лице, спросил киргизов еще раз: «Так не пойдете?..» Все в один голос ответили: «Не пойдем!..»

Так как у двенадцати с лишком тысяч верблюдов, нанятых в Оренбурге, было более 1200 верблюдовожатых киргизов, считая на каждых десять верблюдов по одному киргизу, то перед генералом Перовским стояла очень большая масса этих номадов. Он приказал вызвать к столбу ближайшего к нему ослушника… Киргиз пошел без всякого сопротивления: он лишь простился по-киргизски с своими товарищами. Его поставили к столбу и наскоро привязали… Офицер скомандовал «Пли!» – и киргиз был расстрелян. Живо разрезали веревки, и он упал в яму…

– Следующего! – крикнул Перовский.

Повторилась та же история с другим киргизом… Едва он кувырнулся в яму, как генерал крикнул вновь:

– Следующего!..

Расстреляли и третьего киргиза… Едва спустили его в яму и стрелки зарядили вновь ружья, как вся тысячная масса киргизов упала на колени и закричала:

– Алла! Алла!.. Пойдем, бачка, пойдем!

Они, оказалось после, были вполне уверены, что генерал Перовский не имеет права их расстрелять и не может этого сделать; оттого у них и была такая самоуверенность и решимость уйти и бросить отряд.

Генерал Перовский, прекратив экзекуцию, приказал сказать им, что если кто-нибудь из них осмелится уйти из отряда самовольно, ночью, то будет настигнут и расстрелян; а если даже и удастся ему избежать погони, то будет всё равно разыскан в ауле и казнен в Оренбурге, по возвращении отряда из похода.

Эта угроза и вид трех расстрелянных товарищей так напугали киргизов, что ни один из них впоследствии не решился самовольно бросить отряд – и все дошли с ним до Оренбурга. Тем не менее, ввиду крупной убыли верблюдов, было тогда же послано в Оренбург распоряжение немедленно нанять или купить у киргизов несколько сот свежих верблюдов, которых тотчас же и доставить в Эмбенское укрепление.

Пока шли эти окончательные сборы «отдельной колонны», задерживаемой в Эмбенском укреплении такими случайными обстоятельствами, как внезапная болезнь генерала Молоствова и открытое неповиновение верблюдовожатых киргизов, на Эмбу из Чушка-Куля прибыл второй нарочный и привез печальное известие, что там после благополучного отбития приступа хивинцев пришлось все-таки, во избежание внезапного вторичного штурма, усилить сторожевую и форпостную службу, в особенности ночью, – и благодаря этому обстоятельству, а также и от дурной воды озера, близ которого возведено было Чушка-Кульское укрепление, там появилась такая масса больных дизентерией, скорбутом и цингою, что их положительно некуда было помещать… Тотчас же по распоряжению главноначальствующего была снаряжена рота пехоты численностью в 140 человек, на санях, запряженных верблюдами, с сотнею казаков, из коих только 40 были верхами, под начальством ротного командира поручика Ерофеева, которому поручено было идти в Чушка-Куль как можно скорее, забрать оттуда всех больных и привезти их на Эмбу. К отряду прибавлено было еще 230 верблюдов с овсом, сухарями, крупою и прочими запасами.

Отряд этот, идя форсированным маршем, прошел почти уже весь путь благополучно; но однажды, около полудня, всего в 20-ти верстах от Ак-Булака, его застиг страшнейший буран, свойственный лишь здешним необозримым степям, когда среди белого дня не видно бывает свету Божьего… Идти в такую непроглядную метель не было никакой возможности, и отрядик решил остановиться ненадолго, чтобы переждать вьюгу. Места, конечно, не выбирали для остановки – как это делалось в обыкновенное время, когда намечается место более или менее безопасное от внезапного нападения, – а где застиг буран, тут и задумали остановиться. При этом не принимали еще и никаких мер предосторожности: не выставили передовых постов, не заняли находившуюся вблизи возвышенность, даже ружья у казаков находились в чехлах, а у солдат были затюкованы в возах, и каждый заботился лишь об одном: как бы укрыться от вьюги и потеплее устроиться, что, однако, было нелегко, так как отряд этот, ввиду спешности дела и небольшого расстояния, которое предстояло пройти, – всего 170 верст, – не взял с собою джуламеек.

И вот, едва только поуспокоились в отряде и прикурнули, как с левой стороны, из-за пригорка, выскакала громадная конная партия хивинцев и с диким гиканьем и криком «Алла!» бросилась на отряд. Передние всадники были вооружены пиками, остальные шашками, и лишь у очень немногих виднелись за спинами длинные карабины, из которых хивинцы стреляют не иначе как установив их на особые подставки.

К великому счастью для атакованных, число которых вместе с офицерами было не более 250 человек, на самом краю бивуака, обращенного к пригорку, находился ротный барабанщик, который, увидев несущихся туркмен, живо выхватил свои палки и ударил тревогу. Эта находчивость не растерявшегося молодца-барабанщика и спасла маленький отряд от неминуемой гибели и смерти: едва только лошади хивинцев подскакивали к отряду, как, заслышав треск неведомого им дотоле инструмента, быстро, на всем скаку, сворачивали в бок или же взвивались от страха на дыбы, сбрасывая с себя всадников. Все это произошло в какие-нибудь две, много три минуты… А тем временем казаки опомнились, выхватили из чехлов ружья и дали залп, а пехота живо достала их из тюков и стала заряжать… Хивинцы круто повернули своих лихих коней и понеслись назад, отбив, однако, от отряда 30 верблюдов, шедших с запасами и продовольствием, которые были немного в стороне; этих верблюдов никто не защищал, так как при них в это время был всего один солдат и несколько киргизов; киргизы разбежались и попадали от страха в снег, а солдатика туркмены захватили волосяным арканом и поволокли за собою. Они остановились от отряда не более как на расстоянии двух ружейных выстрелов, на том самом бугре, из-за которого выскочили, и стали делить добычу. Затем принялись за еду с большим, по-видимому, аппетитом, так как ели очень долго, с полчаса по крайней мере. (В 1842 году наши офицеры слышали в Хиве от наших же перебежчиков, что хивинцы, то есть туркмены-йомуды, напавшие на отряд поручика Ерофеева, были действительно очень голодны, так как взятые ими в дорогу крут и чуреки совсем были на исходе и потреблялись всадниками в самых гомеопатических дозах. Крут – это сыр, приготовляемый из бараньего молока, небольшими кусочками; его растирают в воде, делают довольно густую смесь и этим утоляют голод. Чурек – это круглая лепешка, испеченная в золе из пресного теста, приготовленного из пшеничной муки.) А в это время в нашем отряде, бывшем почти в десять раз меньше хивинского, шли лихорадочные приготовления к обороне: из оставшихся тюков, кулей и саней устраивалось каре, делался снеговой бруствер, заряжали ружья и пр.; а хивинцы, сидя на бугре, преспокойно ели наши сухари и не особенно торопились окончить свой неожиданный обед, так как были вполне уверены, что отряд на верблюдах никуда не может уйти и, по своей малочисленности, будет неминуемо истреблен или забран живьем в плен… Участники зимнего похода в Хиву, передавая мне об этом деле, добавляли, что, не будь хивинцы так голодны или будь вместо них другой азиатский народ, например афганцы или текинцы, – наш маленький отряд погиб бы весь до последнего человека или всех увели бы в Хиву живьем: оказалось, что во время первого нападения ружья заряжены были только у одних казаков, а в пехоте они не только не были заряжены, но лежали затюченные (то есть уложенные) в санях, да еще спрятанные в чехлы.

Когда хивинцы покончили с едой, то почувствовали себя гораздо бодрее и воинственнее: они сели на коней, сбились в одну большую партию и с криками «Алла!» бросились на отряд, рассчитывая, очевидно, растоптать его своею массою… Но вышло иначе: хивинцев подпустили на ружейный выстрел и дали по ним один залп, потом другой… Ружья клались на тюки, стреляли почти наверняка, в громадную плотную массу, в две почти тысячи коней и всадников; знали, наконец, что от удачи выстрелов зависит жизнь и смерть атакованной горсти людей… К счастью, буран в это время стал стихать и не мешал целиться…

Когда дым от выстрелов рассеялся, то увидали, что на снегу лежат несколько хивинцев и барахтаются раненые лошади, а все уцелевшие всадники мчатся назад на бугор… Там они остановились и начали о чём-то толковать между собою; при этом так громко спорили и кричали, что в нашем отряде хорошо слышен был их крик… Наконец крики стихли, хивинцы разделились на две части и стали обскакивать отряд с двух сторон, рассчитывая, что наши солдаты, разбившись пополам, не в силах будут противустоять двум конным отрядам, по тысяче человек в каждом, атакующим одновременно… Но и тут хивинцы ошиблись в своих расчетах: каре защищалось со всех четырех сторон, а солдаты и казаки стреляли очень ловко и метко, укладывая ружья по-прежнему на тюки и на кули с продовольствием… Эта третья атака была столь же неудачна, хивинцы поплатились за свою дерзость еще более: на снегу лежало их около тридцати человек, и еще более было убитых и раненых лошадей, а многие лошади, очевидно раненые же, носились по степи одни, без всадников…

Вновь вся эта туча беспорядочной конницы взъехала на возвышенность, вновь поднялся страшнейший крик и шум… Наконец хивинцы пришли, должно быть, к такому выводу: все их атаки не удались потому, что они были конные, что лошади пугаются выстрелов и страшного барабанщика; а если, напротив, атака будет пешая, то она удастся наверняка, так как численность атакующих почти в десять раз более нашего отряда. Для этой цели половина отряда спешилась и отдала своих коней другой половине всадников; а чтобы защитить себя от метких русских пуль, спешенные хивинцы тихо погнали перед собой только что отбитых у нас верблюдов, а за ними подвигались и сами. Из оставшегося же конного отряда выделилась партия человек в двести с пиками в руках, рассчитывая нагонять и прикалывать разбитого и затем бегущего неприятеля – то есть наших солдатиков…

Эту атакующую колонну отряд рискнул подпустить к каре, как пешую, ближе, чем предыдущие две атаки, и когда хивинцы были не более как в двухстах шагах, по ним открыт был убийственный батальный огонь всем отрядом, так что стреляли даже и офицеры… В отряде, ободрившемся вследствие только что отбитых двух атак, явилась уже крепкая уверенность в своей силе и такая смелость, что насчет нападавших туркмен сыпались со стороны солдат шутки и остроты…

Когда батальный огонь немного перервался вследствие заряжания ружей, то глазам атакованных представилась такая картина: штук двадцать верблюдов лежали в снегу убитыми или издыхающими, а остальные, будучи ранены, разбежались во все стороны… Положение хивинцев на этот раз явилось несравненно худшим, чем в первые атаки: они очутились к отряду гораздо ближе и вдобавок пешие… Раздался залп, и хивинцы дрогнули и побежали… а так как бежали они плотною, тысячной толпою, в беспорядочно сомкнутом строе, то посылаемые им вдогонку пули производили порядочное опустошение… С громкими воплями понеслась, наконец, эта куча людей насколько можно было быстро, стараясь убежать из-под выстрелов и укрыться за пригорок…

А в русском маленьком отряде в это время поручик Ерофеев скомандовал: «На молитву!» Все обнажили головы и принесли горячее благодарение Богу за избавление от лютой смерти…

Иван ЗАХАРЬИН

Продолжение следует...

Часть седьмая

Часть шестая