+12 °С
Дождь
Все новости
ПОЭЗИЯ
4 Февраля 2021, 17:58
Есть только эхо плача моего…
Писатели земли Вологодской Мария Маркова родилась на Чукотке в семье геологов-разведчиков в феврале 1982 года, в раннем детстве переехала в Вологодскую область, с 2008 года живёт в Вологде. Писать стихи начала в школе, в 2005 году опубликовала небольшой самиздатовский сборник стихов «Упоение». За этим последовала книга «Мёд – червоточина» (2007), также самиздат. Наиболее заметные произведения Марии Марковой публиковались в литературной периодике: «Литературной газете», журналах «Знамя», «Дружба народов», «Дети Ра», «Сибирские огни» и др. В 2008 году вступила в Союз российских писателей.
Финалистка Илья-Премии 2005 года, лауреат Международной поэтической премии «Серебряный стрелец» (2008). Дважды становилась дипломантом Международного Волошинского конкурса: в 2008 году с подборкой стихов и в 2010 году с рукописью книги «Рай». Участница Х Форума молодых писателей России (мастер-класс журнала «Знамя»), по итогам которого представлена к Государственной стипендии Министерства культуры РФ.
В 2011 году М. Маркова стала обладателем премии Президента РФ для молодых деятелей культуры 2010 года с формулировкой «За вклад в развитие традиций российской поэзии». В том же году она была признана «Писателем года» по версии журнала «Рандеву».
Стихи М.А. Марковой отличаются редкой чистотой поэтического голоса и не менее редкой в наше время незамутнённостью лирического чувства. В ее поэзии присутствует сильный лирический характер, определяющий собственный взгляд на мир и отстаивающий собственные нравственные приоритеты. Её поэтическая сосредоточенность выгодно выделяет её в общем литературном ряду. А это говорит о том, что Мария Маркова – одна из самых серьёзных и перспективных фигур нашей российской поэзии.
* * *
Галя пишет: «…это хорошая возможность согреться зимой».
Отвечаю: «Возможность сердца зимой».
* * *
О возможности сердца зимой:
тридцать градусов жара –
золотые бронзовки становятся серой золой,
я иду пеленой или полем под вечер домой
и дышу, так дышу, как ещё никогда не дышала.
Этот воздух я утром придумала, этот песок,
человека с двумя головами – смеяться и плакать,
как обмакивать пальцы в жару, опираясь на локоть,
и отламывать чёрного хлеба кусок.
Ладно, ладно, я всё-таки вас хоть немножко люблю,
хоть немножко терплю, ну, а вы, почему не хотите?
Потому что, я вижу, вы с беленьким брюшком летите
и по-птичьи поёте своё эге-гей, улю-лю.
Вот возьму вас за крылья и просто в траву приземлю,
потому что я песен таких не люблю, не терплю.
И ещё оторвался листочек один календарный,
и ещё завершился бесцельный, тоскливый, бездарный.
Можно даром лишь сердце отдать, но никто не берёт.
Или наоборот.
Захватили, осталась одна – роковая – возможность
или, может, его безоружность.
Или, может, его безоружность.
– Летит ли стрела? –
вопрошаю прохожего, словно про адрес искомый,
и прохожий, стряхнув лепестки, поднимается из-за стола
и выходит из комы.
– Улетела! – смеётся вторая его голова.
Я теперь поняла, для чего собирала слова.
Для возможности сердца, и чтобы его миновала
или не миновала, пришла, оцарапав едва
(всё равно получается, что миновала),
смерть (зачёркнуто) или халва.
* * *
Всем кажется, что с ними говорят.
А вот и нет.
Деревья в парке вспыхнули, горят.
Да будет свет.
три долгих дня,
я провалилась в жёлтые кусты
и жду огня.
Когда стоит он, робок и велик,
вокруг стеной,
он говорит всего какой-то миг
со мной одной:
«Не бойся, дуб невидимый, замри», –
и слышу я,
как страшно сердце ширится внутри
для соловья.
* * *
Муха времени, что ты жужжишь,
муза времени, где ты живёшь?
Или в листьях гниющих лежишь,
или листьев оставшихся дрожь
ты и есть? Или, ветер всему,
только холод приносишь и свет?
Говори, я твой голос приму
за ответ.
Кто бы с нами весь день напролёт
говорил и показывал: там,
высоко-высоко, самолёт.
Полетаам?..
Здесь так странно ещё говорят.
Нет, скорее, теряя, поют.
Солнце осени – чёрный агат.
До затмения – пара минут.
Мне звонили сегодня с утра
и ошиблись. Пришлось извинить.
За окном раскололась гора,
и внутри оказался магнит.
Я смотрю на него сквозь стекло,
и уже запотело стекло.
Всё равно я небесный металл,
а магнит никогда не летал.
* * *
Проснулась и не узнаю
ни комнату, ни жизнь свою.
Как будто я вошла без спроса,
полдня играла у окна,
смотрела фильм одноголосый
про одиночество – одна,
а вечером нетерпеливо
в стекло стучала ветка ивы,
и ветер бился, и вода,
холодной призрачной щекою
к стеклу прижавшись, иногда
заглядывала и гадала,
что происходит в темноте
и почему не открывают
деревьям, ветру и воде.
А ночью… что же было ночью,
куда смотрела ты тогда,
непрочная вода, проточная,
непостоянная вода?
* * *
Я этот мир всегда любила.
Творились странные дела.
Во всём обыкновенном сила
преображения была.
Но как мне жить, когда не стало
тебя – куда ни посмотри,
и я с утра иду к вокзалу
и целый день сижу внутри.
Билет в кармане согреваю,
смотрю на круглых воробьёв.
Всё вижу и не понимаю,
зачем так много лишних слов.
Всё время, когда из песка последняя влага,
когда выходила из пены и жалила ногу
о створки осколок, когда намокала бумага
от брызг и чернила ползли,
когда из песка
последняя влага под солнцем июля, когда
всем сердцем владели то боль, то любовь, то тоска, –
я тоже пустыню смотреть приходила сюда
и видела лишь корабли.
Но дороги сердцу подробности, днём, на свету,
случайно сведённые взглядом в одну перспективу.
На что засмотрелась? Куда, на чутьё полагаясь, иду
вдоль берега, зная, что линии этой не будет обрыва?
Казалось бы, мира начало и бог Посейдон,
но мира конец, и нет в нём божественной воли, –
всё тронуто здесь человеческим чистым трудом,
и мифом для смертных оно обернётся едва ли.
Пока я не чувствую сердцебиения и
не вижу ни слёз, ни от них остающейся соли,
пока меня в бездну обмана огни не позвали,
все эти подробности жизни недолгой – мои.
Мои – словно устно и письменно не повторить –
без слов, или ветер одну непослушную прядь
выносит за скобки, и можно весь день говорить,
весь день – собеседнику, но не себе, доверять.
Как вправо и влево, – и не на что больше смотреть,
никто пустоты горизонта великой объять
не сможет, никто не сумеет её исказить,
но – смерть
и солёной воды расходящийся яд,
но – скромной трагедии действенный реквизит,
но – зрители или свидетели, их тишина,
и если ещё ко всему повернуться спиной,
и если, шагнув, не нащупать у времени дна
и в мир провалиться иной…
* * *
Возьми мою печаль и положи на ветер.
Играют мертвецы на плачущих альтах.
Печаль моя одна – и голуби, и дети,
и в латах лепестки, и тополя в летах.
Смех раздаётся там, где сердце обмирает.
Как далеко печаль играется с мячом,
и яблоня, над ней открывшись, обгорает,
чернеет и сквозит, а больше ни о чём
не будет слов, а больше
не будет слов, ведь я
не буду продолжать,
ведь между веток свет голубоватый – тоньше,
ведь у корней невидимые яблоки лежат.
Мы распустили слух, и нить его кровава,
мы пробовали всё – и тайну, и обман,
и глухоты пришла сияющая слава,
и слепоты навис мерцающий туман.
Настало время петь,
оправдываться, рваться,
лежать в кругу огней, плясать в кольце медуз,
смотреть на жёлтый жир сквозь розовые пальцы,
но я теперь боюсь.
Но я не слышу шу, но я не слышу шума,
но я схожу с ума, у музыки самой
был жуткий сон, и он
проник в зазоры шлема
и съел её внутри себя или ума.
Возьми мою печаль. Она холодновата,
она дрожит, она колеблется, входя
в хороший чистый дом, и смотрит виновато,
а в глубине глазниц – два яблока дождя.
Не прорастёт вода – вода не прорастает,
но светится побег, встаёт водоворот.
Мы распустили слух, а музыка простая
ушла за пониманием по лестнице пустот.
Зачем нам глухоты сияющая слава?
Зачем нам слепоты мерцающий туман?
В пустотах ветер пел и застывала лава,
прозрачный – зацветал в пустотах сад ума.
А если не простит – она же не прощает, –
а если навсегда, а если никогда,
ни нищая, ни при смерти, ни в поисках пощады,
минуя нас, как лёгкая весенняя вода,
уйдёт, исчезнет, скроется, утихнет, растворится, –
утихнет! – тише! музыка! ты где теперь? ты – я?
Как будто бы я облако сквозь мокрые ресницы,
как будто бы я в облике немого соловья.
«Не уходи» – не сказано. Оплакивая стоя,
расту, вода высокая, и песен не пою,
а то, бывает, радуюсь и говорю пустое,
как будто всё кончается и все мы на краю.
* * *
Схожу с ума, и слышу близость грома,
и вижу голос огненной дуги.
Я встала страшным деревом у дома
и соловей упал с моей руки.
Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.
А может, не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь
поведать всем и рассказать о нас
распались, свет иссяк, исчезла связь,
и я стучусь теперь в свои же окна,
царапаюсь, то плача, то смеясь.
* * *
Одна, одна. То к воздуху прижаться,
то выйти в темноту
и именем растения назваться.
Я всё ещё, подробная, расту.
Ни горечью полынной, ни усладой
не стану земляничной никогда,
но за последней рощицей – утратой
для взгляда обращённого, чужда
настолько стану, что воспоминаний
собою не займу,
и только в лихорадке заклинаний,
случайная, достанусь одному
лишь именем – без времени и места,
без плоти, без любви,
но хватит ощущения протеста –
не мучай, не зови.
О сколько нас, стоящих на границе
растительной тревожной немоты,
стыдливо опускающих ресницы
над светом обжигающей воды,
скрывающих за ширмой искаженья
попытки постоянные сближенья –
с тобою говорящие цветы.
* * *
…и вот я плачу, что словами
я прохожу, как ветер, между вами,
и в этом холодящем ничего
есть только эхо плача моего.
«О как сегодня ветер, –
говорите вы, –
томителен,
как он медлителен,
и лишь на глади лаковой травы
заметен он –
о, ветер».
И вот я знаю, что словами
я провалилась между вами
в какую-то иную пустоту.
Та пустота пустЯщая,
пустУщая,
упУстая,
пустОтая,
устАя.
Мне не хватает отступа,
пробела,
мне не хватает сил оставить
последнее.
Так жалко в пустоте
терять его в наивной простоте,
в той простоте, что хуже воровства, –
ах, милые, украли!
Украли сладость с языка
и ну устраивать большие торжества
и наедать бока.
И вот я знаю, что пока
проваливаюсь где-то между вами –
в пространстве фейерверка и еды –
и фейерверка, и еды словами,
пустеют наши стройные ряды.
Кто без вести пропал? Кто провалился?
А кто на торжестве
торжественно и сладко округлился?..
И вот я чувствую провальные слова
и удивляюсь близости провала,
тому, как над падением любого существа
толпа смеялась и торжествовала.
Ах, это в прошлом? А сейчас ни-ни?
Настали радостные, ласковые дни,
и торжества посвящены природе,
смех раздаётся где-то в огороде
над головой капустной,
а над историей простой и безыскусной,
над устной, над провалом в пустоту
смеяться за столом невмоготу, –
Ой, не могу! – схватились за бока
ближайшие к читателю
три едока.
И вот я чувствую тщету,
но над провалом
иначе не бывало никогда.
Но, может быть, когда-нибудь бывало?
Сияла, например, над пустотой звезда?
Не всё же фейерверкам рассыпаться.
Пора уже в каком-нибудь абзаце,
одной строфой отринуть пустоту –
устал читатель ждать
и наблюдать словесную пустую чехарду,
конца которой, впрочем, не видать.
Вы помните про белого бычка?..
Все вспомнили про белого бычка.
Докучной сказочки не первого витка
вся красота явилась перед вами
и провалилась в прошлое словами,
и в будущее трепетно вошла,
прекрасно зная, что в самоповторах
любая красота горит дотла,
и будь она бессмертна – всё равно
провалится и выгорит
степенно и смешно.
И вот я плачу, что словами
я прохожу, как ветер, между вами,
и в этом холодящем ничего
есть только эхо плача моего…
Мария МАРКОВА
Подготовил Василий Артемьев
Читайте нас:
© 2024 сайт газеты "Истоки". Все права защищены.
Газета «Истоки» (Республика Башкортостан, г. Уфа), информационно-публицистический еженедельник, выходит с января 1991г. Зарегистрировано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (РОСКОМНАДЗОР)УЧРЕДИТЕЛИ: агентство печати и СМИ РБ, РОО Союз писателей РБ, ГУП РБ ИД "Республика Башкортостан"
Главный редактор
Айдар Гайдарович ХУСАИНОВ
8-(347) 272-60-66
Заместитель главного редактора
Василий Артемович КОРОВКИН
Телефон
8-(347) 272-60-66
Эл. почта
Адрес
450079 Уфа, 50-летия Октября 13, этаж 7, каб. 714 и 719