Небесные янтари

Светлые стихи о русском севере – не частые гости на нашем сайте. В них слышится христианская традиция и личная вовлечённость поэта в культуру выверенного и выдержанного многими поколениями русского слова о мире и о душе человека.

В стихах свой несуетный материал и, похоже, привычная для поэта обработка, или, может быть, выработка его. Так как речь идёт о глубочайших, драгоценнейших, священных материях.

Всё здесь символично и ощутимо, всё свидетельствует о значительности происходящего. Мир такого слова – привычно одухотворён. Русский север и ассоциируется с чистотой, с верой и строгой красотою. Этот стиль, благополучно переживший крайний постмодернизм с его играми, и сейчас спокойно устремлён к поэтическому канону, к непреходящим основам людского существования. К основам общинным, соборным, личностным.

В стихах Никиты Брагина есть некоторая тяжеловесность и твёрдость ритуальной, что ли, размерности, а вместе с тем, они устремлены к благословенным далям и обетованным небесам уже по здешним их следам и приметам.

И читатель Никиты Брагина с надеждой наблюдает, как в поэтическом слове у автора сливается христианская вера с природой севера, словно евхаристия и зарево из его стихотворения.

Никита Брагин – один из сильнейших участников нашего «Конкурса десяти стихотворений месяца», всегда набиравший высокие оценки жюри. И вот он – заслуженный победитель прошедшего месяца. С чем редакция «Истоков» от всей души и поздравляет московского поэта.

Алексей Кривошеев

Заря в Заполярье

На пристанях, на росстанях

толкучая тоска,

и ропоты, и россказни,

и серая река,

но словно из убежища,

в разрыве темных туч

синеет небо свежее,

и льётся светлый луч.

Глядишь, по-детски веруя,

что в золотой дали

до края, полной мерою

вся благодать земли.

Горит в лукошке солнечном

медовая роса,

и вплоть до самой полночи

не гаснут небеса.

Ложится отсвет палевый

на облачный свинец,

а север плачет заревом,

как Господа венец.

Душа все бескорыстнее,

а краски все щедрей,

и льется евхаристия

небесных янтарей.

На миг забыв о хлопотах,

сквозь годы я смотрю,

сквозь хлопья черной копоти

в полночную зарю.

Как будто после волока

на стрежень и вперед!

Как будто дальний колокол

за окоём зовет!

*  *  *

Я хочу без усилий вглядеться в завесу дождя,

прозревая за ней холмогорья лесистые гряды,

и прозрачные реки, и бледных порогов каскады,

и за ними, чуток не дойдя –

черно-серый чугун ледяного как ветер залива,

за которым одна неподвижная серая даль,

и безвидное небо, и в нем одинокий крохаль,

над озёрным покоем несущийся так торопливо,

что доносится свист напряженного взмаха крыла.

Как отрадно смотреть далеко – и глаза отдыхают,

и под ветром слезинка дождя на щеке высыхает,

и отрадно, что полночь еще не прошла.

Комарово зимой

Как сумрачен твой сон, твой предрассветный снег,

в холодной пелене за тонкой пленкой век, –

он полон тишиной…

В мерцающем снегу на просеке пустой

крупинки белых звезд… космический покой

лежит передо мной.

Как льдинка на листе, как шепот в пустоте,

как бледная ладонь на белой бересте –

любви моей следы

по ровному пути, где небо так легко

спадает и плывет к тебе, как молоко,

над панцирем воды.

А где-то рыболов, усевшись, как баклан,

соседу прокричит, и слово сквозь туман

заклятьем зазвенит,

скользя по тишине, такой привычной нам

раскатываясь вдаль по дюнам, валунам,

на хвою и гранит.

Над покоем

По тихому лесу берез и крестов

бродить одному без оглядки

и чувствовать запах могильных цветов,

прохладный и чуточку сладкий,

и слышать, как плачут осколки миров,

с тобой в резонанс попадая,

и видеть сквозь рдяный осенний покров,

что там – только клетка пустая,

что цепи истлели, а пепел остыл,

и певчая птичка взлетела,

и кружится возле темниц и светил

без памяти и без предела…

Ах, память моя, тонкий пульс родника,

биение алой аорты!

К тебе прикоснешься, а ты глубока,

как море, покрывшее мертвых,

и глядя в тебя, начинаешь тонуть,

и в холоде смертного вздоха

на трещине льда обрывается путь,

в пучину уходит эпоха…

Былая Россия лежит в глубине,

сквозь сон безутешно рыдая,

и плач её стелется, оледенев,

как в поле поземка седая.

Но видишь её все светлей и святей,

заветной и горестной горстью,

и четырехзначные даты смертей

друг друга сменяют как версты,

и хочешь проснуться, и жаждешь лететь

к лазури апрельских проталин,

а в сердце поёт колокольная медь,

и счастье растет из печали!

То родина веет весенним листом,

вздыхает берёзовым дымом,

и душу твою осеняет крестом

воздушная персть Серафима.

Виноградье

Где же ты, песенное виноградье,

красно-зеленое, сладкое,

Там, где вдали, за озерной гладью

дремлют луга с лошадками?

Или за тем поворотом просёлка,

где ели пышны как пагоды,

откуда вернёшься с полной кошёлкой

красной ядрёной ягоды?

Или за этой лесной лужайкой

увидишь избу высокую,

где тебя ласково встретит хозяйка,

северным говором цокая?

Или вон там, у старой часовни,

где горстку землицы высохшей

возьмёшь, отправляясь к Москве чиновной

отцу на могилку высыпать?

Где бы то ни было, всё с тобою

в сердце, в горе и радости,

красно-зеленое и голубое,

словно кругляш радужный.

*  *  *

Слов осенняя зрелость подобна дыханию яблок,

что вот-вот опадут и насытят сырую землицу –

дай, ещё повторю, и отчалит летучий кораблик,

и к заморским краям полетят беспокойные птицы.

Мне же здесь оставаться хранителем горького сока,

заточенного в памяти, в темных подземных пластах,

в самородной мечте, и в тоске, словно полночь, высокой,

в огнецветных кристаллах и ветхих поклонных крестах.

Это твердь и огонь обращаются кровью и плотью,

зреют правдой запретной, горючей слезой набегают,

то вот-вот обовьются упругой и жалящей плетью,

то вот-вот задрожит стебелька сердцевина нагая…

Это вечная музыка вышла на свет из темницы,

и щебечущей птичкой сидит у тебя на руке…

Вулканический пепел смахни с пожелтевшей страницы,

и святые слова прочитай на своем языке.

Желание

Надышаться полынного духа,

захлебнуться полночной тоской,

зачерствевшего хлеба краюху

разломить загрубевшей рукой,

и воды, ключевой, заповедной,

задыхаясь, глотнуть из ведра,

и улечься под звездною бездной

рядом с россыпью жаркой костра…

Запах дома в березовом дыме

засыпая, почувствовать вдруг,

и во сне повстречаться с родными,

и тот сон не забыть поутру.

Где-то на Севере

C’est quelque part en des pays du Nord…

Emile Verhaeren

Это где-то на Севере, где-то в покое,

на взыскующем вечность пустом берегу,

это по ветру пепел и чувство такое,

словно шаришь руками в снегу,

и не можешь найти незабвенное что-то,

соскользнувшее с пальца, как в омут кольцо,

как снежинка в метели, без края, без счёта,

как в орде – человечье лицо.

Это где-то далёко над пустошью голой

то ли крылья шумят, то ли кличет гроза,

и сжимается горло, срывается голос,

и от ветра слезятся глаза.

Это белая ночь над любимой страницей,

это памяти след проступает в снегу,

это давнее прошлое светит и снится,

и забыть я его не могу.

*  *  *

Ветер, веющий с лимана,

полон холода больного –

выйдешь поздно или рано,

всё давным-давно не ново,

тяжек снег на месте лобном,

сколько душу не трави,

тундра вечности подобна,

хрупкой вечности любви.

Проводи меня на пристань,

погадай мне на дорогу,

горький век наш перелистан

до начала эпилога,

годы старости что птицы

на расклеванный гранат,

но последние страницы

откровение хранят.

Про себя его читая,

ощутишь, как сердце бьётся –

от Днепра и до Китая,

от креста и до колодца!

Мир подобен тонкой линзе,

собирающей огонь –

только тронь, она и брызнет

жаркой смертью на ладонь!

Но на Севере все просто,

если спят в стволах патроны,

если щедрость – полной горстью,

и прощание – с поклоном!

Здесь неправда – свет болотный,

а ошибка – самострел,

здесь за точку платишь сотню,

и полсотни за пробел.

Север наизусть заучен,

но всегда берёт врасплох он –

перед горем неминучим

всё беспомощно и плохо.

Здесь видна изнанка мира,

швы, заклёпки и болты,

да зияющие дыры

заполярной пустоты.

Но у пропасти прощаний

неба весточка святая

на лишайник и песчаник

серой пуночкой слетает,

тихой птичкой, лёгким пухом

на протаявшем снегу…

Этот ясный образ Духа

я до смерти сберегу.

*  *  *

Трава да мох с цветами вперемешку

меж пятен снега, талой синевы.

Освободился – расцветай, не мешкай,

и с нетерпеньем каждый луч лови.

Так и живём – в короткий летний проблеск

любовь и смерть одним венком собрав,

а дальше тьма, зимы слепая пропасть,

как только завершится ледостав.

И будет небо в донышке стакана,

осколок солнца в жарком угольке,

в замерзшей капле сердце океана,

и вечность в облетевшем лепестке.

*  *  *

Моих воспоминаний бабушка

сюда приходит каждый вечер,

и кормит синего воробушка,

а мне и поделиться нечем.

На полмизинца горьким вермутом

предзимье у души в поддоне –

укутан облаками Лермонтов,

и скомкан Пастернак в ладони.

Вся алость холода закатного

и терпкий чай опавших листьев,

как банка рыжиков, закатаны

и дремлют в лапнике смолистом,

и погружаешься в убежище

цепочкой слова, пульсом духа,

и отступает холод режущий,

и в глубине тепло и сухо.

И не посмертие мне грезится

на бесконечной карусели,

а просто нищая поэзия

блуждает по ветвям артерий,

и опадают клочья белые

на замершую ткань души,

и всё слышнее – что ты делаешь?

Проснись, почувствуй, расскажи.

Северный крест

На крепость камня, на лохмотья мха,

на белые пески, на чёрный уголь

поставить перекрестие стиха,

обозначая совершенство круга

Полярного. Вдыхая высоту,

в осеннем златосумрачном уборе

найти скалу – подножие кресту

меж синих губ сияющего моря.

Найти опору и окончить путь,

раскинув руки поперёк залива,

и благовест в полнеба распахнуть,

даруя многогласие призыва

грядущему – остановись, внимай!

Здесь мы рождались, жили и любили,

он наш, до горизонта, этот край,

в его красе, смирении и силе.

И по граниту трещиной укор,

когда глядишь, смолкая и старея,

на высеченный в дереве узор

священной монограммы Назорея!

Не ритуал, не символ, и не жест.

Простым поклоном до земли рукою

на камне сердца воздвигаю крест

над окоёмом вечного покоя.

Ледокол «Красин»

Свежие вешние воды уносят последние льды,

время уходит молча, стирая свои следы,

тихие волны гладят выгнутый черный борт,

вниз по течению шумно: доки, буксиры, порт,

рваные тучи ползут пепельными хвостами.

Все, что у времени выхватим, нашей памятью станет.

Помнишь небесно-белую полночь у Карских Ворот?

Не до красот нам было, время звало вперед.

Вдали, в проливе Вилькицкого, ждали тяжёлые льды,

а ключ телеграфа бился дробным пульсом беды.

И слышалось в те минуты – надежда умрёт последней…

Звезде Морей отслужили неверующие обедню…

Нельзя забывать молитвы и плавить колокола.

По первой весне зеленеет выжженное дотла.

За всё, что мы покидаем, детям держать ответ,

о будущем некому думать, если памяти нет.

И память к нам обернулась и шёпотом отвечала –

он больше не выйдет в море, ему стоять у причала.

В минуты горя и страха как хорошо быть с ним,

полной грудью вдыхая чистый ветер весны,

чувствовать мартовский холод, ползущий с карельских болот,

и вдруг понять – раскололся горло сжимавший лёд.

Старую сталь бортов ласкают волны весенние…

Ветер уносит годы, память приносит спасение.

*  *  *

Я хочу быть стоном надломленной ели,

дальним звоном колокола в метели,

неутешным плачем у колыбели

на исходе дня,

потому, что в этом снова и снова,

и легко, и чисто, и проще простого

сквозь пустую речь прорастает слово,

и зовёт меня.

Но меня не тронут пьяные слёзы,

и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,

и вообще я не верю в соборность колхоза,

мне другое ближе –

одинокость креста над речным разливом,

и негромкий, но вольный шелест нивы,

и согбенная скорбь надмогильной ивы –

в ней я родину вижу.

Вижу вал земляной – то в некошеных травах,

то под белым снегом, и в детских забавах –

вот что вижу я у тебя, держава,

под кольчугой.

И не надо вычурных толкований,

завываний, истерик и целований –

в наше время играть и сорить словами

не заслуга.

Сумерки

Смеркается день, расплетается нить,

и хочется плакать, и хочется пить

молящую музыку гласных,

слетающий, тающий, солнечный сок –

так малый росток раздвигает песок

неслышно, смиренно и ясно.

И вешней водицей весенний покой

кропить, и грустить над ушедшей строкой,

растаявшей снегом, уплывшей рекой

на север, где небо жемчужно...

Прости и забудь задохнувшийся крик,

шагни и оставь за спиной материк –

ни капельки больше не нужно.

Подготовил Алексей Кривошеев