Граф Перовский и зимний поход в Хиву. Часть седьмая

Команду принял на себя горный инженер Ковалевский, случайно попавший за три дня перед этим в Чушка-Куль и оказавшийся старшим в чине; помощником его был поручик Гернгрос. Хивинцы делали четыре отчаянные атаки и были отбиты единственно при помощи пушек: гром выстрелов и свистящая картечь производили в их рядах панический страх, которого они не могли преодолеть, несмотря на всю свою храбрость. Ружей они не особенно боялись, так как имели и свои фитильные, стрелявшие с подставок, которые, однако, попадали иногда довольно далеко и метко. Отбитые от Чушка-Куля, хивинцы направились на Эмбенское укрепление. По дороге, в нескольких верстах от Ак-Булака, они встретили нашего киргиза, ехавшего с почтой из Эмбы в Чушка-Куль; на этом несчастном своем единоверце разбойники и выместили всю злобу: обыскав его, они нашли пакеты с печатями… улика, следовательно, была налицо… Узнано было впоследствии от наших пленных, возвращенных из Хивы, и потом в самой Хиве (в 1842 году было отправлено из Оренбурга в Хиву особого рода посольство с полковником Данилевским во главе; и вот тогда-то, живя целое лето в Хиве, наши офицеры и узнали приводимые в настоящей статье подробности о событиях 1839 года, поскольку эти события касались хивинцев и неудачных действий их двухтысячного конного отряда; обо всём этом рассказывал офицерам некто Сергей-ага, бывший фейерверкер, дезертир с Кавказа, очень любимый ханом), что киргиза этого хивинцы подвергли самым ужасным истязаниям и мукам и в конце разрубили его пополам, поперек живота, и поставили в снег с двух сторон степной тропы, так что ноги с половиною живота стояли и замерзли в снегу особо, а верхняя часть туловища вкопана в снег отдельно; рот несчастного был набит мелкими кусочками изорванных бумаг везенной почты и сургучными печатями от конвертов…

Эта конная партия хивинцев имела с нашими войсками позже еще одно дело, о котором будет говорено ниже; теперь же следует сказать, что домой в Хиву, в свои аулы, из этих двух тысяч отборных всадников вернулось лишь 700 с чем-то человек; все остальные погибли в степи, между Чушка-Кулем и Эмбенским укреплением и на Усть-Урте от страшных в ту зиму морозов и буранов; гибли также от изнурения, вследствие отсутствия пищи, а главное потому, что не взяли с собою джуламеек, могущих защитить их, хотя отчасти, от морозов и степных метелей: хан так торопил их выступлением и маршем, что не позволил взять даже верблюдов, на которых можно бы было навьючить эти джуламейки. Необыкновенная суровость зимы 1839–40 годов сохранилась в памяти у хивинцев надолго: Сергей-ага рассказывал в 1842 году нашим офицерам, что в хивинских оазисах померзли в ту зиму корни виноградных лоз, а в самой Хиве погибли решительно все молодые телята и ягнята и даже часть новорожденных верблюжат.

Эмбенское укрепление, куда пришел 19-го декабря несчастный экспедиционный отряд, было построено на правой стороне речки Аты-Якши, невдалеке от ее впадения в Эмбу; кругом, на далекое расстояние, была плоская равнина. И вот на этой-то равнине, вблизи самого укрепления, и расположились в раскинутых джуламейках все четыре колонны. Больных из всех колонн тотчас же положили в Эмбенский госпиталь, устроенный в теплых и хорошо освещаемых землянках из воздушного кирпича (из такого воздушного кирпича (смесь глины, земли и навоза) строятся иногда в Оренбургской губернии, за неимением леса, крестьянские избы), и они стали понемногу поправляться. Гарнизон жил тоже в хорошо устроенных землянках, освещаемых сверху, где горизонтально, наравне почти с крышею, лежали оконные рамы. В таких точно землянках помещались в укреплении солдатские кухни и хлебопекарни; пришедшие солдаты с особым удовольствием лакомились теперь печеным черным хлебом, которого не пробовали более месяца… Все нижние чины всех четырех колонн ходили, чередуясь, обедать и ужинать на кухни, в теплые землянки, и тут два раза в день вполне отогревались. Уцелевшие лошади и верблюды тоже вздохнули здесь свободно; так как сена и овса заготовлено было здесь в достаточном количестве, то лошадям стали отпускать по 4 гарнца овса в день и по 10 фунтов сена; верблюдам тоже давали сена и бурьяну вдоволь, и они, как и лошади же, стали отдыхать и поправляться.

Отряд простоял таким образом в Эмбенском укреплении более двух недель, отдыхая и собираясь с силами для дальнейшего похода – вперед или назад, всё равно: все сознавали лишь одно, что, не будь на дороге этого теплого укрепления с его теплыми землянками, печеным хлебом и горячею пищей, погиб бы в этих снеговых пустынях весь отряд, до последнего человека…

Но главнокомандующий отрядом, генерал-адъютант Перовский, сознал уже и в душе решил, что экспедиция не достигнет намеченной ею цели, что она закончена; что идти вперед и рассчитывать взять Хиву с ничтожным остатком отряда немыслимо, что можно лишь и должно идти назад… К этому тяжелому решению генерал Перовский пришел окончательно вследствие сделанной по приходе уже на Эмбу рекогносцировки в сторону Чушка-Кульского укрепления. Предполагалось, что чем дальше к югу, тем снегу будет меньше; между тем оказалось, что снег в сторону Чушка-Куля был так же глубок, как и на пройденном пространстве. Это известие поразило как громом весь отряд и более всего, конечно, опечалило генерала Перовского: он вдруг сильно затосковал, осунулся и исхудал в какие-нибудь два-три дня до неузнаваемости, совсем перестал выходить из своей кибитки и не принимал решительно никого, кроме штабс-капитана Никифорова… В душе генерал-адъютант Перовский сознавал, конечно, что он – главный виновник того факта, что экспедиция состоялась; что в гибели нескольких тысяч людей виноват все-таки он, творец экспедиции и главный руководитель всего этого несчастного похода… Он это сознавал – и вследствие этого страшно мучился и страдал нравственно… Более всего Перовского мучила мысль, что этот неудачный поход и его имя станут предметом насмешек всей Европы, что поход «осрамил Россию», что отряд деморализован, что офицеры и солдаты упали духом, что все его проклинают и ненавидят… И вот, как только ему в голову попали эти несчастные мысли, в душе его созрело какое-то роковое решение: он под разными предлогами перестал принимать пищу…

Но промысел Божий и тут пришел на помощь к изнеможенному духом человеку – в лице легендарного чудо-богатыря, русского солдата. Однажды поздно вечером, выйдя из своей кибитки и проходя джуламейками 4-й колонны, он услышал в одной из них разговор о настоящем положении отряда и свое имя… Перовский невольно остановился и стал прислушиваться… Говорил кто-то поучительным, докторальным тоном: очевидно, унтер или, быть может, сам капрал…

– Всё это не беда! – говорил голос. – Морозы стали полегче, буранов совсем нет… кашица горячая есть. А вот плохо: сам-то он, орел-то наш черноокий, захирел… Вот это, братцы, так беда!..

– Мы вчерась узнавали потихоньку, – отвечал вполголоса другой солдатик, – от пищи, сказывают, отстал – не ест, не пьет ничего и никого до себя не допущает…

– Да-а-а, вот это беда!.. – повторил опять первый солдат упавшим голосом и громко вздохнул при этом. – Коли сам помрет, пропадут тогда и наши головушки!..

Генерал Перовский, как он сам передавал об этом в тот же вечер штабс-капитану Никифорову, набожно перекрестился три раза и, бодрый, веселый, быстро направился в свою кибитку… Здесь он тотчас же послал за Никифоровым… Когда тот пришел, генерал стал подробно расспрашивать его о положении отряда, а главное, о нравственном духе офицеров и солдат. Штабс-капитан Никифоров не скрыл ничего и откровенно доложил главноначальствующему, что в отряде среди офицеров образовались собственно две партии: одна, во главе которой стоит генерал-майор Циолковский, доказывает необходимость немедленного отступления и срытия укреплений; другая же партия, с генерал-майором Молоствовым, напротив, указывает на то, что отряд прошел всего лишь одну треть пути, что возвратиться обратно в Оренбург ни с чем, не исследовав даже Усть-Урта, – «дело будет постыдное для русского человека» и останется неизгладимым пятном в истории походов русских войск… что «нужно испытать все до последней крайности, и если окажется, что идти дальше невозможно, тогда только возвратиться обратно»…

Генерал Перовский крепко поцеловал Никифорова и передал ему разговор солдат в джуламейке 4-й колонны. Затем, в тот же вечер, был составлен и отдан по отряду приказ о сформировании «отдельной колонны», которая должна была отправиться к Чушка-Кульскому укреплению, за 170 верст, и, дойдя туда, выслать от себя особую рекогносцировочную партию для выбора и исследования более удобного подъема на Усть-Урт – и затем ожидать в укреплении прибытия главноначальствующего и дальнейших, сообразно обстоятельствам, распоряжений.

На другой день весь отряд встрепенулся и зашевелился, загудел, словно сильный рой пчел, согретый лучами весеннего теплого солнца… Честь отряда была спасена; все бедствия похода забыты разом!..

К вечеру того же дня «явился в отряд на поклон» родоначальник киргизов назаровцев, султан Айчуваков, с сотней кайсаков, при нескольких сотнях верблюдов, которые и были у него тут же наняты.

В то время, когда формирование «отдельной колонны» подбиралось уже к концу и определен был день ее выступления, заболел, совершенно неожиданно и беспричинно, генерал-майор Молоствов, назначенный начальником этой колонны. (Здесь следует оговориться ввиду довольно крупного разноречия при определении числа колонн, вышедших из Эмбенского укрепления к Чушка-Кулю. В одних официальных сообщениях упоминается о нескольких колоннах, в других говорится лишь о двух колоннах (генерала Циолковского и полковника Гекке), в записках же, у меня имеющихся, и в частных письмах говорится лишь об одной колонне, и это последнее сообщение является, по-видимому, более вероятным и правдоподобным, так как раз мысль идти на Хиву была оставлена, то не было, следовательно, и надобности высылать из Эмбы к Чушка-Кулю для исследования подъема на Усть-Урт несколько отрядов.) В отряде стали ходить весьма странные слухи о причинах внезапной болезни очень любимого солдатами генерала… к его болезни стали примешивать имя генерал-майора Циолковского. Но этому тяжкому обвинению верили лишь немногие, и оно всего более создано было, по-видимому, тою ненавистью, которую питали в отряде к этому ужасному человеку. Известно было лишь одно, что генерал Молоствов заболел тотчас же, как только вернулся в свою кибитку от генерала Циолковского, у которого он пил кофе.

Отношения главноначальствующего к генерал-майору Циолковскому были в это время крайне обострены: уволенный за зверское обращение с нижними чинами от должности начальника 1-й колонны, Циолковский, понятно, питал в душе большую злобу против генерала Перовского, а этот, в свою очередь, узнав от штабс-капитана Никифорова, какую «партию» сформировал вокруг себя в отряде опальный генерал, давший совет идти в Хиву зимою, не мог, конечно, чувствовать к нему за всё это особой приязни… Но случилось, однако, так, что, когда заболел Молоствов, старшим в отряде после генерал-адъютанта Перовского очутился генерал-майор Циолковский, так как генерал-лейтенант Толмачев заболел еще раньше и ехал в возке от самого урочища Биш-Тамак, не владея простуженными ногами. Согласно принятым правилам, Циолковского никак нельзя было обойти, тем более теперь, когда вследствие неудач главноначальствующий сознавал, что его престиж в Петербурге поколеблен… И вот, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский приказом по отряду от 9-го января 1840 г. назначил начальником «отдельной колонны» Циолковского.

Иван ЗАХАРЬИН

Продолжение следует...

Часть шестая

Часть пятая