Человек человеку – Иван-Дурак

Задорно, ей-богу, когда подборку открывает собственная эпитафия. И это так радует, как жизнь «до» и «после». И есть в этом какое-то светлое удовлетворение, или самоудовлетворение, если угодно – в лучшем смысле этого слова. Упокоение и просветление. Нет? Ну, для кого-то, может, и нет, а мне этот эпитафийный могучий гриб (и ямб, и нимб) – так на душу сразу и лег! И вдохновил на дальнейшее чтение этой подборки Алексея Зайцева.

И ведь чем дальше читаешь, тем больше поэту веришь. Ну, как тут прикажите усомниться, если поэт – человек недюжинный и перенёс, к примеру, (к тому же, даже «не шелохнув ноздрёй») такое стихийное бедствие и взрыв солнечной системы как запой – а не только саму собой разумеющуюся и всем нам положенную ветрянку, свинку или коклюш.

Никак уже после этого невозможно мне сомневаться далее в поэте! Видишь тотчас: перед тобой – «тореадор и закланный бык» в одном лице. Он – «был»: он – есть!

А дальше просто поэзия строк из разных стихотворений Алексея Зайцева ложится и ложится в своевольном порядке ко мне на лист:

 

Человек человека, небось, не съест.

………………………….

Меж сердцами вашими

Нет мостов,

Над грехами вашими

Нет судей.

 

И больно мне, и радостно дышалось

Во Франции, когда нахлынет жалость

К России

 

Это как и у меня в России – жалость по Франции!

 

Крестьянский Бог поёт на все лады.

Славянский ад подобен чёрной баньке.

……………………………………………………….

Вот – хвостики извне растущих репок –

Сусальное скопленье куполов.

 

И, родной:

 

Город гулок

………………………………………………………….

Я лица его давно уже не помню

И названье постепенно забываю.

 

Но так можно продолжать цитировать ещё долго – и до того, как:

 

Человек человеку – Иван-Дурак

 

и после того:

 

Пусть правда блестит над страною, как нож

Над брюхом балтийской селёдки!

 

А поскольку в цитаты просятся чуть ли не все строки подряд, то мне стоит, пожалуй, прерваться.

Читатель сам прочтёт все стихотворения, выстроенные в авторском порядке. Это – крепкий раствор, терпкий и радостный, с изрядной горчинкой, на любой вкус. Был бы только вкус.

Классические строфы и рифмы самого Алексея Зайцева обрастают, как жемчужина, древней гармонией вековечного времени, воспринятой напрямую от мировой поэзии русской поэзией, сохраняющей собственную самобытность за всё время своего блистательного существования.

Это как бы тот случай, когда:

А тишина, поющая внутри,

Гораздо звонче той, что есть снаружи.

 

2

Мне стихи Алексея Зайцева возвращают классическую ценность русской поэзии. Ничего в них нет в них лишнего, порой вообще и мало чего как будто имеется (ну несколько только строф) – но и они питают и укрепляют читающую душу! Чувствуешь: есть русская поэзия: не умерла она, пока сам ты спал.

И посреди этой великодушной, ненавязчивой, ощутимой и неуловимой извечной русскости – закономерно-широко вдруг открывается окно в Европу, всё, как и положено:

 

Смолит окурок старый Гулливер,

Проникшийся величием минуты.

В уме толпятся строчки-лилипуты,

И ночь плывет, как легкий монгольфьер.

 

Но мне точно пора заканчивать вырывать строчки из стихов. Нехорошо это вовсе... Хотя и дозволено, и отрадно!

Ещё только последнее:

 

Если чуткое ухо приложишь к земле ты,

Отвративши уста от пустого стакана,

То услышишь, о чём говорили поэты

В час рожденья Христа под мостом Юлиана.

 

И наконец… То, что случилось со мной самим по ходу чтения стихотворений из подборки Алексея Зайцева, я, вглядываясь в них пристально, как в волшебное зеркало, передам их же собственными изумительными строками с нижеследующим посвящением:

 

Э. Ласкер-Шулер

По городу ходил я, где дома

Похожи на могилы мусульман,

Но на балконах сушится белье,

И у теней – густая бахрома.

 

Здесь улиц нет – одни лишь тупики,

И жители – с пеленок старики.

Я бронзовое зеркальце нашел

В кустарнике у высохшей реки

 

…………………………………………………………..

 

/а далее – только интрига/

Алексей Кривошеев

Человек человеку – Иван-Дурак

 

Эпитафия

Я топором стучал полено об.

Для колобка точал я круглый гроб.

В чужих краях видал гремучий гриб,

И ямб, и нимб, и городок Магриб.

 

ЛЮБВИ И ПИРОГОВ СПОЛНА ВКУСИВ

 

(Я нужным счёл ввести такой курсив),

Я перенёс, не шелохнув ноздрёй,

Ветрянку, коклюш, свинку и запой.

 

Средь гор искал я корень Мандрагор,

По замыслу я был тореадор.

На практике я был, умерив пыл,

Закланный бык. И всё-таки я был!

 

+++

Средь пустых деревень,

Среди мёртвых крыш

Гаснет день.

На озёрах шумит камыш,

И какая-то птица

Визжит во тьме,

Костяными устами

Хватая хлад,

И сомнамбула-рыба

Лежит на дне

И не слышит

Безумных её рулад.

Твой весёлый голос, Архангел-ферзь,

На пути к ночлегу шепнул мне так:

«Человек человека, небось, не съест.

Человек человеку – Иван-Дурак.

Меж сердцами вашими

Нет мостов,

Над грехами вашими

Нет судей.

Во кустах ракит,

На плечах крестов

Ледяной туман –

Хоть ладонью бей!».

 

+++

С утра лил дождь. И серая завеса,

Поднявшись над зелёною горой,

Укутала поля за кромкой леса

Тяжелою и влажной бахромой.

 

Был праздник. Божьей Матери Покров

Над крышами деревни в сто домов.

Там, в небе что-то дивное свершалось,

Вот-вот сейчас грозя произойти.

 

И больно мне, и радостно дышалось

Во Франции, когда нахлынет жалость

К России,

Как последнее «прости».

14 октября 2010

 

+++

Снова утро. Околесица бульваров.

Я иду – меня следы опережают.

Я иду и смотрят кошки с тротуаров

И своим однообразьем обижают:

 

В самом деле, ночью серы кошки, серы,

А под утро голубеют понемногу…

Пахнут мысли только фосфором и серой,

Как следы мои бегут через дорогу.

 

Город гулок, словно вход в каменоломню,

Не звенят ещё над Яузой трамваи –

Я лица его давно уже не помню

И названье постепенно забываю.

 

+++

Крестьянский Бог поёт на все лады.

Славянский ад подобен чёрной баньке.

Как часто вечерами близ Диканьки

Я наблюдал свечение воды.

 

Что ловля душ? – Всегда подледный лов,

А по весне сам лёд не больно крепок.

Вот – хвостики извне растущих репок –

Сусальное скопленье куполов.

 

Где в полынье сойдётся полынья,

Среди оживших пастбищ каменея,

Стоит весна, но ей не до меня,

И всё чутьё ушло в Четьи-Минеи.

 

Над головой гудит окрепший Бог,

Со дна реки светит ещё огарок –

Земля на счастье дарит каждый вздох,

Хоть на земле и счастье – не подарок.

 

+++

ПАМЯТИ ОТЦА

Нальём же в бокалы постылый нарзан,

Окончено время лишений!

И что-то с глазами. И больно глазам

От света последних решений.

 

Пусть правда блестит над страною, как нож

Над брюхом балтийской селёдки!

Не верю я в правду. Не верю я в ложь.

Ни в то, что лежит посерёдке:

 

Ни в добрую волю, ни в трепетный ум,

Ни в трезвость, ни в прочую мерзость,

Покуда работают почки и ГУМ,

И почва ещё не разверзлась!

 

Покуда на грядках растёт сельдерей,

И девки приходят в малинник,

И души усопших стоят у дверей

Своих даровых поликлиник,

 

И тени живущих, как тени секунд,

Ложатся на землю родную.

Их дома секут. И на службе секут.

И вьюги поют отходную.

 

+++

ПЕРЕВОДЧИК

А тишина, поющая внутри,

Гораздо звонче той, что есть снаружи.

И люди пробегают вдоль витрин,

И молча перепрыгивают лужи.

 

Они спешат, как будто в мир иной

Нельзя поспеть, валяясь на топчане...

Но что мне делать с этой тишиной,

Распевшейся над городом в молчаньи?

 

Домохозяйки покидают сквер,

Забрав лото и злобных собачонок,

И под скамьей катает Гулливер

Носком ботинка крохотный бочонок.

 

Смолит окурок старый Гулливер,

Проникшийся величием минуты.

В уме толпятся строчки-лилипуты,

И ночь плывет, как легкий монгольфьер.

 

+++

“Ты умрёшь под мостом!” – этой грозною фразой

Прогоняли со службы балбесы балбесов.

И писали балбесы балбесам в приказах,

Чтобы те исчезали в утробе “собесов”..

 

Если чуткое ухо приложишь к земле ты,

Отвративши уста от пустого стакана,

То услышишь, о чём говорили поэты

В час рожденья Христа под мостом Юлиана.

 

Голубая лаванда в лугах Люберона.

Золотая пшеница. Багряные маки.

И над всем этим звёзды горят непреклонно,

А над звёздами – Вечность смеётся во мраке.

 

Над костром она пляшет под сводами арки,

Где однажды уснёшь ты – счастливый и пьяный,

Попросивший судьбу о великом подарке:

Встретить старость и смерть под мостом Юлиана!

 

+++

Ему приснилась вдруг столовая

На станции «Москва-Товарная»,

Нельзя сказать, чтобы урловая,

Но приблатнённая – весьма.

Там подают борщи лиловые,

В них звёзды плавают коварные.

(Нет, не найду живого слова я,

Ни капли страсти для письма!)

 

А на окне цвели бегонии.

А во дворе собаки гавкали.

Он не проснётся утром в номере,

И я умолкну вместе с ним.

Но, как индейцы с томагавками,

Стоят путейцы за добавками

И смотрят, как состав плутония

Уходит в Западный Берлин...

 

А ну их всех! Поедем в Альпы?

А если хочешь – в Пиренеи.

А если хочешь – в Гималаи.

Туда не ближе, чем сюда.

Мы снимем шляпы, словно скальпы,

И понесём, как ахинею,

Которую не оправдаю

Уже до Страшного Суда.

 

+++

ДВЕНАДЦАТЬ С ПОЛОВИНОЙ

Сидит в трактире пьяный Бальмонт,

Залив смирновкой край фуфайки.

Вокруг него – цыганки, пальмы,

Лакеи, рюмки, балалайки.

 

Вокруг трактира – слухи, страхи,

Тельняшки, маузеры, фиксы.

Броневики, как черепахи,

Ползут. И вслед глядят им сфинксы.

 

Кричат вослед матросам чайки,

И шлёт Амур златые стрелы

Грядущим жертвам чрезвычайки,

Грядущим авторам расстрелов.

 

Поэт имеет облик свинский,

Ещё ужаснее – политик:

Вот на балконе у Кшесинской

Картавит лысый сифилитик.

 

Но он умолкнет, обессилев,

Когда в толпе последний зритель,

Вдруг обнаружит, что Россия –

Большой, летучий вытрезвитель.

 

Ведь для того, чтоб над столицей

Душа звенела мандолиной,

Необходимо похмелиться.

И надо много <…> !

 

Планета сразу станет мирной,

А жизнь людей – простой и милой,

Когда над Северной Пальмирой

Пробьёт Двенадцать с Половиной!

 

+++

ЛУКОМОРЬЕ

Лукоморье. В лесах – чикатилы, в музеях – веласкесы.

Молодёжь с кистенями гуляет, как дети – с колядками.

Старожилы себе на уме, хотя внешне и ласковы:

“Понаехали тут! Задолбали своими порядками!

 

Что ж теперь нам, ушлёпкам, петрушку сажать с бедуинами?

В интернете бычки собирать, похмеляться мороженым?

Министерским избушкам оттяпали ножки куриные –

Срамота, говорят! Любоваться на них не положено!..”

 

Лукоморье. Великая битва котов у подножия дуба.

Цепь не могут коты поделить – голосят и кусаются.

И следят за побоищем Венесуэла и Куба.

Остальные вздремнули под музыку “Спящей красавицы”.

Ноябрь 2011

 

+++

На длинных и пестрых

Разбойничьих веслах

Шли года, как люди,

Качая бортами,

В тоске и печали

Мы их различали,

Но каждый встречали

С открытыми ртами.

 

Одно угадали,

Другое – едва ли –

Не птичьи ли байки

Про жаркие страны?

А добрые люди

Чертили в запруде

Веселые знаки

И нотные станы.

 

Не странно им было

Толкаться на пирсах,

Мечтать заполночь

О попутной машине –

Мгновенье, в которое

Фауст влюбился,

Стоит на дворе

И прекрасен поныне.

 

И пусть на губах

Замерзали недели,

Но был аромат их

До донышка выпит,

И мы, словно кошки,

Уже не хотели

Коротких путей

В прокаженный Египет.

 

+++

Говорят, что люди знающие

Знают нечто потрясающее,

Но о том молчат пока…

 

Лишь поэты, смуту сеющие,

Знают нечто, смысл имеющее

За дверями кабака.

 

Опасайся духом нищего!

Он отчаянье Радищева,

Он – Христа последний плач.

 

Бойся тихого, сивушного,

Всякой гадине послушного –

Твой он будущий палач!

 

Скоро оба полушария

Раздербанит послушание

Прелоногой солдатни.

 

Ты сравни его с Везувием:

Что коварней? Что безумнее?

Обязательно сравни.

 

+++

«В тот день была объявлена война».

                                      В. Ходасевич.

 

Крестьяне маялись без водки. Говорили,

Что в среду не приедет автолавка.

Дождь моросил. Возились в теплой луже

Прозрачные некрасовские дети.

Собаки не высовывали носа

Из будок. Лес гнилой, палеозойский

Сжимал свое кольцо вокруг деревни

Еще теснее… Утром на дорогу

Сползались полудикие фигуры

И спорили: «Приедет? Не приедет?».

Лениво перекидывались бранью,

Копейкам счет за пазухой вели.

 

Таких убогих денег не встречал я!

Как будто их пускали на растопку,

Как будто их прикладывали к язвам,

Как будто в ночь на праздник православный

Их из могил ногтями вырывали.

 

Однажды в отдаленье стук мотора

Возник. И нарастал, и приближался.

Но это был фанерный грузовик,

Построенный Кулибиным покойным.

Швыряя в лица комья липкой грязи,

Он мимо них промчался. За рулем

Сидел медведь огромный, неподвижный,

Глаза от страха лапами закрыв.

 

Крестьяне долго после обсуждали,

Куда он ехал. Были разногласья:

«Известно, что одним своим концом

Дорога упирается в райцентр.

Однако ж и другой у ней конец

Имеется…». Но где? – никто не ведал.

Потом с небес последний ливень грянул,

И спорщики по избам разошлись.

 

+++

Э. Ласкер-Шулер

По городу ходил я, где дома

Похожи на могилы мусульман,

Но на балконах сушится белье,

И у теней – густая бахрома.

 

Здесь улиц нет – одни лишь тупики,

И жители – с пеленок старики.

Я бронзовое зеркальце нашел

В кустарнике у высохшей реки.

 

Его поверхность выше всех похвал

Искусный мастер так отшлифовал,

Что я глядел и видел, как в зрачке

Скакал чертенок в светлом колпачке…

 

Когда на трон восходит идиот,

Когда дрожат над миром миражи,

Поэзия, как девочка, идет

Ко мне, не поднимая паранджи.

 

Я – первый встречный, до остатка дней –

Поклонник прозаических утех.

Но ломкий луч, от бронзы отлетев,

Сплясал веселым чертиком пред ней!..

 

+++

Н. Заболоцкому.

 

Его влекла неодолимо

К себе вечерняя долина,

Туманов тонкая завеса,

 

Свечей небесных пантомима

И глубина ультрамарина

В окладе северного леса.

 

Он слышал тон! И этим тоном

Навеки, в космосе бездонном,

Пронизан был, и волновала

 

Тысячествольным камертоном

Тайга, когда под птичий гомон

Шагал на шум лесоповала.

 

К чему земное притяженье

И конвоиров окруженье?

Гонялся б в песне за Бояном…

 

Но был свободен он в движенье,

И постоянном напряженье,

И в искушенье постоянном.

 

+++

Я всю ночь горевал,

В кружку чай наливал

И стихи до утра

Про себя напевал,

И они волновались, как ветер в траве,

И смычком вышивали по вольной канве.

 

Думал я: в этот час

По пустыне идут

За верблюдом верблюд,

За верблюдом верблюд.

А под сводами леса кибитка стоит,

И улитки глядят из своих пирамид.

 

Где-нибудь далеко

В этот сумрачный час

Васильком на конфорке

Распустится газ,

И младенцу согреют на нем молоко,

Но ни нам, ни младенцам не станет легко.

 

Накренясь, канонерки

Несутся в волнах,

И русалки взбивают

Прибой на мели.

Отцвели уж давно хризантемы в садах,

И пометили каждый бутон кобели.

 

Но травой зарастают

Следы от колес,

И любые морщины

Разгладит песок,

И хотелось мне в это поверить до слез,

И с собой ничего я поделать не мог.